— У нас в гостях блистательный поэт и удивительный человек. Наум Коржавин! Очень рад вас снова видеть! Давайте начнем с золотой юности. Эмма Мандель, еще не Наум Коржавин, уже тогда, в самом раннем детстве отличался бунтарским характером? Если я ничего не путаю, вас и из школы-то выгнали?
— Ну было такое.
— А за что?
— Понимаете, это сложная история, потому что директор нашей школы сам был откуда-то выгнан и поэтому всего такого боялся, а я чем-то отличался от других, и он старался избавиться от меня. Придравшись к ерунде, даже я бы сказал с провокацией, потому что если помните… нет, вы, конечно, не помните: был такой праздник МЮД — Международный юношеский день 1 сентября. И в этот день были демонстрации. Меня кто-то толкнул, я упал, и меня обвинили, что я затеял драку. В общем, ерунда, просто хотели вытурить и вытурили. Хотя этот же директор был со мной потом в хороших отношениях.
— То есть вы были ни при чем? Вы особенно не безобразничали?
— Почему меня выгнали? Потому что я писал всякие стихи, читал их на вечерах. И хотя стихи были вовсе не антисоветские, но они и не были «принципиально большевистскими».
— А в 1947 году, когда вас посадили, это уже было, с их точки зрения, за дело?
— Ни к чему не придрались, но посадили не за дело. Потому что вот это позорное было у меня трехлетие, когда я изо всех сил признавал Сталина. Понимаете, я не буду себя прихорашивать, я действительно верил в настоящий коммунизм и все такое, а тут, поскольку закончилась война, поскольку все были друзья, старшие друзья возвращались с фронта, и Сталин был их главнокомандующим.
И я посвятил ему стихи, за что и посадили меня 20 декабря 1947 года.
— Подождите, Наум Моисеевич, вы к этому времени уже учились в Литературном институте, правильно?
— Так точно.
— Объясните мне, пожалуйста, если вы начали признавать Сталина, за что же вас арестовали и за что вас посадили? Я не очень понял…
— Именно за это.
— Как это?!
— А вот так. Потому что признавать Сталина нельзя было. Это было вне вопроса. Сталина признавать было запрещено. Надо было просто кричать «Ура!», и все.
— А! То есть вы начали объяснять, почему вы изменили свое отношение к Сталину?
— Да. И почему Сталин великий. И потом всегда, когда меня спрашивали: «По какой статье вы сидели?», я отвечал: «Статья не важна. Я сидел не по статье, а по абзацу из Салтыкова-Щедрина». А абзац примерно такой: «Восхищение начальством? Но восхищение начальством есть образ мыслей в самом названии которого допускается возможность и не восхищения оным. Воспретить! Обыватель должен трепетать!». А многие не понимают, что в это время нельзя было думать ничего. Нельзя ничего.
— Получается, что если бы вы продолжали тихо ненавидеть вождя всех народов, то вы бы спокойно закончили Литературный институт, и ваша судьба сложилась бы совсем по-другому?
— Могло быть. Потому что если бы я его ненавидел, я бы вел себя более осторожно.
— После того как закончилась сталинская эпоха, вас реабилитировали, вы вернулись в Литературный институт. Казалось бы, все будет теперь очень хорошо: наступила или наступала оттепель, и вполне можно было ожидать, что Эмма Мандель, он же Наум Коржавин, будет в ряду поэтических лидеров. Вознесенский, Евтушенко, Рождественский… Почему Коржавин абсолютно выпал из ряда признанных поэтов?
— Я не могу сказать, что меня в этот период так уж страшно зажимали. В конце концов, в 1963 году вышла моя книжка.
— Сборник «Годы»?
— «Годы».
— Под редакцией Винокурова, по-моему?
— Да, да, да. Так что все было сложнее.
— А почему вы скромничаете? Я ожидал от вас услышать… Может, это было бы действительно не очень скромно, но это абсолютная правда, ведь в конце концов вы оказались на обочине большой советской поэзии в первую очередь потому, что когда в 1966 — 1967 годы начался процесс Даниэля, Гинзбурга, Галанского, вы поставили свою подпись среди тех, кто их поддерживал. И вполне понятно, что вас выкинули из обоймы. Разве не это главная причина?
— Нет. Эти вещи более сложные. По-моему, и Вознесенский подписывал, и Белла Ахмадулина подписывала, и ниоткуда их не выкидывали. И меня не выкидывали, я как-то был…
— Ну как?! Кроме упомянутого вами сборника «Годы», вышедшего в 1963 году под редакцией Евгения Винокурова, Коржавина можно было читать только в самиздате в течение долгих лет.
— Да. Но дальше уже пошло другое. Я стал видимым, это тогда надо говорить о моей биографии. Все, что я говорил вот до сих пор, это было примерно до 1968 года. До 1968 года я был человеком, воспитанным в параметрах коммунистической идеологии. И другой не было. Вот такой культурной, осмысленной… Многие плохо представляют то время и те мысли, кстати говоря. Но в 1968 году я отказался от всякого коммунизма и постепенно, и довольно быстро от всякой телеологии, то есть от того, что жизнь подчинена великой цели и так далее. Жизнь не может быть подчинена великой цели, она подчинена тому, чтобы люди были людьми, и сегодня — чтобы они были людьми, потому что это нельзя отложить на завтра. И я стал серьезным человеком. Свободным серьезным человеком.
— Меня, знаете, что поразило? Я не делаю вам комплимент. По-моему, мальчишке Эмме Манделю было 19 лет, когда он сказал удивительную фразу насчет поэтов и поэзии — я ее точно не помню, но постараюсь передать смысл близко к тексту: высшая верность поэта — это верность самому себе.
— Да.
— Это можно было услышать от маститого автора, но от девятнадцатилетнего парня — удивительно.
— Дело в том, что это, кстати говоря — требование необходимое, но недостаточное. Кроме этого, надо быть еще поэтом. Потому что кто-то может быть хорошим человеком, может быть верным самому себе, много писать, но поэтом так и не стать. Это очень серьезные вещи. Это мысли о поэзии.
— Так я думаю, что это в первую очередь имеет отношение к поэзии, а уже потом к чему-либо другому.
— Да, конечно. Прежде всего надо быть самим собой, иначе невозможно быть ни поэтом, ни мыслителем, ни философом — никем. Ведь это не дежурная работа, где ты пошел, поработал там, пусть даже открывал частицу элементарную, но все-таки это касается повседневности. А поэзия касается отношения ко всей нашей жизни, к отстаиванию себя и своего духовного начала от всей нашей жизни, которая всегда негармонична, и всегда надо ей сопротивляться внутренне.
Печатается в сокращении
Окончание следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
