Еврейский Мир

— Дорогие друзья? Мы снова вместе. Сегодня у меня настроение очень хорошее, как всегда бывает, когда у меня в гостях не серьезный мужчина, а красивая женщина. Итак, Нателла Болтянская. Нателла, добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Когда на этом месте сидит такая, извини за эти слова, опытная эфирная волчица, то я даже и не знаю, как к тебе подступиться. Но, кстати, скажи мне, пожалуйста, а ты же обычно привыкла сидеть на противоположном месте. Как тебе на гостевом?

— Ну как? Как всегда, известная доля адреналина есть -по обе стороны этого места. Я все равно не то что нервничаю — я собираюсь внутренне… И дальше наступает момент истины.

— Думаю, что ты будешь мне помогать, учитывая, что ты находишься все-таки не по самую привычную для тебя сторону баррикады, в данном случае ты — гость и будешь мне помогать. Меня очень заинтересовал один факт твоей биографии. Скажи мне, пожалуйста, как девочка из такой вот интеллигентной московской семьи, дочь академика Кипермана, закончившая английскую элитную школу, оказалась телефонисткой на «09»?

— А очень просто. Дело в том, что папа мой, академика он, кстати, получил только уже в конце своих дней, и это та академия, которая в России называется «районная академия» — Российская Академия естественных наук. Практически у него всю жизнь большие проблемы в связи с его пятым пунктом. И он меня воспитывал в состоянии очень бойцовских качеств.

Так вот, первое, что сделал папа, он запер холодильник, а у нас был старый такой ЗИЛ, и сказал: «Знаешь, что, дорогая, болтаться по улицам ты не будешь. Иди работать». И вот буквально в двух шагах — мы жили в центре Москвы, в Мерзляковском переулке, — было это здание «09». Я пошла туда, и надо сказать, опыта я там приобрела — не занимать.

— Я себе представляю. А сколько ты проработала там?

— Ну, немного. Месяца три. Это невыносимо тяжелая работа, и очень большая нагрузка на психику.

— Ты в 1991 году, если мне не изменяет память, пришла работать на «Эхо Москвы»?

— Не работать — я в гости пришла.

— Да, появилась как гость, а потом там…

— Задержалась.

— Да, задержалась, и уже довольно долго там находишься. У тебя был такой долгий путь шатаний. Ты, по-моему, и в театре работала помощником режиссера?

— Да.

— Расскажи немножко, сколько тебя болтало прежде, чем ты прибилась к этому берегу.

— Ну, скажем так, болтало всю другую жизнь, потому что с момента «Эха» началась жизнь уже иная. Был период, когда я со своими песнями ездила по Союзу. Причем, это было начало «перестройки», когда еще советская провинция не осмелела на язык. И мы ездили, у нас была такая бригада этих янычаров свободы слова. Там был фильм, посвященный всяким проблемам — взяткам в верхах… То есть такой был «жареный» фильм. Режиссер этого фильма ваш покорный слуга и ныне покойный прокурор, который вел эти дела, связанные с директором Елисеевского гастронома. В общем, мы были такие смелые…

— То есть у вас была такая агитбригада?

— Агитбригада, совершенно верно. Мы работали тем, что называется в современной актерской среде «чесом». То есть шесть концертов в день — пожалуйста. Ну, моей задачей было быть куплетистом этой программы. Утром в газете, вечером в куплете я писала на злобу дня. И иногда, когда своей злобы не хватало, я, например, использовала стихи Наума Коржавина про декабристов, которые разбудили Герцена. А у нас была договоренность с хозяевами площадки, что они нам дают понять, если пришел кто-то из партийного начальства…

— Тогда потише?

— Да. И вот я выхожу из зала, и мне навстречу несется просто бледный руководитель кооператива, который нас приютил. И говорит: «Ну все!». Я говорю: «Что случилось?». А он говорит: «Ты вообще, ты что пела?!». Я говорю: «А что я пела?». А я пела о том, какая вот эта самая «собака женского рода» разбудила Герцена.

— Нет, нет, можно…

— Можно по-русски?

— Я тебе хочу сказать: Коржавин — классик, уже можно спокойно сказать: «Какая сука разбудила…».

— Совершенно верно. И он говорит: в зале заведующий идеологическим сектором обкома партии. Я говорю: «Вот те на, а что ж ты не сказал?». Он говорит: «А он, сволочь, в кино пришел на общих основаниях и билет купил в кассе.

— Вот что значит «перестройка»! Представляешь, такие большие люди сами приходили в кассу и покупали билеты! Вот на этом вы и попались… Твоя новая жизнь началась, естественно, с того, как тебя пригласили на «Эхо». Я все оттягиваю этот момент, об этом будем много сегодня говорить — о твоей работе и на телевидении, и на радио, и о твоих материалах, которые ты пишешь в известные издания. Хочу немножко этот момент попридержать и чуть-чуть поговорить о песне, с которой, собственно говоря, ты и появилась на «Эхе» более 15 лет назад. Откуда это пошло? Типичные московские кухни, как у Галича: «Есть магнитофон системы «Яуза», вот и все! А этого достаточно!»? Новелла Матвеева, Галич, Высоцкий, Вертинский…

— Да. Ну, собственно, ты и ответил на все вопросы. Оттуда это все и началось. Скажем так, главные авторы в моей жизни — это Галич, это Новелла Николаевна Матвеева и это Булат Шалвович Окуджава. То есть вот это были три кита, на которых стояли мои пристрастия. Потому что я хорошо, например, помню паренька, который где-то в пионерском лагере пел такие блатные песни, и по части лексики это раздражало безумно, потому что: «Уходит парнишка в тюрьму, а ты его жди…»

— И ты решила что-то свое создать?

— Ну, я не решила что-то свое. У меня отец был очень талантливый человек. Я очень хорошо помню, когда мне было, наверное, лет шесть, и он мне прочитал английское четверостишие. Я могу здесь говорить на своем скверном, но отважном английском?

— Ты можешь говорить на любом языке.

— А четверостишие было такое:

«For evil under the sun

There is a remedy or there is none

If there is one — go and find it

If there is none — never mind it».

Я говорю: «Пап, а вот так оно хорошо звучит. А если взять, и перевести его?». Отец сутки помучился, а потом принес мне четыре строчки по-русски:

«От всякого зла, несчастья и бед,

Имеются средства, а может, и нет.

Коль есть это средство — надо искать,

Коль нет его вовсе — о чем горевать?»

— Подожди секундочку! Папа сам это перевел?

— Да.

— Так он у тебя и в этом смысле был талантливым человеком?

— Папа был очень талантливый человек. Я заплакала. Он говорит: «А чего ты ревешь-то?». Я говорю: «А я тоже так хочу». Он говорит: «Ну, давай будем считать, что это ты написала». В общем, дал путевку в жизнь такого рода.

— Нателла, что споешь?

— Не так давно я обратила внимание на то, что существует странная и не очень веселая тенденция в современной российской политике. Наш замечательный Верховный главнокомандующий и иже с ним, всегда говорят то, чего от них хотят услышать. И вот я написала по этому поводу песню, за которую, кстати говоря, мне уже досталось слегка.

— Так вот это ты и спой.

— «Какая, в общем, разница, быть против или за,

Ведь всё случится так, а не иначе.

Он молод и спокоен, он смотрит вам в глаза

И действует отнюдь не наудачу.

Обязанности всяко важнее, чем права,

Права — поставить там, где скажут, галочку.

Он говорит полезные и важные слова,

Закручивая гаечку за гаечкой.

Отцам-иезуитам вполне достойный сын,

Он ценности и цели обозначил.

Над выбритой губою мерещатся усы,

И френч растет из лацканов Версаче.

Покуда не забрали, давай-ка наливай.

Судьба ль нам быть описанными Галичем?

Он говорит полезные и важные слова

И тихо крутит гаечку за гаечкой.

Он сделает, как хочет. Он внятен и суров,

Но гибок, хоть глядится несгибаемым.

Свобода — несогласных крутить в бараний рог,

И методы печально узнаваемы.

Безбашенный период дискуссий и бравад

Сменился перспективою пугающей.

Он говорит полезные и важные слова,

Закручивая гаечку за гаечкой.

Увы, уже проиграно, что ставилось на кон.

Мы строимся повзводно и поротно.

Он — нами же рожденный и вскормленный дракон,

Который не дождется Ланселота.

Осталось ли дыханье — колючку разорвав,

В бега уйти, другие берега ища?

Он говорит полезные и важные слова,

Закручивая гаечку за гаечкой…»

— Я вот эту песню первый раз услышал. И пока ты пела ее, у меня возникло такое странное чувство — скажи, а мы немножко не занимаемся все кликушеством? Я в первую очередь имею в виду нас, которые живут за пределами бывшего Советского Союза. Вот все так страшно, все так плохо, все похоже, в этой песне, все оно, как есть… Но раньше за такую песню могли бы, в общем, голову проломить достаточно быстро. Ты же помнишь, как любимого нами с тобой Галича достали и в Париже. А сегодня ты спокойно и поешь, и выступаешь на радио, и на телевидении, и пишешь статьи. Может, мы немножко все-таки усугубляем?

— Я объясню. На самом деле я задавала себе этот вопрос, но в этом вопросе, на мой взгляд, много пластов. Что касается моих песен — наплевать. Понимаешь? И в этой ситуации они, с одной стороны как бы говорят, мол, ребята, вы брякайте что хотите, несите, что хотите, а другой момент, который меня потряс совершенно. Мы были с мужем возле здания суда в первый день оглашения приговора Михаилу Ходорковскому. Витя, там была громадная толпа! Причем, в этой толпе были и те, которые кричали: «Свободу Ходорковскому!», и те, кто кричал: «Отдай наши деньги и спи спокойно!». Это был первый день. А на второй день, когда мы туда пришли, уже сориентировались власти. И пройти можно было только тем, у кого в руках были плакаты: «Ходорковский, отдай наши деньги и спи спокойно!». А за этим оцеплением мы увидели толпу… Ну, толпа — это сильно сказано. Наверное, стояли 40 — 50 человек. В основном, это были немолодые женщины. И в один прекрасный момент эти немолодые женщины очень, знаешь, так слабенько закричали: «Свободу Ходорковскому!». Это был вот такой жидковатый хор. И тут посыпался ОМОН. Я видела, как их били. Без дураков! Без шуток! И вот тут я поняла, что у них — это движение блохи по расчесанному телу.

— Ты помнишь у Кима песню, которую он писал, когда ходил на суд над Гинзбургом?

«Ах, как узок круг этих

революционеров!

То-то так легко их окружили

во дворе.

И тоже вне народа,

и тоже для примера,

И дело происходит тоже

в старом декабре…»

— Да.

— Значит, практически происходит все то же самое? Сидит напротив красивая женщина, талантливая, а я должен говорить с ней о политике! Я не собирался с тобой говорить о политике, но я понял, что совсем…

— «Остапа понесло».

— Да, ну понятно, что все равно бы понесло, но я надеялся, что понесет чуть попозже, понесло чуть ли не в самом начале программы. Уходим от политики.

— Уходим.

— Рассказывай свою замечательную творческую биографию. Ты поработала на куче телеканалов (приношу извинения за «кучу», тем не менее соответствует). ТНТ, ТВЦ, «Столица», НТВ — это я только телеканалы перечисляю.

— Немножко даже на «России» работала.

— Программ у тебя было очень много. «Я иду, шагаю по Москве», «На свежую голову», по-моему, называлась программа? Несколько раз в неделю выходила.

— Да.

— Что самое твое? Что помнишь? Что делаешь сейчас? И о чем хочешь вспомнить из главных программ.

— Ну, честно говоря, на радио у меня сейчас положение такое вот — мне нравится то, что я делаю на радио. То есть у меня два…

— Кстати, извини, что я перебиваю. Вот Венедиктов, который сидел на этом месте, совершенно твердо сказал, что он телевидение не любит, а радио любит, и объяснил почему. А у тебя какая система?

— Во-первых, радио, с моей точки зрения, гораздо технологичнее. Потому что телевидение — это групповуха, это командная работа, и результат — это результат работы… Вот один из этих людей — Топаллер, правильно? Остальные — это команда.

— Конечно. Конечно. Без команды нет программы.

— Причем, очень повезло человеку, у которого эта команда идеальная. В России, в современной России на телевидении, ну, как минимум, одна паршивая овца есть — ну так складывается. Я очень хорошо помню на программе ТНТ «На свежую голову», которая выходила, на минуточку, прямым эфиром в полвосьмого утра, то есть в шесть утра мы должны были быть в Останкино, это было очень тяжело физически. И у нас племянник генерального продюсера был администратором. Это была катастрофа. А сделать нельзя было ничего. Так вот, телевидение — это групповуха. На радио все-таки 85, как бы не 95 процентов выхода зависит от тебя. Поэтому технологично.

— То есть я так понимаю, что ты предпочитаешь индивидуальные взаимоотношения групповухе?

— Ну, в общем, да, конечно. Сачкануть — не вариант.

— Понятно.

— Мне очень понравилась фраза, которую произнес Сергей Доренко. Он подумал так и говорит: «Вот стрельбу уже показали, взрыв в Нью-Йорке практически можно сказать в режиме реального времени уже показали. Половые акты телевидение уже показывает. Уже все, уже дальше некуда. Дальше настает время радио». Я не очень согласна, но мне так нравится эта концепция.

— В этом что-то есть. И конечно, это более индивидуально, и конечно, развязаны руки, и, конечно, больше свобода существования, потому что ты не должна думать о свете, о камере, ты должна думать о том, чтобы донести мысль, донести голос. В общем, конечно, здесь есть серьезные преимущества, безусловно.

— А потом — все-таки, наверное, любая наша деятельность — это в какой-то степени мистификация. Я говорю не о том, что мы там врем, что вот ты смотришь в камеру и врешь. А все-таки должна быть какая-то загадка, какая-то тайна. И вот голос без тела — в этом есть что-то. И очень всегда любопытно встречаться с людьми, которые тебя не видели, а только слышали. Вот надеть имя на лицо — это очень интересно.

— Ты как бы всеядна. Ты еще умудряешься успевать… но, правда, это было довольно давно, а я не знаю, делаешь ли ты это сейчас, ты даже музыку к фильмам писала.

— Не музыку — стихи…

— Нателла, ты помнишь эту байку про еврея, которого когда сделали царем, он сказал, что по ночам будет немножко шить?

— Да, да, да.

— Вот у меня к тебе в этой связи следующий вопрос…

— Где я шью?

— Я знаю, где ты шьешь. Радио, телевидение, песни, продолжение выступлений с концертами, с песнями, запись дисков, скажи мне, пожалуйста, тебе мало, ты еще и продолжаешь статьи писать? Я знаю, что ты публиковалась и в «Профиле», и в «Аргументах и фактах», и в «Новой газете». Ты продолжаешь писать?

— Да.

— То есть ты шьешь ночами еще?

— Ну, в общем, да.

— Зачем тебе это надо? Ведь для всего, что ты хочешь сказать, у тебя достаточно трибун.

— Ну, во-первых, у себя на радио и на RTVi в программе «Особое мнение» я все-таки лицо вопрощающее. Вот основная разница сцены и микрофона радийного, что там я вопрошающее лицо. То есть почему, когда начинают ругать журналюг бессовестных, я это обвинение отметаю, потому что мое дело — вопросы задавать? И, кстати, очень забавный момент, когда иногда приходит человек и говорит: «Так! Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом!». Если настроение плохое, я затаю злобу и спрошу, а если настроение нормальное, и он так, без ложного пафоса, я говорю: «Слушайте, вам столько раз задавали этот вопрос, что вы уже не хотите на него отвечать? Давайте вместе подумаем, как вы на него ответите»…

— Нателла, а скажи, пожалуйста, ты женщина эмансипированная или нет?

— А что ты вкладываешь в понятие «эмансипированная»?

— Ну, например, бедный муж тебя видит только тогда, когда ты приходишь в два часа ночи. А к этому моменту начинается разборка, чем поужинать, и вообще, конечно, хорошо, что ты так много работаешь, но, с другой стороны, хорошо бы и…

— Я поняла. Значит, во-первых, у меня глава семьи — муж. И когда я прихожу в два часа ночи домой, равно как и в три, первое, что происходит — это разбор полета. Он вполне беспристрастный зритель. Более того, мне бы иногда и хотелось, чтобы он был пристрастным.

— То есть он к тебе необъективно относится?

— Нет, он как раз ко мне относится слишком объективно в том, что касается моей работы, и достаточно жестко. Писать стоя я не буду — если вот мы говорим уже о таких безлимитных формах эмансипации. А то, что вот некогда нам, то нам всем некогда.

— Ну, видишь ли, в чем дело — некогда, конечно, всем, но все по-разному соблюдают баланс между деятельностью трудовой, общественной, творческой и предназначением старинным женщины — дом, уют, обед…

— Вить, ну, по-моему, это бред — эти вот каноны, да? Кто в доме моет посуду? Да кому удобно.

Окончание следует

Печатается в сокращении

Оцените пост

(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться