— Дорогие друзья, вы прекрасно знаете, что у нас программа всегда заканчивается стихами. Сегодня, против обыкновения, я хочу начать ее стихами, потому что как только вы услышите эти строчки, вы тут же догадаетесь, кто у нас в гостях.
«О сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух
И опыт — сын ошибок трудных,
И гений — парадоксов друг».
А сразу после этого возникал голос, который ни с кем не перепутаешь, который говорил: «Добрый день». Так вот, у нас в гостях Сергей Петрович Капица. Сергей Петрович, добрый вечер.
— Добрый вечер.
— Строчки откуда эти появились? Это вы придумали так начинать вашу программу?
— Нет, это придумал Левкович, который был одним из первых режиссеров нашей передачи, более тридцати лет тому назад. И они очень точно легли на весь наш цикл передач и до сих пор являются его знаком.
— Визитной карточкой?
— Да.
— А это, правда, что они были разбросаны, и что там есть еще одна строчка пушкинская, которая не вошла?
— Да. Они были собраны пушкинистами в конце ХIХ века из разбросанных в его рукописях стихов-заготовок. И они сложились в четверостишие, которое вы прочитали. А потом нашли еще одну строчку, совершенно гениальную, с моей точки зрения: «И случай — Б-г-изобретатель».
— Ой, а она-то как подходит к вашей программе!
— Абсолютно.
— Нельзя было использовать, потому что «Б-г»?
— Ну тогда мы как-то очень остерегались Б-га, но теперь уже с Б-гом мы как-то находим лучшее понимание, и поэтому она вернулась на свое законное место. У Эйдельмана есть, кстати, целый очерк, посвященный этому четверостишию.
— Если я не ошибаюсь, передача вышла в эфир в 1973 году?
— Да.
— То есть она не уходит с телеэкрана уже более тридцати лет? Сергей Петрович, не все знают, что вы на самом деле иностранец. Вы же родились в Англии.
— Да. Первые семь лет я провел там.
— Мне о вас рассказывали — я наводил справки, — что у вас до сих пор английский, который нельзя отличить от родного английского, это верно или это вам льстят?
— Ну это надо спросить тех, кто знает мой английский.
— Но вы же сами чувствуете наверняка?
— Ну, в общем, он такой, каким он должен быть. Особенно когда я говорю не с англичанами, они находятся в полном убеждении… Англичане всегда не знают, куда меня, как говорят, поставить. В них во всех дремлет «мистер Хиггенс», который хочет сразу по произношению, по манере говорить, сказать, откуда человек. Тут они попадают в затруднительное положение.
— Первые семь лет жизни в Кембридже… Вы что-нибудь помните?
— Ну, конечно, помню. Я учился в школе все-таки, и дом наш помню, и такие отрывочные воспоминания о жизни, и переезд в Москву.
— Давайте с этого и начнем. Ваш отец, нобелевский лауреат, фигура уникальная, о котором до сих пор говорят и спорят, и до сих пор никто не знает всей правды. Говорят о совершенно особых отношениях со Сталиным, что он единственный, может быть, человек, который не боялся Сталина, который не сдал ни одного сотрудника своего института, который не боялся спорить с Берией, был любимым учеником Резерфорда. О вашем отце говорят столько всего, что до сих пор тайны…
— Практически все, что вы сказали, верно. Правда, со Сталиным он никогда не встречался лично. Они переписывались. Сейчас переписка, обширная переписка, опубликована. По существу это такие письма о науке и обществе, так же, как моя передача, передача о науке и обществе, если так говорить по-серьезному. О науке как части культуры. Это была тема переписки отца с сильными мира того.
— Это правда, что отец не сдал ни одного сотрудника своего института в те страшные годы?
— Совершенно верно.
— Чем вы это объясняете?
— Я думаю, что в первую очередь — сильный характер отца и четкие убеждения, которыми он руководствовался, и то положение, в которое он себя, как ни странно, поставил.
— Сильных людей было не так уж и мало в той России, но, наверное, единицы могли вот так противостоять.
— Да… Были и другие. Павлов очень четко выражал свои мысли, Вернадский — насколько мне сейчас известно.
— Но я думаю, что ни Павлову, ни Вернадскому не удалось остаться неприкосновенными, как вашему отцу.
— Нет, ну почему? Павлов дожил до почтенного возраста. Ему больше 80 лет было. Незадолго до его кончины проходил Всемирный съезд физиологов в Советском Союзе. Вернадский умер под конец войны, по-моему,
в 44-м или в 45-м году, прожив очень яркую жизнь и оказав колоссальное влияние на науку, мировую и советскую — в первую очередь.
— Но самую долгую жизнь прожил ваш отец. Ему, по-моему, девяносто было?
— Да.
— А вот это история, связанная с тем, что, когда он приехал в Советский Союз, я так понимаю, с маленькими детьми, с вами и с вашим братом, он не собирался навсегда, его просто не пустили назад в Кембридж?
— Ну, во-первых, он приехал с матушкой. Просто он практически каждый год приезжал в Советский Союз, он был советским гражданином. Он проводил два-три месяца на научных конференциях, встречался с друзьями, со своими родственниками, его мать жила, очень почтенного возраста, брат жил в Ленинграде. И это был нормальный цикл его жизни. А в 34-м году Сталин сказал: «Нет, он нам нужен здесь». И самое главное, что, несмотря на довольно сложный процесс, которым сопровождалось утверждение отца в новых обстоятельствах, Сталин дал ему все условия для того, чтобы он мог плодотворно работать. Построил роскошный дом, построил институт за два года. Попробуйте сейчас построить институт такого класса. И в Москве были сделаны те открытия, за которые он получил Нобелевскую премию.
— Ваш отец славился крутым характером. Как у вас складывались отношения? Он был жестким и к вам тоже или нет?
— Он был человеком сильным. Мне трудно объяснить это. Проблема отцов и детей, как говорится, она имеет много измерений.
— Сергей Петрович, я прошу прощения, если вопрос некорректный: когда-то мне приходилось слышать, что ваш отец был недоволен, узнав, что вы стали вести программу на телевидении. Это правда?
— Да. Вообще академическое сообщество относилось к этому вначале очень скептически и сказали мне, что это ставит крест на моей академической карьере. Наукой я продолжал заниматься, и это не могло помешать. Но такому официальному признанию это, несомненно, помешало.
— А вы ведь уже в 30 лет стали доктором наук?
— Да, я довольно рано стал доктором наук.
— Научная карьера развивалась стремительно?
— Нормально вполне. Я заведовал кафедрой, самой крупной кафедрой физики и самой, может быть, такой яркой, в течение 35 лет в Московском физико-техническом институте. Тогда во главе института встал Олег Михайлович Белоцерковский, выдающийся математик. Он был на два года меня старше… Он и есть на два года меня старше. Был замечательный математик Лев Дмитриевич Кудрявцев, который вел кафедру математики. И был очень сильный состав кафедры теоретической физики. Вот это определяло костяк того, что давал физтех.
— Отец считал, что популяризация науки, которой вы занялись, несовместима с истинно научной деятельностью?
— Нет. Понимаете, во-первых, вся атмосфера телевидения, она, конечно, очень мало похожа на все, чем занимаются ученые. Если бы я читал как профессор лекции 20 — 100 людям — это бы… И я это делал, кстати, помимо телевидения. Это считалось нормальным, даже необходимым условием для нормального ученого. Но когда я обращаюсь к 100 миллионам, и меня слушают не только 100 миллионов, но и власть предержащие, и практически вся страна, у нас аудитория была очень в этом смысле обширная, то это вызывало очень сильные эмоции.
— А, кстати, как с большим начальством складывались взаимоотношения? Насколько я понимаю, они любили вашу программу, они всячески ее приветствовали, на вас не давили?
— Нет.
— То есть все было чисто и безоблачно?
— Ну, безоблачно ничего не бывает на свете, мы живем в реальном мире. Но, во-первых, была полная, я бы сказал, поддержка и доверие к тому, что было сказано. Тогда любое публичное выступление о науке должно было сопровождаться всевозможными цензурными ограничениями. Мне сказали: «Вы сами должны понимать, что можно и чего нельзя говорить».
— То есть ответственность возлагалась на вас лично?..
Сергей Петрович, вы — человек из абсолютно научной среды — возложили на себя телевизионно-шоуменские в определенной степени функции. Вы заразились этой чуждой для вашей семьи стилистикой? Актерской, назовем ее так.
— Я не знаю. Это вы можете со стороны сказать мне, насколько я заражен этим.
— Вы начали получать от этого удовольствие?
— Я не сказал бы, что это удовольствие такое вот, которое, по-моему, иногда портит очень даже сильных людей. У меня всегда были отступные позиции. Это было не все для меня. Далеко не все. И это придавало мне известную силу и в отношении самого себя, и в отношении тех, кто со мной имели дело.
— То есть было все время такое чувство: если что-то не так — я вернусь полностью назад в науку и завяжу с телевидением навсегда?
— Так даже случилось, когда мы поссорились с Первым каналом.
— А почему вы поссорились с Первым каналом?
— Они хотели, чтобы я занимался пропагандой всяких сомнительных научных учреждений. Занялся бы критикой науки. Науку нужно критиковать, но не в таких терминах и не таким образом, как они считали нужным.
— И вернулись вы на Первый канал?
— Нет.
— То есть с Первым каналом вы как разошлись, так уже и разошлись?
— Да. Вы же видите сами, что на Первом канале вообще ни слова о науке сколько-нибудь разумного. Сейчас они пытаются что-то сделать, но последние 10 — 15 лет там наука была за пределами их интересов. Я считаю, что вообще это преступление перед нашей культурой.
— С чем, на ваш взгляд, связана эта потеря интереса?
— Сложный вопрос. Это отражает, конечно, те настроения и ту политику, которую проводит канал и телевидение.
— Сергей Петрович, сейчас будем пытаться копать в сторону личности закрытого ученого и человека Сергея Петровича Капицы.
— По-моему, я открытый человек.
— Попробуем что-то из него такое особо интересное вытащить. Ну, например, то, о чем он предпочитает не говорить — что он был одним из первых специалистов по подводному плаванию в Советском Союзе еще в начале пятидесятых годов. Признавайтесь, как это вы стали зачинателем и почему никогда об этом не рассказываете?
— Почему? Я об этом рассказываю. Мы даже сняли два кинофильма с моими друзьями, которые прошли, кстати, по телевидению в ту эпоху, когда я не был еще на телевидении. Первые советские подводные фильмы: «Над нами Японское море» и «У скал Монерона». Я даже ездил с этими фильмами на кинофестиваль в Каннах и там познакомился с Кусто. Так что я считаю, что мы достигли неких результатов в этой области. Это были полноценные 15-минутные цветные широкоформатные подводные фильмы.
Был такой очень известный физик Понтекорво. Он привез тогда впервые маски — то, что называется шноркелем, очень такие сложные, сейчас давно таких нет. И мы научились плавать в Коктебеле, в Крыму, с этими приборами. А потом мы увидели фильмы Кусто. Увидели, что есть вот это другое сооружение. Изготовили такие аппараты и были первыми в нашей стране, кто занимался этим делом — сначала в Крыму, на Кавказском побережье, а потом мы провели три потрясающих совершенно экспедиции на Дальний Восток. Вот отсюда был первый фильм «Над нами Японское море». А потом — «У скал Монерона». Это такой остров, который расположен между Японией и Сахалином, где, кстати, упал корейский самолет много позже. Вот мы там сняли наш второй фильм.
— Какие еще у вас увлечения были, кроме подводного плавания?
— Я катался немножко на горных лыжах, играл в большой теннис.
— Вот вы встречались с Кусто, у вас была жизнь наполнена и насыщена до предела, вы встречались с огромным количеством великих людей…
— Это самое интересное в жизни.
— Безусловно. Есть кто-то, кто произвел наибольшее впечатление и по какой причине?
— Вы знаете, в разное время они производят разное впечатление. Вы потом вспоминаете их, и вы понимаете, какая значимая это была личность и так далее. И обычно первое впечатление, конечно, верное, и оно самое сильное, но оценка часто приходит позднее. Мне очень трудно сказать. Они все интересные.
— То есть нет такого, что вы могли бы себе сказать: «Вот были такие, такие и такие, но вот этого и, скажем, вот этого я запомнил больше всех, потому что…»?
— Не приходит в голову. Если не считать собственной супруги.
— Которую вы встретили когда?
— Очень давно. Это было в 48-м году.
— То есть золотая свадьба уже была?
— Мы уже пережили ее.
— То есть уже скоро бриллиантовая?
— (смеется). Не знаю… Кстати, мой тесть был исключительно выдающийся человек.
— А кто был ваш тесть?
— Врач, профессор Московского медицинского института. Очень крупный…
— Ну, назовите фамилию.
— Дамир.
— Ах, вот как! Очень интересно. Вот видите, какие вещи узнаются! Еще какие-то тайны выдавайте. О вас мало известно на самом деле.
— Я есть такой, как я есть.
— А характер у вас какой?
— А это пускай другие скажут.
— Ну, опять: «скажут другие»! А вы про себя что можете сказать?
— Я должен заниматься самокритикой?
— А почему самокритикой? Может, наоборот, самовосхвалением.
— Тем хуже.
— (смеется). То есть и так плохо, и так плохо.
— Вот именно.
— Тогда я вам задам такой вопрос: мне показалось, или это действительно было так, что в тот момент, когда передача «Очевидное невероятное» сделала небольшой крен в сторону, которая была интересна всем без исключения — летающие тарелки, снежные люди, неопознанные какие-то явления — это ведущему очень сильно не понравилось, и он тут же стал делать крен в другую сторону? В вас почувствовалось раздражение, это правда?
— Ну, это больше, чем раздражение. Это симптом, я бы сказал, больного состояния общества. Ни снежного человека, ни летающих тарелок нет! Это состояние ума.
— Сергей Петрович, вообще нет ничего, о чем мы пока имеем смутное представление? Нет вещей непознанных?
— Все то, чем занимается наука, относится к этим понятиям и представлениям. И этого более чем достаточно. Наука же это, как кольцо, которое расширяется. Мы узнаем все больше и больше. Площадь его увеличивается, но окружность неизвестного также увеличивается.
— Все, по поводу чего сходят с ума обыватель — Бермудский треугольник, летающие тарелки, раньше был снежный человек — все это бред?
— Да, с моей точки зрения, это симптомы больного состояния общества. Недостаток образования, смещенные совершенно ценности и представления, в которых, кстати, в сильной степени виноваты средства массовой информации, которые об этом непрерывно говорят, насаждают и так далее…
— Ну Кашпировский же с вами работал на одном канале?
— Ну вот именно. Такие вещи выпускать на публичный канал — это вообще преступление против общества. Понимаете, он же лечит людей, не имея к этому никаких оснований, вводит их в полное заблуждение. Это, по существу, вы способствуете мошенничеству.
— А как же многочисленные доказательства того, что парапсихологи и экстрасенсы добиваются воздействия на людей? Ну вы же знаете, сколько всего. Научные документы как бы.
— Милый мой, ну это же и есть… Так сказать, вам фокусы показывают, как распиливают женщину пополам, как она исчезает в воздухе… У меня была передача с одним из крупнейших наших фокусников. Мы сидели еще даже ближе, чем мы с вами, и он показывал свои фокусы, которые нарушали все законы. Что-то появлялось, что-то исчезало. Его ловкость рук, управление вниманием меня поражали.
— Акопян?
— Это был Акопян, да. Это потрясающая история была. Там даже с ним была такая история. Меня вдруг позвало высокое начальство и сказали: «Сергей, вот тут пришли сообщения из Филиппин, что там есть какие-то врачи, которые извлекают кишки у людей и кладут их обратно и лечат самые невероятные болезни. Мы никак не можем разобраться. Вот пришло письмо от посла. Поезжай, разберись в этом деле». Я говорю, что я не врач. «Да, да, вот мы хотим тоже врача с тобой послать, директора Института рефлексотерапии», армянина по фамилии Дуринян, по-моему. Я сказал: «Да, вот армянин, конечно, больше нам помог бы, но я бы хотел взять еще одного армянина Акопяна». — «Это кого вы имеете в виду?» — «Я имею в виду нашего замечательного фокусника». — «Ну что, вы всерьез об этом говорите?» Я говорю: «На абсолютном серьезе». Я не поехал на Филиппины, но потом устроил передачу с Акопяном и рассказал об этой истории, как сейчас я рассказываю. Кстати, фокусники вот такие настоящие, они жестко боролись со всей этой нечистью.
— Чистой воды шарлатанство?
— Конечно.
— Ничего под этим нет?
— Нет. То есть, есть колоссальная возможность влиять на психику людей. Все же болезни от нервов, говорят, кроме той, которая от удовольствия. И, конечно, в управлении нервной системой, внушениями вы очень многого можете достичь. И это делается либо сознательно, либо бессознательно. Особенно, когда людям очень хочется.
Окончание следует
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
