ПОЧЕМУ РЕЛИГИЯ? («Трума»)

В недельной главе «Трума» сказано: «И пусть сделают они Мне святилище, и буду обитать в среде их. Всё, как Я показываю тебе, образец Скинии и образец всех сосудов ее, так и сделайте» (25:8-9).
Согласно мидрашу Танхума, предписание построить святилище было дано в Йом-Кипур, когда Израилю был прощен грех золотого тельца. До того, как был совершен этот грех, не было необходимости в Храме, так как Шехина и без того обитала в народе Израиля.
На протяжении истории находилось немало толкователей, которые, опираясь на этот мидраш, усматривали в храмовом служении прежде всего следствие греха, и соответственно уступку человеческой слабости.
Наиболее откровенно этот подход выразил Рамбам: «В те времена повсеместно был распространен способ поклонения, привычный для всех и прививаемый с детства — приносить в жертву различных животных, в святили¬щах, где стояли идолы, которым все поклонялись и курили фимиам. Но Премудрость и, соответственно, снисхождение Божие, проявляющиеся по отношению ко всем творениям, побудили Его не давать нам повеления отрешиться от всех этих разновидностей служения, оставить и упразднить их. Ведь в тот момент из-за человеческого естества, всегда стремящегося к тому, что ему привычно, сердце отказалось бы принять подобный закон».
Идея вынужденного заимствования Торой языческих культов находит убедительное археологическое подтверждение. В последние десятилетия на территории нынешней Турции, Сирии и Иордании были обнаружены храмы и жертвенники (датируемые II-м тысячелетием до н. э), которые и по виду, и по многим своим параметрам повторяли Иерусалимский Храм, как он описан в Торе.
Так, жертвенники в Халебе и в Тель-Таинате имели форму прямоугольника, на котором располагалось разделенное на три части помещение: притвор (у входа в который имелись две колонны), святилище и святая святых. А в Айн-Даре сверх этих деталей было обнаружено еще и изображение четырех существ — быка, льва, орла и человека, поддерживающих колесницу местного Баала. Как известно, в видении Йехезкеля присутствуют те же самые образы.
С другой стороны, критическое отношение Рамбама к храмовому культу трудно не связать с его философскими представлениями, с его учением об истинном монотеизме.
Идя вслед за Ибн-Рушдом в его полемике с Ибн-Синой, Рамбам последовательно отличал Творца от всего сотворенного, утверждая, что не существует даже способа сопоставить их и тем самым хоть как-то позитивно определить Всевышнего. Рамбам писал: «Различие между Ним и творениями не есть только различие между великим и малым, но — различие по виду существования. Иными словами, следует внушать каждому, что Его знание и наше знание, Его могущество и наше могущество отличаются друг от друга не как великое от малого или сильное от слабого и тому подобное, ибо сильное и слабое непременно уподобляются в том, что касается вида и их охватывает одно общее определение» … «В тех же случаях, когда два предмета принадлежат двум различным родам, хотя бы даже восходящим к одному более общему роду, они не могут быть соотнесены никоим образом, даже согласно общепринятым первичным представлениям. Так, например, нет соотнесенности между сотней локтей и остротой перца, ибо одно принадлежит к роду качества, а другое — к роду количества. И так же нет соотношения между знанием и сладостью или между кротостью и горечью, несмотря на то что все это подпадает под высший род качества. Так как же возможна соотнесенность между Ним, да превознесется Он, и чем-либо из сотворенного Им при том огромном различии в истине их существования, различии, глубже которого быть ничего не может?! А если бы была между ними соотнесенность, то Ему тем самым сопутствовал бы акцидент соотнесенности, и хотя это не акцидент, принадлежащий сущности Его, да превознесется Он, все же это, вообще говоря, некоторый акцидент».
Тут резонно возникает вопрос: какое отношение может иметь к Существу, лишенному каких-либо атрибутов, культовое богопочитание, насквозь проникнутое задачей именно соотнестись с Ним, приблизиться к Нему?
Не правильнее ли было просто размышлять об этом Существе, прогуливаясь по тенистым аллеям Платоновской академии? Разве может этот ускользающий даже от мысли радикально внемирный Бог быть Богом кого-либо еще, кроме ученых? Разве не правильнее его вообще было бы назвать Богом Парменида, Прокла и Плотина, а не Богом Авраама, Ицхака и Иакова?
Разве Всевышний не должен был вырыть пропасть между своим культом и культами прочих божеств, учредив что-то небывалое, что-то такое, что относилось бы к религиозным культам народов примерно так же, как сотня локтей относится к остроте перца? Разве не должен был Моше вместо кровавых жертвоприношений предложить народу Израиля какую-нибудь каббалистическую таблицу вроде китайской «Книги перемен», или какую-нибудь медитацию буддистского толка, отрешающую душу от плоти?
Но произошло именно это. Всевышний повелел банально забивать в Его честь скот, как это делали своим богам окружающие евреев народы, и даже предложил «образец скинии», мало чем отличающийся от египетских и хананейских аналогов!
Более того, Он повелел внести в эту «скинию»… человеческое изображение! В самом деле, если изготовление «золотого тельца» — это идолослужение, уступка идолослужению, то чем лучше изготовление золотых Керувов, предписанное Торой?
Часто призывы к восстановлению Храма сталкиваются с возражениями неуместности подобного культа «в наше время».
Но современные аргументы, как мы видим из слов Рамбама, мало чем отличаются от «древних». Разве что если тысячу лет назад отчуждение касалось лишь жертвоприношений, то в Новое время оно распространилось также на кашрут, тфиллин и прочие повседневные заповеди.
В книге «День шестой» я вспоминаю свою молодость – начало 70-х: «Я был не просто «религиозным экзистенциалистом», но в известном смысле также и «антиклерикалом». Я заведомо не мог представить себя членом какой-либо «внешним образом» задающей меня конфессии.
Мне казалось очевидным изречение Канта: «все, что человек сверх доброго образа жизни предполагает возможным сделать, чтобы стать угодным Богу, есть лишь иллюзия религии и лжеслужение Богу».
Поэтому, когда в разгаре споров меня спрашивали: «Ну, а в церковь/синагогу-то ты ходишь?», то я испытывал лишь досаду. Какое отношение к поиску Бога имеют сегодня все эти просфорки и филактерии? Заниматься тем, чем занимаются в церкви, как говорил Кьеркегор, значит «принимать Бога за дурака».
Внутренней неприязни не было. Но на сознательном, на собственно духовном уровне я культ ни во что не ставил, и казалось, не было силы, способной сдвинуть меня с моего экзистенциалистского «на сём стою». Истинная религиозная жизнь могла быть в моих глазах исключительно вне-конфессиональной».
«Сдвинули» меня не какие-нибудь жизненные драмы, а аргументы в пользу практической религии, вычитанные в книге П.Флоренского «Философия культа».
Близкие, а в основе своей тождественные доводы я впоследствии обнаружил в полемике с Рамбамом Ритбы (Йом Тов Асевилли 1260 — 1320).
Людей, по его мнению, когда-то неспроста так тянуло к жертвоприношениям. Не суетная привычка руководила ими: они видели в жертвах нечто святое и значимое.
Соответственно, храмовые службы извлекают искры из этих культов, и поэтому, когда Тора дает «образец скинии и образец всех сосудов ее», она возвращает рассыпанные искры святости к их истинному источнику. Как сказано в книге Зоар, «не существует идолослужения, в котором не заключалось бы искр святости».
Языческий культ – это самый первичный архаический способ отношения человека к миру, это непосредственный опыт общения с миром как целым, опыт, в который – со всеми его нюансами и деталями — вступил Творец этого мира.
С одной стороны, Он — не имеющий никаких положительных определений Бог философов, но с другой — прорвавшийся в этот мир «антропоморфный» ревнующий живой Бог Израиля, повелевший Моше: «Пусть сделают они Мне святилище, и буду обитать в среде их. Все, как Я показываю тебе, образец скинии и образец всех сосудов ее, так и сделайте».
Невидимый Творец произвольно отделил для собственного почитания видимые тварные предметы, и так стал доступен человеку.
Мышление — важнейший канал коммуникации с Творцом; совесть, нравственное чувство – знак Его непосредственного присутствия в нас, но без практической религии, без прикосновения к протянутой Им руке, и мышление, и чувство иссыхают.