Большеротый окунь штата Джорджия
Эта хвастливая рыболовная байка не была бы интересна никому, кроме непосредственных ее участников, не будь в ней некой таинственно-мистической, то есть не подлежащей рациональному объяснению составляющей.
Впрочем, начиналось все вполне заурядно. Обустраивая этой весной свое флоридское кондо, прикупила и даже исхитрилась повесить в еще пустой, пахнущей свежей краской гостиной, громадную рыбину с безобразно отверстым, на манер мунковского «Крика» ртом. Какого черта она мне сдалась, я и сама толком не понимала, но потом решила, что мною двигало бессознательное желание унизить мнимый «шедевр экспрессионизма», глубокомысленное восхищение которым миллионов людей занимало меня с давних пор.
Ведь по замыслу автора его «Kрик» должен был вызывать в нас, ни больше ни меньше, как чувство «экзистенциального ужаса». Возможно, что сомнительный образчик of wall art, в дальнейшем именуемый «не могу молчать», и был приобретен мною как раз и именно в пику Мунку. Сама того не сознавая, я пошла неверной дорогой Эллочки-людоедки, которая, вступив в борьбу с заокеанской богачкой Вандербилдихой, окончательно разорила своего мужа, инженера Щукина. К слову, приобретенное мною чудо-юдо ничуть не разорило бывшего советского инженера, чью фамилию я ношу уже столько лет. Ведь за него было отдано всего 120 долларов — ровно в миллион раз меньше той фантастической суммы, оцененной человечеством шедевра Мунка. Вообще-то, «не могу молчать» предполагалось мужу в качестве сюрприза, когда он вернется из Сан-Франциско, куда срочно вылетел по неотложному делу. Работал он на удаленке, так что на службе никто не заметил, что он на неделю переместился с Восточного побережья на Западное. А вылететь ему пришлось по звонку соседа, который, заметив, что розы на лужайке перед домом вот-вот погибнут от затянувшейся калифорнийской засухи, позвонил мужу, и тот успел спасти их, подключив к каждому кусту автопоилку. «Розы так дороги тебе, потому что ты приручил их, отдавая им всю душу», — мог бы сказать сосед-китаец, если бы в детстве читал «Маленького принца».
По возвращении при одном взгляде на висевший на стене сюрприз, муж коротко вскрикнул и настойчиво попросил очистить от него гостиную. Не исключено, что он успел-таки испытать толику «экзистенциального ужаса». Рассказ о баснословной стоимости мунковского «Крика», в сравнении с моим «не могу молчать», и о самом nickname моего сюрприза, восходящего к гениальному манифесту Толстого, абсолютно его не заинтересовал, а если проще — был полностью им похерен.
Надо сказать, что «не могу молчать», хотя и «на лицо ужасное», было исполнено в некоем неповторимо-обаятельном «амбарном» стиле, который тут же задал тон всему остальному, чему предстояло украсить до гулкости пустое еще обиталище. Так на стене появились «амбарные» часы, а у дивана — «деревенский» кофейный столик. К последнему, в свою очередь, после тщательных поисков отыскалась парочка нарочито грубо струганных водоплавающих не то уток, не то лебедей. И много чего другого, требующего куда больших, чем «не могу молчать», затрат. Но кто же слушает мужчин в деле украшения жилища, когда испокон веку дело это сугубо женское. Кстати, муж так и не заметил, что постепенно стиль этого жилища все более приближался к «прикиду» его жены, давно состоящему из винтажных юбок, ботинок, и рюкзаков, выполненных именно в той же как бы деревенско-небрежной или, скорее, отвязно-фамильярной манере, которая, когда речь идет об одежде, именуется «country chic».
Короче, отстояла я непонятно чем полюбившуюся мне с первого взгляда «abstract largemouth fish», как она именовалась по каталогу, за что в ближайшем будущем муж сам же и будет мне благодарен… А вот почему, об этом и рассказ.
По недоразумению на наших глазах становящемся в нашей же державе, пугающей новой нормой, «обустройство» кондо заняло у нас полных четыре месяца, из которых три прошло в ожидании решения «половой проблемы». Другими словами — в ожидании получении пермита на перестил полов в собственной квартире. Нет, я не путаю мэрию нашего южно-флоридского городка с конторой ЖКХ на питерской окраине, где прошла моя юность. Мем, известный со времен нашего счастливого советского детства «Вас много, а я одна» оказался настолько живуч, что смог восстать из небытия в условиях развитого… капитализма.Tа самая пресловутая продавщица, у которой «нас» — много, материализовалась в здешних широтах в образе мистера Гонзалеса, ответственного в жилищном отделе местной мэрии за выдачу пермитов. За три месяца он не нашел минуты, чтобы заехать к нам на казенной машине и, осмотрев кондо, дать отмашку на укладку новых полов. Бензин для этой машины, как, впрочем, и зарплата того, кто «зря ее гоняет», оплачивались за счет наших налоговых отчислений, и в этом была какая-то особенно глумливая насмешка над разумным порядком вещей. После интенсивной переписки и телефонных переговоров с мистером Гонзалесом, которые отрывали мужа от работы, а меня — от купания «в бирюзовой воде Атлантики», неуловимый работник муниципалитета милостиво дозволил нам выслать фотографии нашего жилища на его электронную почту, на что он, в конце концов, соизволил ответить положительной резолюцией. Почему мистер Гонзалес не пошел на эту «сделку с совестью» тремя месяцами раньше — мы уже никогда не узнаем. Так или иначе, мы, наконец, покинули побережье Атлантического океана, который в условиях влажных субтропиков к концу июля прогревается до температуры теплого куриного бульона, делая пребывание в этой климатической зоне совершенно непереносимым. Позади мы оставили сверкающее новой мебелью и полами кондо, с одной из стен которого продолжало тщетно взывать к людям мое «не могу молчать».
Ну, а из Флориды мы напрямую (благо розы во Фриско были теперь под надежным присмотром автопоилок) двинули к друзьям в Атланту, которую нормальные люди в летний сезон тоже должны всячески избегать. Но в двух часах от города, на границе Джорджии и Северной Каролины, там, где берут начало горные хребты Аппалачи, есть одно райское место — огромное, окруженное лесным массивом озеро по имени Чатуге. Ввиду горной местности, на берегах его куда прохладнее, чем в душной Атланте. В окрестных лесах после частых коротких ливней полно грибов, а к стоящим у озера домам выходят из смешанной хвойно-лиственной чащи зайцы, олени и даже медведицы с медвежатами, о чем беспечных дачников упреждают расставленные на лесных тропинках знаки. Но больше всего нас, жителей космополитично-либерального Фриско, поразили другие метки. В лесу, тут и там виднелись звездно-полосатые флажки, трогательно воткнутые прямо в расщелины пней, а при входе чуть не на каждом частном пирсе пестрели самопальные мини-билборды: “In Trump We Trust”, “Jesus saves”, “Love thy neighbor” и все такое прочее…
Так мы воочию убедились, что находимся в зоне Bible Belt, то есть той части американского Юга, где свято чтут God, Guns, and Country. Причем, Билль о правах с его Второй поправкой — то бишь правом на хранение и ношение оружия, для этих людей, кого жители мегаполисов презрительно называют реднеками, не менее свят, чем библейские псалмы. Недаром, на местных дорогах с завидной периодичностью появляются указатели к ближайшему от этой точки оружейному магазину. Отсюда, чуть ли не в каждом доме, — по нескольку стволов, необходимых нормальному мужику, и как охотнику, и как защитнику. А местный люд мужеского пола здесь почти поголовно принадлежит к обеим этим категориям. Вернее, не только к этим двум, а к трем. Рыбаков, учитывая близость озера, тоже не надо забывать.
Но не богатство местной флоры и фауны и не трогательная преданность здешних уроженцев Трампу и Второй поправке подвигли мужа снять дом именно в этих местах. Еще в Атланте до него дошел слух, что в Чатуге водится Designated Georgia State fish — Largemouth Bass. И что будто бы такого большеротого окуня весом в 15, а то и в 20 фунтов можно здесь отловить к обеду на удочку с блесной… Никаких ассоциаций с моим «не могу молчать», о котором он и думать забыл, и чье английское имя по каталогу не было ему известно, у него этот слух не вызвал. А иначе мне и писать бы было больше не о чем, как о приемах и трюках рыболовного искусства.
Тут нужно отметить, что муж мой с молодости был заядлым рыбаком. Это означает, что, завидев любой самый невзрачный водоем, он тут же забрасывал в него удочку. Но удача упорно бежала от него. Она бежала от него, столь успешного во всех остальных его начинаниях, и на озерах Карелии, и на Русской речке в Калифорнии, и на берегу Атлантического океана во Флориде. Вслед за рыбаком-кубинцем из «Старика и море» нигде это занятие не приносило мужу того вожделенного успеха, который ему, как и бедному Сантьяго по прозвищу salao — невезучий, мерещился только и исключительно в образе Большой Рыбы. И вот, по всему выходило, что у его мечты появился, наконец, серьезный шанс сбыться. Я почуяла это, как только он принял решение провести на Чатуге недельные каникулы. Как? Почему? А черт его знает. Но мне это было «так ясно, как простая гамма». Есть такой синонимический ряд: «чутье, интуиция, шестое чувство, печенкой чую». Наверное, это про меня.
Если честно — дом с видом на озеро, еще до всех мыслей о рыбалке, замышлялся как деньрожденческий для меня подарок. Вообще-то, в этих тусовочно-юбилейных делах я, можно сказать, фрик, урод. Из числа не «справляющих» не то, что Новый год или серебряную и прочие свадьбы, но и дни рождения свои давно похерившая. Фактически сразу, выйдя из нежного отроческого возраста. Однако на этот раз цифра «ноль» в конце юбилейной даты склонила меня пойти на компромисс: ведь до следующего «нуля» можно было успеть, как замечательно образно говорят сегодня в России, склеить ласты. Ну, в общем, понятно, почему неформальная сходка по образцу «здравствуйте, дачники, здравствуйте, дачницы» была для меня единственно возможным форматом для «отмечания» чего бы то ни было, включая, предстоящий, будь он неладен, «юбилей». Тут я откровенно шла не в ногу со своей родной эмигрантской средой, где любые юбилеи как раз и принято отмечать с каким-то невероятным, буквально раблезианским размахом: за ресторанными столами, ломящимися дорогой едой и алкоголем, и с танцами под вокально-инструментальный ансамбль, где в качестве главного музыкального подарка юбилярам обоего пола служит неувядающий хит «Ах, какая женщина!». Столь безудержное веселье по такому странному поводу с трудом поддается осмыслению. Ведь, взрослея, именно в такие дни как-то особенно остро чувствуешь необязательность своего появления на свет.
В этом вопросе у меня с давних пор завелся один единомышленник, человек замечательного остроумия. «Дни рождения — это для детей. А я давно не ребенок, посему — ничего не отмечаю», — сказал он кому-то в моем присутствии. «Я тоже не отмечаю», — поспешила я вставить свой пятачок, хотя меня никто не спрашивал. «А вы какого числа не отмечаете?». «5 августа», — не нашлась я ни на что другое, как сказать правду. «А я — 5 сентября». Ну как можно было насмерть не задружиться с ним после этого!? Так вот, этот самый пассажир и еще несколько, близко знавших друг друга по «прежней жизни», парами и поодиночке из Атланты и Нью-Йорка сошлись вместе в огромном доме у озера, чтобы провести неделю в восхитительном ничегонеделании. Ага, «… что проводили дни как сон в пленительных занятьях…».
Ходили по грибы, жарили их с картошкой, как когда-то по осени в Питере; загорали на пирсе, куда прямо от нашего дома вели длинные шаткие мостки, и куда, кроме нас, никому доступа не было; до полного изнеможения плавали в озере, на зыбкой глади которого причудливо отражались лес, горы, облака… . Любовались, сидя ввечерУ на веранде, голубыми вершинами хребтов Аппалачи и нечеловеческой красоты закатами над озером.
А то еще орали под гитару всякую разудалую дребедень из середины прошлого века, сочиненную еще до нашего появления на свет, вроде песни «о жене французского посла». Благо, в радиусе полукилометра никого, кому могло бы помешать наше пьяное веселье, не было.
Что мы еще делали? Ну, как водится у немолодых людей, запавших друг на друга со дней туманной юности, ударялись время от времени в общие, сентиментальные и с каждым прожитым годом становящие все более драгоценными воспоминания… Говорили о наших давно выросших детях, вспоминали их забавные, а временами ужасные проделки, которые на фоне их теперешних — «зачем нам правду скрывать» — фантастических достижений, казались особенно трогательными. Жили мы когда-то в дальнем Купчино, в велосипедной доступности друг от друга; вместе проводили субботы в Павловском парке; вместе отдыхали «на юге», куда полагалось раз в год вывозить своих бледнолицых отпрысков, поскольку в городе на Неве только 65 дней в году были солнечными…А потом все, в один и тот же год по осени «бросили страну, что нас вскормила», и увезли на другой конец земли своих только что оздоровленных на черноморском побережье детей… Но, очнувшись после первых шоковых лет эмиграции, вновь стали встречаться то тут, то там, «в Филадельфии, на Кипре, в Тель-Авиве….», сначала вместе со стремительно взрослеющими детьми, а потом — без них. Удивительно, но и после того, как мы «увидели мы новое небо и новую землю», в побратимстве нашем мало что переменилось. И уж, во всяком случае, ничуть не пострадала с юности привычная нам склонность к взаимным подколам, насмешкам и розыгрышам. Так же, как и способность «впадать в зависимость от прочитанного», и открытая повадка выражать себя в споре, и отвращение к двоемыслию и конформизму, — они тоже счастливо не претерпели никаких изменений. И, наверное, поэтому вместе мы не замечали, что «покорны общему закону, переменились мы»… Оболочка наша земная менялась, но не мы.
О страшной войне, которая шла на другом конце земли, сговорились молчать, поскольку в этом вопросе у насельников дачи единого мнения не было, что, впрочем, не мешало им помогать беженцам через один и тот же фонд. Само собой, что «обет молчания» был нарушен в первый же вечер. Но разгорающиеся было свары быстро гасились, ну, к примеру, тем, что «дачница с гитарой», не выносившая эти «пустые, как дым, разговоры», начинала под несущиеся с веранды «вопли и сопли» наигрывать в гостиной что-нибудь совершенно неотразимое из «песен нашего века». Или что-то столь болезненно ностальгическое, что обе враждующие стороны, «распри позабыв», перетекали к ней на диван и привычно подхватывали:
«Пусть жизнь короткая проносится и тает.
На веки вечные мы все теперь в обнимку
на фоне Пушкина!
И птичка вылетает».
После чего баталии на веранде возобновлялись с новой силой, в чем не было бы ничего удивительного, если не знать, что именно «веселое имя» Пушкина звучало в них так часто, что незнакомцу, проходящему мимо, подумалось бы, что на веранде проходит какой-то невысокого пошиба пушкинский симпозиум. Хотя речь на нем шла почему-то не столько о стихах, сколько о поверженных памятниках великому поэту, что вызывало особенно страстное неодобрение одной дачницы. В доказательство сакральной неприкосновенности скульптурных изображений Пушкина она буквально исходила стихами боготворимого ею поэта. А кроме того, цитировала его письма Вяземскому, о том, что «поэзия выше нравственности», и прервать этот возбужденный поток сознания смогла только реплика старинного ее друга, помнившего эту экзальтированную особу еще под ее девичьей фамилией:
– Да уймите же вы, наконец, эту доморощенную пушкинистку. Она уже всех тут задолбала, чтобы не употребить другой глагол, своим Пушкиным.
Были у нас и другие нечаянные радости. Послушать выступление местной «blue grass» в ближайшем к озерной стоянке крошечном городке со смешным для русского уха названием «Хайвасиа». Или всей тусой двинуть туда же в пивбар, где своей вызывающей непохожестью на местных мы вызывали их неизменный, впрочем, вполне доброжелательный интерес.
Но один член нашего прекрасного союза не принимал участия ни в одной из этих затей. Не ходил по грибы, не валялся без дела на пирсе, не протирал шорты в пивбарах, и даже не пел на веранде «песни нашего века». Не говоря, что не только не участвовал в шумных спорах «за войну», но и с первого дня предупредил участников, что, если они будут вестись в его присутствии, он не пожалеет денег на uber и улетит к чертовой матери домой в Сан-Франциско.
Понятно, что речь тут идет о моем муже. Он тоже наезжал в Хайвасию, но «один, всегда один», и исключительно по делу. В этом прелестном городишке, всего на тысячу жителей или около того было, по понятным причинам, целых два магазина со специализацией Охота-Рыболовство. Первый — с бОльшим упором на охоту, а второй — на рыболовство. Этот второй назывался «Bait & Tackle» — сиречь — наживка и снасти. Вот сюда и зачастил муж. Подружившись с рыбаком, стоящим за прилавком этой лавочки не только ради денег, но и по страстному влечению души, муж обрел в его лице непререкаемого гуру в деле поимки Большого Окуня. Между ними завязалась короткая, но трогательная дружба. И ей ничуть не мешала ни разница в возрасте, ни то, что муж, отдыхая от своих бесконечных «conference calls», любил на досуге решать задачи шахматного композитора Владимира Набокова, но еще больше любил его стихи. А молодой продавец рыболовных снастей стихи наверняка считал пустой забавой и после школы, возможно, вообще никаких книг, кроме пособий по рыболовству, не открывал. Именно одной из таких бесценных брошюр «Largemouth Bass Fishing — five helpful tips for beginners» — «Как поймать Большеротого Окуня — пять советов начинающему», он и снабдил мужа. В результате с первого посещения «Bait & Tackle» он сделался буквально одержим этой идеей, на осуществление которой судьба выделила ему всего одну каникулярную неделю.
Дальнейшее описываю пунктиром. Со второго дня по приезде муж вставал в 6 утра (каждый вечер кто-то из нас обещал составить ему компанию, но, разумеется, никто ни разу этого не сделал) и шел на пирс закидывать купленную у гуру удочку с блесной. Леска и удилище были созданы с запасом прочности, гарантированно выдерживающим вес Большой Рыбы (в дальнейшем — БР). Внезапно выяснилось, что начало августа — уже не сезон, и если можно поймать что-то стоящее, то только на живого червя в качестве наживки, а не на блесну. При этом, длинные и извивающиеся, как волосы Медузы Горгоны, черви должны были храниться в ящике с мокрой землей, а ящик — в холодильнике. Женщины выразили этому вялый протест, но глядя в непреклонные глаза мужа уступили. Два дня он закидывал с пирса на червя. Капризная, как избалОванная мужским вниманием девица, БР не взялась и на червя. По совету гуру-продавца муж купил сетку-ловушку для мелкой рыбы-живца, по-русски — верша, зарядил ее французским багетом, и в нее за полчаса поймалось полдюжины ершей, после чего забросил леску с ершом в воду, ожидая, что на такого крутого живца вожделенная добыча придет немедленно.
Убедившись, что развращенная дачниками БР саботирует и живых ершей, мой, обычно благородно сдержанный в проявлениях любых эмоций муж, смачно плюнул на пирс, и грязно выругав объект своей мечты «б…ью переборчивой», привязал удилище к пирсу и оставил его на произвол судьбы.
После чего, как был, в купальных шортах расцветки американского флага и растянутой майке неопределенного цвета поехал со всей честной компанией в Хайвасию. Сначала на местную ярмарку, потом в пивбар — где на наших глазах напился до полного изумления. В любом возрасте расставание с мечтой дается нелегко.
Протрезвел он в мгновение ока, когда, вернувшись на пирс часа через четыре, увидел, что удочка поменяла положение. Ведь это означало, что в его отсутствие БР схватила живца. Русское рас…дяйство сказалось, как положительный фактор. Однако вытащить БР наматыванием лески на катушку ему не удалось. И тогда, в протянутых ему кем-то очках для плавания, он стал нырять в воду, двигаясь по леске, чтобы найти, за что она зацепилась, и выныривая время от времени, глотнуть воздуха и страшным голосом оповестить нас, что «рыба, быстрей всего, сошла с крючка». Это было драматично, как фрагмент из «Старик и море». Густой флоридский загар работал на образ старого Сантьяго. Но элегантная седая стрижка и звездно-полосатые трусы ему противоречили. В какой-то момент он вынырнул и с горестной обреченностью прошептал «сорвалась…», но леску не выпустил, а вновь и вновь заныривая, продолжал отцеплять ее от многочисленных коряг на дне.
В этот момент я отчетливо поняла, что мне должно делать, причем, немедля ни секунды. Повинуясь этому внутреннему импульсу, я повернулась лицом к озеру, и стала страстно молить… нет, нет, Его я такими просьбами не утруждаю. Стала молить дальновидно оставленного мною во Флориде представителя Большеротых Окуней:
– «не могу молчать»… миленький, ну что тебе стоит, помоги ему, сделай так, чтобы твой сородич, Большеротый Окунь штата Джорджия, не ушел, не сорвался, а оказался в его руках, — шептала я поспешной скороговоркой, чтобы успеть…
Никто из наших друзей, то есть, из тех, кто в напряженном ожидании стоял в этот момент на пирсе, не знал, как много лет подряд этот рано поседевший человек просил сначала обожаемого им белоголового мальчика, потом юношу, пойти с ним на рыбалку. Но мальчик, потом юноша отвечал, что в эти выходные он занят, но в следующие — непременно, даже сомнений никаких не может быть, что пойдет. А потом и просить стало некого… И каждый раз, когда я вспоминала об этом, слезы застилали мне глаза. И поэтому, наверное, просьба моя была услышана.
Через мгновение раздался пронзительно победоносный крик «ОГРОМНАЯ РЫБА! Корзину бросьте». Кто-то по мосткам бросился к дому за корзиной для белья. И воспользовавшись ею как сачком, он вытащил учащенно бьющуюся в предсмертном припадке громадную рыбину с безобразно отверстым, на манер, мунковского «Крика» ртом. Точную реплику моего «не могу молчать». На наши радостные крики подплыли местные рыбаки, ловившие с лодок, и изумленно глядя на нашу добычу, сказали, что сезон кончился и рыба совершенно не клюет…
Тут надо освежить в памяти «таинственно мистическую составляющую», упоминанием о которой начинается эта история, после чего, в принципе, можно было бы и поставить в ней последнюю точку. Но, я, как добросовестный рассказчик, доведу повествование до самого конца.
Назавтра был мой день. Люди, знавшие меня под смешной студенческой кличкой, закатили мне, прожившей после этого долгую, ужасную и прекрасную жизнь, роскошную деньрожденьческую парти. Нужно ли упоминать, что главный герой этой истории — Большеротый Окунь Штата Джорджия, запеченный в соусе из дижонской горчицы, густо посыпанный каперсами и в терновом венце из веточек розмарина, был главным украшением праздничного обеда. В тут же сочиненных ко «дню моего ангелочка» стишках, факт моего появления на свет поминался как бы между прочим, и не до, а после великого события поимки СуперОкуня. Одно это радостно изумляло дерзким нарушением застольной традиции, требующей по-восточному чрезмерных восхвалений юбиляра:
«И нам воздалось по заслугам,
Огромный окунь с перепугу
Запал на нашего живца.
И, позабыв про все на свете,
К причалу мы неслись, как дети,
И счастью не было конца!
Летят прекрасные денёчки.
И вот настал день ангелочка,
За коего мы щас нальём.
И выпьем, чтоб на жизни склонах
Судьба была к нам благосклонна.
И мы сюда опять махнём».
Муж, будто резко скинув лет десять, сиял и светился, ничем больше не напоминая salao — невезучего рыбака Сантьяго из рассказа Хемингуэя.
А потом, когда пьяное веселье было уже в самом разгаре, мне пришлось незаметно покинуть «бал», как делают это люди, с юности пораженные бессонницей. Потому что нам, бедолагам, нельзя «пересиживать» малейшее желание преклонить голову, а иначе не помогут потом никакие снотворные отравы, и назавтра ты будешь противен не только окружающим, но и самому себе. А ведь именно завтрашним утром нам предстояла еще одна нечаянная радость — последняя в этом году совместная трапеза…
Засыпала я под самый лучший в мире звуковой раздражитель — романсовый перебор гитары и сладостный гул дорогих моему сердцу голосов…
Чем дольше живем мы, тем годы короче, тем слаще друзей голоса…
Соня ТУЧИНСКАЯ, Сан-Франциско
Оцените пост
(голосовало: 5, средняя оценка: 4,20 из 5)
Загрузка...
