Фото: mediaphoto.org
Я хотел начать этот текст размышлением о бессмысленности проспекта. Бессмысленности проспекта Сахарова в Москве. Проспект есть, но как насмешка над памятью академика. Вот проспект Андропова — это, конечно же, не насмешка, это и есть суть. А проспект Сахарова в городе, где запрещают выставку к 100-летию Сахарова, — это уже какой-то Оруэлл.
Понятно, что они с радостью переименовали бы этот проспект, присвоили бы ему имя какого-нибудь вурдалака, Моторолы какого-то. Но у них рука не поднимается — по крайней мере, пока.
Но только это плохое начало. Я, пожалуй, начну иначе. Всякий раз, поднимаясь в Иерусалим, я проезжаю мимо садов Сахарова — и всякий раз радость от встречи с великим городом соединяется во мне с радостью от встречи с великим именем, с тем, что великий город, открывший человечеству саму суть гуманизма, встречает меня именем человека, воплощавшего этот гуманизм в ХХ веке и в государстве, в котором я жил.
Сады Сахарова — это и есть настоящее торжество исторической справедливости, это и есть память, выраженная в каждой ветви куда точнее и честнее, чем в асфальте бессмысленного московского проспекта.
Но, может быть, не совсем бессмысленного?
Морозным декабрьским утром 1989 года вместе с народными депутатами СССР от Украины я приехал к Московскому дворцу молодежи на прощание с Андреем Дмитриевичем. Я навсегда запомнил эту растянувшуюся на километры очередь… Где теперь все эти люди? Именно это прощание убедило меня, что свобода, о которой мечтал академик и в необходимости которой он убеждал соотечественников, — это уже не книжное слово. Что справедливость — это то, к чему нужно стремиться. Что все эти люди, собравшиеся у гроба Сахарова, по существу, еще совсем не старого человека — ему было всего 68 лет — пришли сюда ради благодарности, ради веры в то, что их страну и их собственную жизнь действительно можно изменить. Да, России, о которой мечтал академик Сахаров, нет. В путинской России его проспекты и улицы — бельмо на глазу. Но сады Сахарова в Иерусалиме есть. И есть улицы в странах, свободу которых он поддерживал с несгибаемой верой и с отчаянным романтизмом даже тогда, когда сама возможность появления этих стран на географических картах казалась политической фантастикой.
А Россия… Ну что Россия? В последний раз я разговаривал с Андреем Дмитриевичем за несколько часов до его смерти, после очередного заседания депутатского съезда. Это была, на первый взгляд, рутинная беседа, интервью в завтрашний номер: о чем договаривались на встрече Межрегиональной депутатской группы, что будет происходить на съезде. Уже практически закончив беседу и прощаясь со мной, он вдруг улыбнулся и завершил недоговоренную фразу:
— Завтра будет бой.
Эти слова я тоже навсегда запомнил.
Виталий ПОРТНИКОВ