Привилегированный Рабинович

Художник Владимир Любаров

Рабиновичу сказали, что он, будучи мужчиной белой расы, есть личность привилегированная. В чем заключаются его привилегии, Рабиновичу не объяснили. Тем не менее идея ему понравилась, и он начал гордиться своей привилегированностью. Сами подумайте: не каждому такая честь выпадает. Раньше когда-то, живя в Советском Союзе, где все равны, он был просто Рабинович. Ну, иногда — жидовская морда. А тут — нате вам, пожалуйста: привилегированный. Не фунт изюма.

Вот гордится Рабинович день, гордится второй, а на третий день вызывает его к себе начальник отдела. Закрыл дверь кабинета и говорит:

— Ты, — говорит, — Рабинович, человек привилегированный. Должен понимать ситуацию. Мы все боремся с расизмом и стараемся преодолеть тяжкое наследие рабовладения. И ты как человек белой расы должен испытывать жгучий стыд за долгие годы страданий наших угнетённых афроамериканских граждан на хлопковых плантациях. Понимаешь?

— Понимаю, — говорит Рабинович, хотя на самом деле не понимает, чем он себя запятнал на хлопковых плантациях.

— Сознаю, — говорит. — Стыжусь. Готов отказаться от всех своих привилегий,

кроме водительских прав.

— Молодец, — одобряет начальник. — Значит, тогда ты должен отнестись с полным сознанием.

— Отношусь, — говорит Рабинович. — Только скажите — к чему.

— К тому, что у нас проходит сокращение штатов по причине…

Тут Рабинович, наконец, уловил, к чему идёт дело, и похолодел.

— … По причине неправильного подбора кадров, — продолжает разъяснять начальник. — Наши заказчики — федеральные и штатные агентства, а эти уважаемые агентства хотят, чтобы везде было это…сам знаешь… дивёрсити. А у нас в Корпорации сплошная привилегированность и никакой дивёрсити. А без дивёрсити мы их заказов даже во сне не увидим. Так что, уж извини.

— Ничего, не огорчайтесь, — успокаивает своего начальника Рабинович побелевшими губами. — Я понимаю. Что ж поделаешь, раз привилегированный.

— Молодец, — одобряет начальник. — Будь здоров. Желаю удачи. Соблюдай безопасность на дорогах.

Вышел Рабинович из офиса и побрёл по Главной улице. А кругом жизнь беснуется, машины гудят, рестораны благоухают, прохожего народу тьма-тьмущая. Идёт Рабинович и удивляется: откуда столько народу? Оказывается, он эту улицу, хоть и знает смолоду, а в дневное время никогда не видел. Всё дневное время на работе просидел. Только кипение жизни нисколько его не радует. Бредёт Рабинович по Главной улице и тоскует.

Тут подходит к нему чернокожий мужик. Здоровый верзила, ботинки размера не меньше двенадцатого, по-русски — сорок пятого, и каждый кулак величиной с кочан капусты.

— Эй, мистер, — говорит, — дай пять долларов.

В другое время Рабинович, может, и дал бы. Ну, может, не пять, а доллар или два дал бы. Но теперь не то настроение. Разозлился Рабинович.

— Пошёл бы ты куда подальше, — говорит. — Тут и без тебя тошно, сволочь ты этакая. Мало того, что я работу потерял, так ещё… Но договорить не успел. Чёрный мужик так ему врезал, что Рабинович даже хруста своей челюсти не услышал. Да ещё, падая, головой об тротуар приложился. Лежит Рабинович, бедняга, слезами пополам с кровью обливается и ничего сказать не может. Да что скажешь в таком неважном положении.

Тут и полицейский подоспел. Прежде всего достал из кармана мел и, на всякий юридический случай, очертил на асфальте фигуру лежавшего Рабиновича. Потом поднял его на ноги и прислонил к стене. Заботливый полицейский попался, обходительный. Блокнотик достал, всё записал и говорит:

— Вот вам, пожалуйста, повестка в суд, гражданин Рабинович. Вы обвиняетесь в нанесении расового оскорбления гражданину афроамериканцу. А также — в нарушении пешеходного движения путём падения своего тела поперёк тротуара. Меру наказания определит судья. У нас судья справедливый, так что вы не беспокойтесь. Вам с вашими расовыми привилегиями мало не будет.

Откозырял полицейский и помчался дальше бороться с расизмом, пока его самого с работы не попёрли в целях борьбы с расовыми привилегиями.

Кое-как добрался бедняга Рабинович до своего дома. А там — чёрт знает что за напасть — жена и дочь плачут навзрыд. Ещё не увидели окровавленного Рабиновича, а уже ревут, как две белуги. Присмотрелся к ним Рабинович и видит, что ревёт, главным образом дочь, а жена — просто так, за компанию подвывает. Он говорит:

— Извольте, пожалуйста, объясниться, чем гнусить попусту.

На что дочка кое-как выдавливает из себя:

— Не при… не зачи…не взяли!

И ревёт ещё громче. Потом чуть-чуть успокоилась и объясняет сквозь всхлипывания, в чём беда. Оказывается, её в университет не приняли по причине борьбы с расизмом. Она, бедная, старалась изо всех сил, можно сказать, из кожи вон лезла, но эта кожа, оказывается, неправильного цвета. Зря лезла.

— У меня, — ревёт дочка, — по всем предметам «А», кроме тех, по которым «А» с плюсом. Я была лучшая в классе. А они говорят, что это не главное. А главное — соблюдать дивёрсити в целях равноправия и демократии.

Тут у несчастного Рабиновича окончательно разум помутился. Он всегда эту незыблемую демократию чтил, как родную мать, само её имя произносил с придыханием, а она вон какую пакость ему подсовывает. Можно сказать — предательство. Напряг Рабинович свой травмированный рассудок и стал соображать, как жить дальше. Отменить эту подлую демократию ему не под силу, а значит, надо к ней как-то приспосабливаться. То есть, известно, как: избавиться от своей позорной белой расы с её привилегиями.

Начал Рабинович принимать меры. Поехал на Брайтон Бич и там за умеренную цену приобрёл себе и своей семье новые идентификации личностей. Все свидетельства купил — о рождении, о браке, о натурализации, о высшем образовании. Оптом — оно дешевле. За небольшую дополнительную плату ему предлагали ещё свидетельства о смерти, но он отказался, чтобы не ускорять события. На вторую неделю Рабинович хитроумно отпустил себе усы, разучил загадочную фразу «мучо трабахо поко денеро», и явился по месту своей прошлой работы. Начальник увидел его и глазам не поверил.

— Ты, — говорит, — что тут делаешь, Рабинович? И зачем тебе усы?

Рабинович отвечает:

— Никакой я вам не Рабинович. Я, извините, даже не знаю, к кому вы обращаетесь. Моя фамилия Родригес. И с вашей стороны совершенно нечувствительно называть меня обидными сионистскими именами. Вы этим прикрываете свой неприкрытый расизм и белую привилегированность.

Испугался начальник и принял бывшего Рабиновича на работу. Да ещё своим заместителем назначил.

Началась у Рабиновича, ныне Родригеса, новая счастливая жизнь. Зарплата хорошая. Начальник перед ним лебезит. Сотрудники уважают. Даже женщины на него поглядывать стали несмотря на его слегка преклонный возраст. Одна такая в мини юбке каждый день по какому-нибудь придуманному делу заглядывает, и так, змея, улыбается, что дрожь берёт. Но Родригеса голыми руками не возьмёшь. Голыми ногами тоже. Он знает, к чему это может привести. Он, стараясь не глядеть на подробности фигуры этой коварной сотрудницы, велел ей покинуть кабинет и больше не приходить, а если чего надо, обращаться через секретаршу.

Дома у Рабиновича тоже сплошная радость. Жена больше не пилит его за низкую зарплату. Дочку в университет приняли, да ещё стипендию дали как представителю угнетённого латиноамериканского меньшинства. И по Главной улице он больше не бродит. Некогда.

На этой радужной ноте можно было бы закончить мою сентиментальную историю, но приходится вспомнить неумолимую истину: у всякой радости есть срок годности. По прошествии непродолжительного счастливого периода решил Рабинович чуть-чуть обнаглеть и прогуляться в рабочее время.

И вот он опять бредёт по Главной улице. И по-прежнему кругом жизнь беснуется, и машины гудят, и рестораны благоухают, как положено. И снова подходит к нему чёрный верзила, тот самый, в ботинках двенадцатого размера.

— Эй, мистер, — говорит он, с трудом ворочая языком от перенасыщения наркотиками, — принёс пять долларов?

— Моя фамилия Родригес, — отвечает Рабинович, поджав губы.

— Ишь ты! — удивляется верзила. — А на вид типичный Рабинович. Ну, Родригес — так Родригес. Тогда давай десять.

— Пошёл ты сам помнишь куда, — говорит Рабинович.

Тут легко догадаться, что произошло в следующий момент. От сокрушительного удара в челюсть Рабинович рухнул на тротуар, перегородив законное движение и тем вызвав справедливый гнев пешеходов. Тут, конечно, и полицейский подоспел.

— Как фамилия? — кричит. — Пусть предъявит фамилию!

— Родригес ему фамилия! — с готовностью отвечают разгневанные прохожие, застопорившиеся на месте происшествия.

— Врёт, гад, никакой он не Родригес, — бубнит верзила, потирая кулак, ушибленный о челюсть Рабиновича.

Раздвигая толпу, полицейский протискивается к центру события и…

Тут я должен вас предупредить, дорогой читатель: возьмите себя в руки. Ваше самое разнузданное воображение не сможет представить того, что явилось взору полицейского. Он увидел, что Родригес упал прямо в силуэт Рабиновича, очерченный полицейским месяц назад. Этот силуэт не смыли дожди и не стёрли ноги прохожих. И сейчас он с поразительной точностью обрисовывал фигуру лежавшего в нём Рабиновича, включая слегка откинутую правую руку, в очертании которой лежала правая рука Родригеса, и полусогнутую левую ногу, в очертании которой расположилась левая нога пострадавшего.

Зрелище это было настолько невероятным, что от изумления оцепенела вся Главная улица. Застыли прохожие, остановились машины, растаяли в воздухе волнующие ресторанные запахи и даже прекратили чириканье птички, которые, впрочем, на Главной улице и раньше не водились и не чирикали.

Один только полицейский ничуть не оцепенел и говорит:

— Какой же это, — говорит, — Родригес? Это же самый обыкновенный Рабинович. Я его по силуэту узнаю.

— Я Родригес, — плачет Рабинович, отплёвываясь кровью. — Мучо трабахо поко денеро.

Неизвестно откуда средства массовой информации набежали. Щёлкают камерами, волнуются, записывают, изнемогая от восторга. Один господин объявил, что он является представителем местного исторического общества. И как историк считает сие удивительноe происшествие событием глобального исторического масштаба. И посему предлагает на этом месте установить памятник. Его идею поддержала группа каких-то молодых людей в чёрном.

— Давай памятник! — кричат они — А то нам уже сносить нечего!

Ничего этого бедный Родригес не слышал. Полицейский вынул его из силуэта, погрузил в машину и отвёз в отделение, где у него взяли отпечатки пальцев и установили, что он вовсе не Родригес, а просто Рабинович. Его для порядка оштрафовали за нарушение порядка и отпустили на волю. Порядок есть порядок.

И вот мы приблизились к концу истории. Порядок на Главной улице был восстановлен, и мистическое происшествие с силуэтом Родригеса вскоре было забыто. Верзила умер от перебора наркотиков. По настоянию исторического общества, ему был поставлен памятник как жертве расизма, пострадавшей от челюсти белого супремасиста. Так он и стоит там по сей день, к удивлению прохожих не свергнутый и только слегка политый красной краской.

Рабинович о работе больше не помышляет. Жена от него ушла, что его чрезвычайно обрадовало. Он лежит дома на диване, и перечитывает старые газеты с сообщениями о мистическом событии на Главной улице. Газеты эти давно пожелтели, сам Рабинович, наоборот, побелел, но это его не огорчает. Он счастлив. Его жизнь украшает расовая привилегированность.

Александр МАТЛИН