О Музее Соломона Гуггенхайма, а также о его семье, племяннице Пегги, «беспредметном искусстве» и музеях Гуггенхаймов во всём мире

http://delovoy-kvartal.ru/muzey-guggenhayma-v-nyu-yorke/

В Нью-Йорке каждый покажет вам этот музей. Да в этом и нет необходимости. Двигаясь вдоль Центрального парка по Пятой авеню, вы издали увидите белоснежную чашечку его главного фасада, со строго нанесенными горизонтальными рисунками окон. Соломон Гуггенхайм решился на его возведение в возрасте 82 лет. И потратил последние шесть лет жизни на борьбу с невежеством, косностью и недоброжелательством. Ушёл из жизни, так и не увидев его открытия. Через два года, в Венеции, его племянница Пегги представит зрителям свою коллекцию. Но она была младше Соломона на 37 лет. Летопись их семьи — это поразительная история того, как нищие беженцы из Европы, уже во втором поколении сумели стать одним из самых богатых семейств Америки. А технократ и промышленник Соломон Гуггенхайм, в уже относительно пожилом возрасте, не только сумел постичь многогранность, философию и эволюцию развития живописи начала XX века, но и стать её активным пропагандистом и основателем музея. Надеюсь, что эта история сможет заинтересовать и вас.

Многим из вас, любителям музеев и путешествий по всему миру, легко понять логику мышления Соломона Гуггенхайма, относительно места расположения его музея в Нью-Йорке. Всем известен Альбертополис в Лондоне, музейный квартал в Вене или Маре в Париже, набережная музеев во Франкфурте или музейный остров в Берлине. Есть и в Нью-Йорке такое место — Музейная миля, где нашли пристанище его десять известных музеев. Именно здесь хотел разместить Гуггенхайм свой музей, и добился разрешения от городских властей. Не будем рассматривать аргументы за и против этого решения, и обсуждать, не лучше ли было его расположить на какой-либо известной площади с большим обзором, или сепаратно на огромном участке в парковой зоне. Именно так рассуждал и Райт — знаменитый архитектор музея, приводя ещё целый ряд аргументов против этого решения. Но деньги платил Гуггенхайм, и он принял решение. Как опытный менеджер, Соломон прекрасно знал, что в давние времена перед знаменитыми антверпенскими ювелирами тоже стоял аналогичный вопрос, и их умные еврейские головы приняли наиболее подходящее для бизнеса решение: создать специальный «бриллиантовый квартал», поставив несколько десятков ювелирных магазинов рядышком, на одной улице. С тех пор прошло уже три четверти века, а музей Соломона Гуггенхайма, как и раньше, именно на этом месте, на «Музейной миле» Нью-Йорка, продолжает удивлять и восхищать своих гостей.

Как известно, первые упоминания о Гуггенхаймах в США относятся к 1847 году. Именно тогда эта еврейская семья эмигрировала в Филадельфию из Швейцарского Ленгнау (кантон Аргау). Много ли вы слышали об эмиграции в Америку из Швейцарии, где большинство населения в те годы не то, чтобы об антисемитизме, но и вообще о евреях не слышало? Но тут особый случай. Дело в том, что в приграничном с Германией районе Аргау ещё помнили старый указ о том, что иудеям запрещалось «вступать в брак с малообеспеченными гражданами». У Саймона, деда Соломона Гуггенхайма (родом из эльзасского Гуттенхайма — отсюда и фамилия) был один сын — Мейер и пять дочерей. Каждой из них полагалось «приданое в размере не менее 500 гульденов», а таких денег в семье не было. После смерти их матери он хотел повторно жениться на вдове Рэчел Майер, но она тоже была бедна, а его магазинчик позволял лишь еле-еле сводить концы с концами. Это был тупик, и он с семейством Рэчел (плюс ещё 7 детей) продали всё имущество и отправились на поиски лучшей жизни в Новый Свет.

Его сыну — основателю клана Мейеру Гуггенхайму, тогда было 19 лет. Чтобы прокормить огромное семейство, он с отцом, с утра до ночи, не зная праздников и выходных, обходили одну за другой улицы Филадельфии, предлагая жителям всякую галантерейную мелочь. Когда дела пошли получше, они разделили сферы влияния. Мейеру теперь пришлось работать в близлежащих шахтерских поселках. Вскоре выяснилось, что владение немецким языком являлось там важным преимуществом, поскольку основное население были выходцами из Голландии, и воспринимали его как «свой». Постепенно осваиваясь, Мейер обнаружил, что у домохозяек особым спросом пользовалось средство для чистки кухонных плит, которые топились углём. Продажа банки этого средства приносила ему лишь цент, но за месяц набегало до $20, а это были уже неплохие деньги. Но… ему следовало обслужить две тысячи покупателей. Тогда он обратился к своему клиенту (немцу-химику), с просьбой определить состав чистящего средства. Затем, приспособив старый аппарат для набивки колбас, наладил его выпуск. Поставив отца за станок, он занялся реализацией, зарабатывая теперь 8 центов на каждой банке.

Но это было только начало. Как позже выяснится: Мейер никогда не останавливался на достигнутом. Заработанные деньги он решил вложить в еще одну новинку — кофейный порошок. В 1848 г. кофе в США был напитком богачей, и Гуггенхайм решил сыграть на шахтерском тщеславии: мол, чем мы хуже. Но вопрос упирался в цену. И Мейер покупает самые дешёвые кофейные зерна, размалывает их и смешивает с цикорием и другими ароматизаторами. В итоге получился довольно крепкий суррогат, вкус которого вполне удовлетворял нетребовательных горняков. Кстати, в Советском Союзе тоже проделывали такой метод, наладив выпуск дешевого кофейного напитка «Летний». Легко можно представить себе какой популярностью пользовался этот напиток столетием ранее. К 1852 г. торговля чистящим средством и кофейным порошком уже могла обеспечить достойный доход. Вскоре Мейер взял в жёны Барбару Майерс, с которой познакомился ещё на корабле, доставившем их в Америку. Она подарила ему 10 детей — 3 девочек и 7 мальчиков. Вскоре они переехали в пригород Филадельфии — Грин Лейн, где Мейер открыл бакалейный магазин, которым и управлял на протяжении 20 лет.

В годы Гражданской войны Мейер поставлял северянам обмундирование и продовольствие, что принесло существенную прибавку к его доходам. Но дети подрастали, он хотел обеспечить им достойное образование, а это требовало резкого увеличения доходов. Тогда, проанализировав ситуацию на рынке, он решил наладить производство щёлока, реального заменителя мыла в те времена. Недолго думая, он приобрёл патент, и быстро наладив производство и сбыт, стал серьёзным конкурентом на рынке моющих средств. Настолько опасным, что те предложили передать им завод. И он продал его с приличной прибылью, поставив точку в своих занятиях мыловарением. Но не остановился в своих гешефтах. На вырученные деньги он покупает акции небольшого участка убыточной канзасской железной дороги, надеясь, что тот с течением времени может быть поглощён развивающейся сетью системы Missouri Pacific. Конечно, это был риск, но… оправданный. Купив 2000 акций за $40 тыс., он в конечном итоге продаст их с прибылью в $300 тыс. И сразу же, неугомонный Мейер приступает к поиску новой сферы деятельности. По совету родственников он находит её в Швейцарии, куда срочно посылает двух сыновей для обучения и организации производства и сбыта. Речь идёт о внедрённом там машинном производстве изготовления кружев. Сегодня этот бизнес кажется нам малоперспективным. Но во второй половине XIX века кружева были обязательным элементом одежды женщин всех возрастов и сословий — от маленьких девочек до почтенных дам. Это был 100% успех, поскольку в Соединённых штатах в этой области вообще не было конкурентов.

Однако, в 1881 году, в этой системе постоянных удач, как будто произошёл сбой. В счёт неоплаченного долга Мейер согласился стать одним из владельцев двух старых шахт в Колорадо. Вскоре выяснилось, что они оказались затопленными водой и требовали серьёзного ремонта. Вложенные в их запуск средства не помогли достигнуть нужной производительности. Проблематичным был и частичный возврат средств в случае их продажи. В этот момент поступает неожиданное известие: в шахтах обнаружена сереброносная жила и залежи свинца.

Как сказал Станислав Лец: «Всем правит случай. Знать бы еще, кто правит случаем?». Но тот, кто им правит, явно чувствовал симпатию к Мейеру: не позволил раньше времени продать шахты, дал возможность выкупить оставшуюся часть и организовать добычу, подсказал, что следует самому заняться ещё и переработкой руды, а значит — построить плавильный завод. Но это был уже совсем иной уровень. Серебро и свинец — не мыло или кружева. Это стратегические материалы. В этой отрасли было очень мало грамотных специалистов. Не говоря о настоящих управленцах. И тогда Мейер собирает семейный совет и предлагает сыновьям свернуть все свои предприятия, включая кружевные, и полностью сосредоточиться на горнорудном деле. Естественно, что те были против: у них налаженный бизнес, и зачем им рисковать? Но Мейер убеждает их: галантерея не даст им возможности расправить крылья, а горное дело позволит выйти на международный уровень. Два года спустя Конгресс США разрешил казначейству закупать ежемесячно 4 млн. унций серебра. Его стоимость подскочила с 90 центов за унцию до $1,25, и плавильный завод Гуггенхайма стал давать ежемесячно $60 тыс. прибыли. В начале 90-х Мейер ставит перед сыновьями новую задачу: их M.Guggenheim’s Sons должен стать ведущей горнорудной компанией не только в Америке, но и на всем Американском континенте. Первым этапом в достижении этой цели было намечено попытаться осуществить экспансию в Мексику. На переговоры с президентом страны Порфирио Диасом выезжает Дэниэл Гуггенхайм. И уже 12 декабря 1890 г. он подписывает договор о сотрудничестве. Это было невероятной удачей: Гуггенхаймы не только получили в концессию два плавильных завода в Монтеррее и Агваскальентесе, но и «право на эксплуатацию любого мексиканского месторождения, которое они разведают, возьмут в аренду или купят». И компания начинает вести разведку месторождений в Мексике и успешно организует её в Анголе, Чили и Малайзии. В итоге к 1895 г. только плавильные заводы в Пуэбло, Монтеррее и Агваскальентесе стали приносить Гуггенхаймам более $1 млн. чистой прибыли ежегодно. Но чем выше они поднимались, тем мощнее были их конкуренты. И уже, фактически на финишной прямой, их решил остановить всемогущий рокфеллеровский трест The American Smelting and Refining Company (ASARCO), обладавший капиталом $65 млн. Гуггенхаймов пригласили присоединиться к трастовому соглашению: стать одной из составляющих общей фирмы. Отец и сыновья ответили отказом. Такие вещи Рокфеллер не прощал. Как обычно, трест решил просто раздавить Гуггенхаймов. Однако они еще не знали, с кем имеют дело. Против них была не просто какая-то «фирмочка» «Гуггенхайм и сыновья», а шесть профессиональных еврейских голов. И когда в 1900 г. на предприятиях ASARCO неожиданно разразилась двухмесячная стачка, они нанесли удар. Им удалось убедить владельцев горнорудных компаний Миссури и Канзаса не простаивать, а отправлять их руду на переработку на заводы в Мексику. А сами резко повысили объемы своего производства и наводнили рынок дешевым серебром и свинцом. В результате к концу 1900 г. прибыли Гуггенхаймов превысили ASARCO. При том, что число гуггенхаймовских рудников было в четыре раза меньше рокфеллеровских. Акции ASARCO стали стремительно дешеветь, и Дэниэл с Соломоном спешно начали их скупать. Вскоре у Гуггенхаймов был пакет акций, достаточный для созыва собрания акционеров. Но теперь условия уже диктовали Гуггенхаймы: все пять братьев вошли в совет директоров. Дэниэл стал президентом и председателем совета, Соломон — главным казначеем, Айзек, Марри и Саймон — членами совета директоров. В конечном итоге у Гуггенхаймов оказался требуемый 51% акций ASARCO. Это была настоящая победа. Принято считать, что доля их присутствия на мировом рынке производства серебра, свинца и меди приблизилась к 80%. Злые языки будут говорить, что Мейер вёл свой бизнес жёстко, не всегда с «чистыми руками», но кто сказал, что «королями» становятся «ангелы»?

И когда в 1905 г. он ушёл из жизни, его сыновья уже были мультимиллионерами. На каждого из них приходилось более $10 млн., а к началу XX века они уже приобрели неофициальный титул «королей подземного мира». Жизненный путь Мейера Гуггенхайма явился ещё одной из иллюстраций действенности слогана «американская мечта», при которой за 58 лет жизни в США нищий уличный продавец галантереи сумел превратиться в мультимиллионера с титулом «короля». Он был достойно похоронен сыновьями на еврейском кладбище Salem Fields Cemetery в Бруклине.

А дети успешно продолжили бизнес. А отправившись на покой, вели образ жизни, соответствующий их титулу: устраивали светские рауты, коллекционировали предметы искусства, создавали многочисленные фонды. Именно они и принесли наибольшую известность Гуггенхаймам в XX веке.

К примеру, Марри Гуггенхайм организовал фонд, спонсировавший медицинские исследования и строительство крупного госпиталя в Нью-Йорке, организацию Консерватории в Ботаническом саду Нью-Йорка и библиотеки памяти Марри и Леони Гуггенхайм.

Даниэль Гуггенхайм и его сын Гарри (во время Первой мировой войны — лётчик ВВС) в 1926 г. основали фонд по развитию аэронавтики, который спонсировал научные исследования в области ракетной техники и космических полетов, а также предоставил средства для создания первой школы аэронавтики имени Гуггенхайма при Нью-Йоркском университете. Это они предоставили средства для первого полёта Чарльза Ли́ндберга из Нью-Йорка в Париж и учредили Медаль Даниэля Гуггенхайма, одну из самых престижных наград в инженерном деле. Она пользуется заслуженным признанием во всём мире и продолжает ежегодно вручаться за лучшие достижения в технике.

Тем не менее, именно фонд Соломона Гуггенхайма и, созданный на его базе музей, сделал их имя всемирно известным.

О Музее Соломона Гуггенхайма и «беспредметном искусстве»

Соломон родился в 1861 г. — четвёртым сыном в семье, но всегда был в ней на ведущих позициях. Ну как оценить роль человека, являющегося в семейной фирме коммерческим директором? Соломон всегда был в тех местах, которые отец считал наиболее важными. Когда братья осваивали «кружевной» бизнес, отец отправил его в Швейцарию, где он заодно отучился в Институте Конкордия в Цюрихе. После возвращения в Америку Соломон включается в работу горнодобывающего комплекса. Как только Даниель заключает договора в Мексике, он разворачивает там компанию Compañia de la Gran Fundición Nacional Mexicana. Через несколько лет Соломон уже на Аляске, где основывает компанию Yukon Gold Company, в рамках развития «золотого» направления семейного бизнеса. А затем… Ну что мы с вами всё время о работе и о работе. Мы же обещали, что в этой главе будем только об искусстве и о… любви. Нет, не о том, что срывалось с длинного языка его племянницы Пегги, а о том, что в 1895 г. он женился на Ирэн Ротшильд, которая подарила ему трёх дочерей. Её отец, немецкий эмигрант из Вюртенберга, был владельцем процветающего бизнеса по производству готовой одежды для мужчин и женщин. Имея педагогическое образование, она в молодости занялась благотворительностью, открыв ясли и детский садик для работающих еврейских женщин. В конечном счёте она заняла кресло директора Ассоциации детских дошкольных учреждений Нью-Йорка и попечителя Федерации еврейской благотворительности, принимая активное участие и в других организациях Нью-Йорка. Если мы с вами говорим об искусстве, то следует заметить, что она неплохо в нём разбиралась, и после замужества вместе с мужем приобретала работы старых мастеров и была в курсе главных мероприятий, происходивших в культурной жизни города и страны. Так что, была она дамой светской, и, в какой-то мере, деловой и самодостаточной. Это она, кстати, обсуждая с мужем идею строительства будущего музея, предложила привлечь к разработке проекта Фрэнка Ллойда Райта, считая его одним из лучших архитекторов страны. Как выяснилось, оказалась абсолютно права. В 2019 году специальная комиссия ЮНЕСКО признала его творчество достойным для включения в списки ЮНЕСКО.

Как-то Ирэн пришла в голову идея: заказать изготовление портрета Cоломона современному художнику. Так в 1927 г. в дом была приглашена немецкая художница баронесса Хилла фон Ребай из Страсбургской аристократической семьи, посвятившая много лет изучению живописи. Она училась в Кёльне, Париже, Мюнхене и Берлине и принимала участие в выставках с множеством современных художников: с Архипенко, Робертом Делоне, Глезом, Диего Риверой и Отто ван Рисом. Благодаря Гансу Арпу, в Париже она познакомилась со многими адептами т. н. беспредметного искусства: Кандинским, Клее, Францем, Марком Шагалом и Рудольфом Бауэром, в которого даже была влюблена. Всех интересовало, как же будет выглядеть Соломон Гуггенхайм на её портрете? Но всё, что она сделала, было вполне ожидаемым. B этом вполне традиционном академическом рисунке пожилого джентльмена в кресле не было и тени намека на авангард. Неожиданным было другое. Во время многочисленных сеансов она безостановочно рассказывала ему о торжестве беспредметного искусства, которым тогда была искренне воодушевлена.

Hilla Rebay. Solomon R. Guggenheim. New Jork. 1928 https://www.guggenheim.org/artwork/3636

Помните рассказ И. Эренбурга о встрече Фадеева с Пикассо, на которой писатель заявил мэтру, что его картины непонятны людям. И как Пикассо спросил его: «Скажите, товарищ Фадеев, вас учили в школе читать?» И получив утвердительный ответ, переспросил: «Ну, хорошо, а живопись вас учили понимать?». На это у Фадеева ответа не было. А вот и Хиллы был. На своих сеансах она пыталась всячески просветить Гуггенхайма и убедить его в том, что беспредметная живопись — это и есть настоящее искусство. К примеру, она говорила ему о квадрате Малевича, что он и есть нечто живое, а не мёртвое. Например, «бабушка» на картине мертвая, как бы реалистично она ни была нарисована (живая она в натуре), а вот его квадрат на картине как раз-то живой, поскольку в натуре его не существует, а на картине он рожден исключительно благодаря озарению художника. Квадрат (в отличие от бабушки) не является копией какого-либо реально существующего предмета, и в этом смысле он и есть «первый шаг чистого творчества в искусстве». То ли её сообщения были так убедительны, то ли портретистка была очень хороша собой (найдите её фотографии в интернете: она везде лучезарно улыбчива), но ей удалось «обратить» Гуггенхайма в новую веру.

Потом её будут обвинять в том, что она «втёрлась в доверие», чтобы «всучить» меценату картины своих приятелей и любовников. Странное обвинение. Ведь, чтобы «всучить», вовсе не надо обучать, а «втереться в доверие» для осуществления конкретной аферы вовсе не предполагает продолжения контактов, бесплатные консультации и помощь в приобретении работ художников, с которыми у неё никогда не было контактов. В 1930 г. они посетили мастерскую Василия Кандинского в Дессау (Германия). Соломону понравится и сам Дессау, и высшая школа Баухаус с мастерской живописи и фрески, которую тот возглавлял, и в которой читал курс «Аналитический рисунок»», да и сам Кандинский.

Hilla Rebay in her Carnegie Hall studio, 1935. https://www.moma.org

Что же их всех так возмущало? То, что Райт буквально с ног на голову перевернул общепринятое представление о музейной архитектуре и принципах построения экспозиции.

Его музей представлял собой большой объём, разделённый на пропорциональные части световыми нишами. Предполагалось, что он будет окрашен в яркий цвет, вплоть до красного. Попадая через центральный вход в атриум первого этажа, длина которого 400 метров, посетители поднимались на лифте на верхний этаж и затем, спускаясь вниз по этажам-пандусам, осматривали выставленные экспонаты. При этом открытые объемы интерьера давали возможность одновременно обозревать сразу несколько уровней. Сама ротонда, состоящая из 6 этажей, венчалась стеклянным куполом, который обеспечивал дневное освещение. Музей Гуггенхайма стал первым архитектурным объектом современности, где спиралевидная форма была воспроизведена в таком масштабе. В глубоком Средневековье аналогичная идея большого атриума была использована лишь при устройстве лестницы Браманте в Ватикане.

Внутренние стены ротонды были наклонены наружу на 97 градусов. Райт хотел, чтобы стены имитировали наклон мольберта, как лучшую позицию для осмотра. Он представлял себе картины, прислоненные к стене, вместо того чтобы навешивать их. Райт также установил световые люки в галереях, чтобы естественным образом освещать произведения искусства.

Круговой дизайн был вдохновлен больше природой, чем типичными формами зданий. Творение Райта настолько опередило время, что у многих, даже у знатоков, оно вызвало активное неприятие. Некоторые художники считали, что не должно быть у музея такого мощного художественного воздействия на зрителя, которое может заслонить сами произведения искусства. Газета New York Daily Mirror писала «Здание это должно быть помещено в музей, чтобы люди могли потом посмотреть, каким сумасшедшим был ХХ век». «Нет – вы совсем неправы, – писал Райт, – я хочу сделать и здание, и картины одним непрерывающимся художественным объектом, в некотором роде симфонией в мире искусства, которой не существовало до сих пор». Ну как не вспомнить тут слова великого архитектора Старого света – Антонио Гауди: «… исчезнут углы, и материя щедро предстанет в своих астральных округлостях: солнце проникнет сюда со всех сторон и возникнет образ рая… так дворец станет светлее света». Тогда Райту приходилось особенно тяжело – ведь новое руководство фонда фактически самоустранилось от борьбы за музей. Уильям Аллин Сторрер в своей книге «Архитектура Фрэнка Ллойда Райта» писал: «преодоление ограничений строительных норм Нью-Йорка заняло больше времени, чем проектирование или строительство». Об этом можно прочесть в докладе Комиссии по сохранению достопримечательностей за 1990 г.: «…в связи с необычным характером схемы, когда в 1952 г. эти планы впервые были получены муниципальными властями, они имели возражения против 32 строительных норм. Когда количество возражений было сокращено примерно до пятнадцати, планы были отправлены в Совет по стандартам и апелляциям (BSA) на предмет необходимых отклонений. После длительного периода пересмотра проекта BSA утвердило планы, а в 1956 году Департамент жилищного строительства и строительства выдал разрешение». Над чем они думали четыре года? Над тем, как закрыть проект? И всё-таки в 1956 г. началось строительство. Но несмотря на это, люди, которых открытие музея должно было волновать больше всего – сплотились против него. Сразу же 21 художник отправит совместное письмо в Фонд Гуггенхайма, в котором изложит своё недовольство проектом, поскольку его спиральная форма «не подходит для демонстрации живописи и скульптуры». Райт ответил им в New York Times: «Я достаточно хорошо знаком с инкубом привычек, который охватывает ваши умы, чтобы понять, что вы все слишком мало знаете о природе материнского искусства – архитектуры».

Строительство продолжалось в течение следующих нескольких лет, а Райт пока он строился, жил рядом, в номере-люкс отеля Plaza. Музей откроется для восторженной публики 21 октября 1959 г., всего через шесть месяцев после смерти Фрэнка Ллойда Райта. А в 1992 г. к нему пристроят новое крыло, включающее в себя дополнительные выставочные пространства и два этажа офисных помещений (это тоже было предусмотрено Райтом).

Frank Lloyd Wright, Hilla Rebay, Solomon Guggenheim у макета музея

И ещё одно. Хилла не могла принять участие ни в борьбе за райтовскую спираль, ни за чистоту «беспредметной» коллекции. Благодаря интригам внутри семьи, в особенности племянницы Соломона – Пегги (хотя ничего кроме панибратского обращения Хиллы к Соломону – «Гугги», она представить не могла), после смерти Гуггенхайма семья исключила её из состава Совета директоров. Мало того, из показа были исключены работы многих её протеже, включая Бауэра. Баронессу фон Ребай даже не пригласили на открытие музея, который она фактически создала. К сожалению, она так ни разу и не переступила его порога (так же, как Гуггенхайм и Райт, умершие до открытия музея). Триумф и превращение его в архитектурный идол Нью-Йорка произойдёт значительно позже. Как и признание заслуг великого триумвирата, сумевшего создать и подарить миру ещё одно из его чудес.

О семье и судьбе

Был в этой знаменитой семье ещё один брат – Бенджамин, который, к сожалению, не был «подземным королём». Он выбрал себе иную судьбу и иное плавание. Достойно, «по-гуггенхаймовски» завершив его. Родился он в 1865 г. в Филадельфии и уже в 17 лет был зачислен в Колумбийский колледж. Однако бросил его после второго года обучения. По настоянию отца продолжил учёбу в Школе бизнеса Пирса (ныне Колледж Пирса), в то время одной из самых известных бизнес-школ в стране. В 1894 г. женился на Флоретте Селигман, дочери Джеймса Селигмана, старшего партнера фирмы J. & W. Seligman & Co, родом из Франконии (Германия). Это было очень состоятельное семейство, и чтобы получить представление о философии его образа жизни, достаточно процитировать высказывание Джеймса Селигмана: «Продавать то, что у вас есть, тем, кто в этом нуждается, – значит, не заниматься бизнесом. Продавать то, чего у вас нет, тому, кому это не нужно, – вот это и есть настоящий бизнес!». Однако, то ли семейная жизнь у него не задалась, то ли из-за деловых проблем, но чаще всего он жил не в их нью-йоркском доме, а в своей парижской квартире. Там у него была небольшая фирма, о которой известно совсем немного. К примеру, то, что она также поставляла фурнитуру для лифтов Эйфелевой башни. В 1912 г., возвращаясь в Нью-Йорк, он оказался на «Титанике» в сопровождении своей любовницы (французской певицы Леонтин Обарт) в ту самую злополучную ночь 14 апреля. После столкновения с айсбергом он посадил её с горничной в спасательную шлюпку, заверив, что скоро они увидятся, поскольку это только ремонт корабля. Ещё немного помог с погрузкой женщин, и, поняв, что ситуация намного серьёзнее и ему не удастся спастись, вернулся с камердинером в каюту. Там они переоделись в смокинги и затем уселись за столиком в центральном холле, где неспешно попивали виски, наблюдая за катастрофой. Когда кто-то предложил им попытаться спастись, Гуггенхайм ответил: «Мы одеты в соответствии с нашим положением и готовы погибнуть, как джентльмены». При этом передал сообщение стюарду, которому чудом удалось спастись: «Если со мной что-нибудь случится, скажи моей жене в Нью-Йорке, что я сделал все, что в моих силах, выполняя свой долг». У него остались три дочки. Средней из них – Маргарите (Мегги, позднее «Пегги») было 14 лет.

Считается, что росла она одинокой, замкнутой и недолюбленной девушкой. Отец почти всегда был в командировках, а мать слыла светской львицей и редко общалась с детьми и мужем. Воспитывалась она нянями, гувернантками и домашними учителями. Однако позднее в своих интервью она будет рассказывать, что обожала своих родителей (ещё бы – отец герой!) и что о детстве сохранила приятные воспоминания. Ситуация изменилась, когда ей исполнился 21 год и она смогла распоряжаться своим наследством. Это были довольно большие деньги: от отца, матери и деда – банкира. Тем не менее, она всю жизнь считала себя чуть ли не нищей, поскольку будет сравнивать свои доходы лишь с деньгами братьев Гуггенхайм. С тем же самым Соломоном, которому дико завидовала. Вскоре она отправляется в Париж и попадает в те самые «ревущие двадцатые». Это был вовсе не нынешний Париж, с погромами, поджогами и насилием в «цветных пригородах», выступлениями «жёлтых жилетов» и карантинами коронавируса. Париж 1920-х прошлого столетия был средоточием талантливых людей искусства: писателей, музыкантов, художников. Перед богатой наследницей, естественно, широко распахивались двери светских салонов, где собирается бомонд. Она имела много поклонников из богатых семей, но ее выбор пал на Лоренса Вейля – полуамериканца-полуфранцуза, полуписателя-полухудожника, с которым она была знакома ещё по Нью-Йорку. Это он познакомит ее с французским бомондом и со всеми «знаковыми» местами столицы и ее пригородов. Брак продлился 7 лет и подарил ей двух детей – Синдбада и Пеггин. Пегги, конечно, хотелось бы стать знаменитой художницей или актрисой, но она понимает, что у неё нет таланта. И она ищет другой путь. Именно в этот период она встретится с американским художником Марселем Дюшаном, о котором сохранит наилучшие воспоминания. «На тот момент я совершенно не разбиралась в искусстве. Марсель пытался просветить меня. Не знаю, что бы я делала без него. Для начала он объяснил мне разницу между абстракционизмом и сюрреализмом. Потом он познакомил меня с художниками. Все его обожали, и я повсюду встречала теплый прием. Он составил для меня план выставок и дал уйму советов. Именно он открыл мне двери в мир модернизма». А место Лоренса в её жизни займёт британец Джон Холмс. Вслед за ним она отправляется в Лондон, но он слишком много пьёт и в конце концов умирает во время простейшей операции от анестезии, которая наложилась на изрядную дозу алкоголя в крови. Она тяжело переживает его уход. Но её спасает искусство, в котором, благодаря Джону, она теперь стала прекрасно разбираться. Приятельница предлагает ей создать художественную галерею. Всю свою боль и страсть Пегги вкладывает в эту затею. Она помнит совет Марселя: приобретать работы не признанных, а начинающих художников, и начинает покупать картины абстракционистов, сюрреалистов, кубистов. Она прислушивается к советам друзей, но и собственное чутье ее не подводит. Вскоре выясняется, что Пэгги обладает редким талантом – интуицией, которая помогает ей при выборе перспективных работ. Таким образом, коллекция Гуггенхайм начинает пополняться картинами художников, которым в будущем уготовано признание. Естественно, приобретенные за бесценок картины, постепенно начинают расти в цене, приумножая состояние Пегги Гуггенхайм. С другой стороны, часть художников своим признанием были обязаны этой богатой американке, которая одновременно занималась и продвижением их творчества. Ведь взамен она организует их выставки, находит состоятельных клиентов, готовых купить их картины. Бывало, что она была единственным ценителем выставленных ею картин, но впоследствии они станут стоить миллионы.

В 1938 г. она открывает собственную галерею в Лондоне, где выставляются Жан Кокто, Ив Танги, Василий Кандинский. Она знакомится с историком искусств Гербертом Ридом и обсуждает с ним планы создания музея искусств в Лондоне. В августе 1939 г. Пегги едет в Париж, чтобы обсудить там в банках вопросы финансирования первой выставки. В ее багаже лежит ориентировочный список картин и художников, подготовленный Ридом для этой цели.

Стоп. Вот с этого момента и начинается история, ради которой мы начали свой рассказ о Пэгги. Она приезжает в Париж, и узнаёт, что разразилась Вторая мировая война.

Пегги Гуггенхайм Фото: prostranstvo.media/wp-content/uploads — Пегги Гуггенхайм
Фото: prostranstvo.media/wp-content/uploads

И эта, казалось бы, вздорная вертихвостка… но это, впрочем, уже неважно. Она чувствует, что война всё перевернула, всё потеряно, и в Англию возврата не будет. Музей нужно комплектовать здесь и сейчас. И она начинает вести себя, как опытная деловая женщина, не просто с чувством ответственности, но и с поразительным чутьём. Арендует помещение для музея в Париже и начинает скупать картины всех художников, которые были в переданном ей списке. Даже дала себе задание: покупать по картине в день. Однако, за несколько дней до прихода немцев в Париж, Пегги была вынуждена опять поменять планы. Она отправляется в Лувр с просьбой на время нацистского присутствия принять её коллекцию. Но профессора ей отказывают. Они не находят, что эти картины представляют какую-то ценность и советуют отправить их в Америку в качестве «домашнего скарба». Так Пегги, с её безусловным чутьём, обогнала своё время. Ведь многие из работ в её коллекции можно будет скоро назвать «бесценными». Тогда она мчится в Португалию, в Эшторил, чтобы добраться оттуда в Америку. Но достать здесь билеты на корабль в Америку было совершенно невероятно. Откройте роман Э. Ремарка «Ночь в Лиссабоне» и вы поймёте всё о проблемах, которые стали перед Пэтти. И тогда в 1941 г. она организует самолёт в Нью-Йорк и загружает в него не только свою коллекцию, но и целую группу писателей и художников, спасающихся от нацизма. В том числе знаменитого скульптора и художника Марка Эрнста, который станет её вторым мужем и Лоуренса Вейла, первого мужа, с которым оставалась в дружеских отношениях.

В 1942 г. она и Эрнст откроют галерею «Искусство этого века» в Нью-Йорке, показав там работы, вывезенные ею из Старого Света. Вскоре галерея превратится в «американский форпост европейского авангарда», став местом взаимообогащения художников двух континентов – центром авангарда. Здесь выставляются и новые авторы, начиная с Поллока, которого она фактически открыла для публики. Всего за четыре с половиной года существования галереи было организовано 53 выставки, на которых были представлены работы 103 авторов.

В 1948 г. она, благодаря случаю, принимает участие в Венецианской Биеннале. С одной стороны, своей коллекцией она спасает ситуацию, представляя там Соединенные Штаты, которые не смогли вовремя выставить картины. А с другой – Греция неожиданно отказалась от своего участия в Биеннале из-за начавшейся Гражданской войны, и её павильон оказался свободным.

После выставки остро стал вопрос: как дальше жить? Вернуться в Америку, или остаться в Европе? Но тут, как это часто бывало с Гуггенхаймами, внезапно появляется возможность купить Палаццо Вениер деи Леони на Гранд-канале, который вскоре станет её домом – настоящим и последним.

Его история исключительно проста. В 1749 г. Вениеры — благородная венецианская семья — поручили архитектору Лоренцо Боскетти спроектировать пятиэтажный палаццо, расположенный на Гранд-канале. Но разные обстоятельства помешали строительству, и одноэтажный палаццо остался незавершенным. Здание несколько раз переходило из рук в руки, прежде чем Пэгги Гуггенхайм не сделала его своим постоянным местом жительства, а вскоре и художественным музеем. Она открыла его посещение для публики в 1951 г., приглашая посетителей бесплатно (3 раза в неделю) ознакомиться с её коллекцией. Несмотря на то, что Пегги всегда чувствовала себя бедной родственницей, здесь она внезапно превратилась в самую известную представительницу семейства Гуггенхаймов. В Венеции она жила в собственном дворце, владела гондолой и ежедневно совершала прогулку по каналам в сопровождении свиты, одетой в бирюзовый цвет. Такой ее запомнили в сказочном городе. Сама она выглядела экстравагантно — её одежда всегда отличалась оригинальностью.

Пегги любила носить платья и аксессуары в африканском стиле: много перьев, необычные головные уборы, массивные ожерелья. Она, безусловно, была одной из самых выдающихся женщин своего времени, и в 2015 г. режиссёр Лиза Иммордино Врилэнд сняла о ней интересную ленту. Фильм рассказывает о ее жизни, потрясающей интуиции, и конечно же, о мужчинах, которых она «коллекционировала» так же, как и картины. «За свою жизнь я собрала две коллекции, — говорит она с экрана, — картин и мужчин, начав обе с относительно скромных экземпляров и увенчав их шедеврами…».

23 декабря 1979 г. она скончалась в больнице Кампосампьеро, недалеко от Падуи. Прах Пегги был захоронен в саду Палаццо Венье, рядом с ее 14 собаками. После смерти здание было реставрировано и передано под управление фонда Соломона Гуггенхайма, в качестве венецианского музея. В коллекцию вошли 326 произведений таких мастеров, как Пабло Пикассо, Жоан Миро, Пауль Клее, Сальвадор Дали и других звёзд XX столетия. И хотя её внуки попытались через суд добиться каких-то прав по управлению музеем, но их попытки потерпели неудачу. Так у фонда Гуггенхаймов появился первый филиал, носящий имя «Коллекция Пегги Гуггенхайм».

В 1988 г. руководителем Фонда Соломона Гуггенхайма стал Томас Кренц, один из самых профессиональных музейных менеджеров мира, который на протяжении своей 20-летней работы сумел создать всемирную музейную сеть и внедрить такую совершенную организационную схему, что её переняли британская Тейт и парижский Лувр.

Его первым шагом в организации филиалов и отделений музея, было создание в Нью-Йорке Музея Гуггенхайма Сохо, который был открыт на углу Бродвея и Принс-стрит, в манхэттенском районе Сохо. Это было в 1992 г., и он остался в памяти, благодаря таким замечательным выставкам как: «Марк Шагал и Еврейский театр», «Пауль Клее в музее Гуггенхайма», «Роберт Раушенберг — ретроспектива» и «Энди Уорхол — Тайная вечеря», которые служили дополнениями к постоянной экспозиции музея. Однако, в 2002 г. музей прекратил своё существование, не сумев снизить эксплуатационные затраты, при своих завышенных площадях. (При планируемой посещаемости 250000 посетителей в год — был достигнут лишь уровень 125 — 200 тысяч).

Музей Гуггенхайма Бильбао. Фото: luxurytraveladvisor.com

Следующий шаг был сделан в Бильбао (Испания). Страна Басков, где было задумано строительство, хоть и находится вдали от основных туристических маршрутов, но её Герника, увековеченная Пабло Пикассо; Памплона, с воспетой Хемингуэйем легендарной корридой; Столичная Витория и восхитительный кинематографический Сан-Себастьян — никого не могут оставить равнодушными.

Совсем по-иному обстояло дело с Бильбао. Промышленный город, в устье реки Нервион никаких особых достопримечательностей не имел. В XIX веке он пострадал в наполеоновских войнах, а в 1936 был жестоко разбомблен франкистами. Правда, в ХХ веке его привели в порядок, но город нуждался в выдающихся достопримечательностях, ради которых сюда потянулись бы люди. В конце 80-х, в условиях спада производства, проблема оживления экономики города за счет привлечения туристов встала особенно остро, и в поиске решения местные власти обратились к Фонду Гуггенхайма. Те, в свою очередь, искали подходящий город для развития музейного фонда в Европе. Томас Кренц, по традиции, опять приглашает лучшего архитектора страны — Фрэнка Гери (на самом деле Эфраима Гольдберга из семьи еврейских эмигрантов из Польши). Многим из вас знакомы его работы: «Танцующий дом» в Праге, Концертный зал имени Уолта Диснея в Лос-Анджелесе, Музей поп культуры в Сиэтле и т. п.

Своим заказчикам он всегда говорил: «Не понимаю, зачем люди нанимают архитектора, а затем указывают, что ему делать». Кренц ничего не указывал, он просто повторил то, что когда-то сказала Райту Хилла фон Ребай: «Ты должен построить музей, не имеющий аналогов в мире». И они приехали в муниципалитет Бильбао, рассказали о своих планах, и услышали, что город готов взять все расходы на себя. За три с половиной года музей был возведен и в 1997 г. введен в эксплуатацию под названием Музей Гуггенхайма Бильбао.

Дизайн музея и его строительство полностью соответствуют стилю Фрэнка Гери. Утверждают, что музей не содержит ни одной плоской поверхности во всей своей структуре. Нагромождение объёмов и линий, сияющие изогнутые поверхности титана, острые выступы, извивающиеся крыши и стены, появляющиеся в неожиданных местах оконные проёмы — не позволяют сосредоточитьcя на какой-то детали (как при рассмотрении фасада какого-либо барочного сооружения), а создают общее впечатление стремящегося в гавань корабля, или загадочной библейской рыбы, покрытой (словно чешуёй) переливающимися на свету панелями. При проектировании здания было использовано компьютерное моделирование структур, что позволило изготовить элементы таких очертаний, которые было бы невозможно выполнить несколько десятилетий назад. Архитектор Фрэнк Гери не стал отходить от своего любимого стиля деконструктивизма, в котором здание, нарушая все академические правила строительства (он ведь прекрасно знает, что в природе нет квадратных помидоров, прямоугольных бананов, или треугольных груш) создаёт ультрасовременный объёмный и волнообразный силуэт, словно повторяющий природу и изгибы близлежащих холмов и реки.

Внутреннее пространство музея тоже неоднозначно: оно состоит из десяти классических прямоугольных залов и девяти помещений с неожиданной формой стен, пола и потолка. Деконструктивизм интерьера успешно используется для выставок современного искусства — большинство экспозиций музея представляют собой скульптурные видеоинсталляции, а главной и единственной постоянной выставкой музея стала композиция «Материя Времени» американского скульптора Ричарда Серра, занимающая самый большой выставочный зал. На входе гостей встречает огромный, словно сошедший с герба города, Пуппи — щенок, выполненный из цветов. А также Паучиха Маман, огромные тюльпаны и многое другое. Но лучше всего, откройте страницы нового романа Дена Брауна «Происхождение» и перед тем как приехать сюда, прочитайте познавательный и увлекательный рассказ о приключениях его героев в стенах этого музея.

Так преобразилась старая промышленная зона города.

Экономическое значение нового музея превзошло все ожидания. За первые три года своей работы он привлёк в город 4 миллиона туристов, что принесло городу около 500 миллионов евро. Таким образом, музей окупился за три года работы и продолжает приносить стабильный доход в городскую казну.

Примерно в то же время, в 1997 г. был открыт и филиал музея в Берлине, под названием — Немецкий Гуггенхайм. На самом деле это было небольшое помещение на первом этаже отделения Deutsche Bank на бульваре Унтер-ден-Линден в Берлине, в котором 4 раза в год совместно проводились тематические художественные выставки. Это стало возможным потому, что этот банк является владельцем самого крупного корпоративного собрания работ художников начала XX века. Кроме того, немецкая сторона должна была также один раз в год организовывать выставку работ прогрессивных молодых немецких художников, с целью выявления лучших работ для пополнения коллекции Музея Гуггенхайма. Однако к 2013 г. это содружество перестало быть интересным для обеих сторон.

В 2001 г. Томас Кренц делает ещё одну попытку осуществить сотрудничество с иностранными музеями. На этот раз с русским Эрмитажем. Общая выставка запускается под названием «Шедевры и коллекционеры». Эрмитаж был представлен картинами из Щукинско-Морозовской коллекции постимпрессионистов, а Гуггенхайм ранними модернистами из своих фондов. Каждая из сторон выставила по 25 картин. Они были представлены на первом этаже отеля «Венецианец» в Лас-Вегасе. Почему именно здесь?

Потому что Кренц знал, что он делает. Сюда приезжают 60 миллионов туристов в год. Это один из самых бойких перекрестков Америки, где популярная культура была развита лишь на индустриальном уровне. Но «высокая» культура обходила город стороной. Теперь она тут появилась. «Открывая музеи в Лас-Вегасе, мы несем искусство туда, где у него будет зритель», — сказал председатель Фонда Соломона Р. Гуггенхайма Томас Кренц на открытии музея. Музей Эрмитаж-Гуггенхайм будет успешно функционировать здесь до его закрытия в 2008 г.

В том же отеле одновременно организовали ещё одну экспозицию, под общим названием Музей Гуггенхайм Лас-Вегас. На самом деле, это была выставка совсем иного направления. «Искусство мотоцикла» — представляло собой знаменитую экспозицию, посвященную развитию двухколесного моторного транспорта. Впервые она была показана в Нью-Йорке в 1993 г. и в рамках всемирного турне остановилась здесь на три года. Оформителем экспозиции был приглашён уже известный вам архитектор Фрэнк Гери.

Но самая важная встреча с ним нам ещё предстоит. Дело в том, что президент ОАЭ и эмир Абу-Даби — шейх Халифа ибн Зайд ан-Нахайян решил превратить свой город ещё и в культурную столицу страны (ведь конкуренция с Дубаем становится всё острее). Для этого вблизи города был построен насыпной остров Саадият, где помимо полей для гольфа, престижных отелей и престижных вилл, часть территории была отведена под концертные и выставочные залы, современные галереи, музеи и другие культурные объекты. В этот комплекс должны были войти национальный музей ОАЭ, центр футуристического исполнительского искусства, Морской музей, а также филиалы и представительства Лувра и Музея Соломона Гуггенхайма. При этом «Гуггенхайм» должен стать первым серьёзным музеем современного искусства в арабском мире, с объёмом, в 12 раз превышающим габариты музея в Нью-Йорке. Какой архитектор мог справиться с такой задачей, и при этом решить её ещё лучше и интересней чем в Бильбао? Только сам Фрэнк Гери. В 2009 году ему исполнилось 80 лет. Тем не менее, он с энтузиазмом взялся за этот проект — «Гуггенхайм Абу-Даби Музей».

По его задумке, здание должно своим футуристическим видом напоминать картины кубизма. Это достигается использованием элементов из распадающихся объемов и изломанных поверхностей. Глядя со стороны, кажется, что гигантские конусные формы украшают собой невероятно большие параллелепипеды, с использованием при этом фрагментов национальных ветровых башен и бедуинских шатров. Такой уникальный подход позволил совместить две совершенно разные культуры, гармонично соединив их воедино. Стены музея будут возведены из разнообразного камня, с оттенками, позволяющими выделять разные помещения. Всего здесь предусмотрено четыре уровня центральных галерей и еще два обособленно стоят по бокам, а для их освещения используется естественный свет. Фрэнк Гери, вдохновлённый местной арабской архитектурой знаменитых ветряных башен, говорит: «Конические формы используются в качестве входа в музей, а затем, как будто растворяются в пустынном ландшафте… Это будет место для многих, многих поколений». Он знает, о чём говорит. Гении могут многое предвидеть.

«Гуггенхайм Абу-Даби Музей». https://www.esquireme.com

Почти столетие тому назад, когда он делал только первые свои шаги, молодой график и художник, апологет русского авангарда Александр Радченко, мечтал о каких-то бесконечно далёких временах, когда «будут не нужны ни холсты, ни краски, и будущее творчество <…> будет прямо в стены вделывать свои творения, которые без красок, кистей, холстов будут гореть необычайными, ещё неизвестными цветами». Разве современные дизайнеры, фактически напрямую, не воплотили его мечту, разместив почти на всей плоскости стены огромные экраны и сделав возможным показывать на них изображение какого-либо «Утра в сосновом лесу», ещё и снабдив его шелестом листьев, перекличкой птиц и даже запахом лесных цветов. А разве мог его предшественник Фрэнк Райт, устраивая стеклянный купол над ротондой своего музея, предположить что Маурицио Каттелан захочет подвесить к нему 128 скульптур — инсталляций: лошадей, коров, старых телег, голубей на корабельных мачтах, румяную старушку, сидящую в холодильнике, мальчика на велосипеде, и даже Пикассо в любимой тельняшке, с выпученными пронзительно черными глазами.

А он сам, разве мог допустить, что предусмотренные им огромные залы до 130 м длиной в Бильбао смогут быть когда-либо заполнены единой инсталляцией. Но она нашлась, как и 99 волков, слепо мчащихся и разбивающихся насмерть о стеклянную стену на их пути.

Или, что эффект арабских ветряных башен, орнаментально задействованных в Абу-Даби, превосходно может быть использован для кондиционирования огромнейшего суперсовременного музейного комплекса.

И это становится ещё одним из достижений гуггенхаймовских музеев: их архитектура не только не устаревает, а с каждым годом становится все более актуальной и востребованной.

Как пророчески когда-то сказала Соломону Хилла фон Ребай: «С этим ты станешь знаменит во всём мире». Так и случилось, поскольку само имя — Гуггенхайм, на всех континентах превратилось теперь в своеобразный бренд и символ современного искусства, а здания музеев обратились в необычайные «иконы» архитектуры XX века.

Так что, завершив свой визит в этот замечательный нью-йоркский музей, задержитесь на минутку на улице, чтобы на прощание сделать его фотографию. Но, непременно найдите такой ракурс, чтобы в объектив попало имя основателя музея, вынесенное на фасад здания: «Соломон Гуггенхайм». Теперь вы уже многое знаете о нём и его музее. Визит завершён, но жизнь продолжается. И дай вам Б-г новых встреч и открытий. Ведь есть же ещё где-то Венеция, Бильбао и даже далёкий Абу-Даби. Музеи Гуггенхайма ждут вас.

Леонид РАЕВСКИЙ, журналист, автор путеводителей по Европе и гид