«… Я не смогу написать этот рассказ. Не смогу и всё. Просто не смогу…» — эта мысль пульсировала у меня в мозгу месяца два или больше. Я столько раз брал ручку в руки, вглядываясь в чистый лист бумаги до тех пор, пока мутно-розовая пелена не застилала мои глаза и столь ясное, конкретное желание описать пережитое близким мне человеком не подавлялось нахлынувшим чувством стыда, невозможности вынести на суд людей историю частной жизни. Сегодня я решился…
… Бабушку Миша помнил хорошо. Хоть и умерла она, когда ему не исполнилось ещё и девяти лет, но эти первые годы жизни были наполнены ею целиком: её лицом, добрым и широким, с прорезавшими его морщинками в уголках глаз, её руками с потрескавшейся кожей на указательных пальцах и выступающими синими венами, руками, которые, казалось, никогда не знали покоя и без конца что-то шили, вязали, варили, подметали, вытирали, намётывали и закручивали в банки.
А ещё мир его детства был наполнен её низким грудным голосом, который, то затихая, то нарастая, звучал в доме весь день, и слова, точного значения многих он хотя и не знал, но интуитивно чувствовал, ласкали слух своей одновременной загадочностью и простотой:
«Ойфн припэчек брэнт а файерл
ун ин штуб из hэйс,
ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
дэм алеф-бэйс».
(В печке горит огонёк,
и в доме жарко,
и ребе учит маленьких детишек
алфавиту — идиш).
Много еврейских песен пела бабушка, но эта врезалась в память настолько, что, когда через два с лишним десятка лет они с родителями смотрели только что вышедший на экраны фильм «Список Шиндлера», в который включена эта песня, он, к изумлению отца, спел её целиком, ни разу не сбившись.
А ещё было такое короткое слово, которое он часто слышал во время разговоров бабушки с тётей Бетей, сухонькой одинокой старушкой со второго этажа. С бабушкой она всегда говорила на идиш, да и вообще, кажется, не очень хорошо умела по-русски.
— Ба-а, а что значит «мицва»? — спросил как-то Мишка, когда тётя Бетя после обязательного утреннего визита ушла.
— Понимаешь, — бабушка опустилась на стул и на секунду задумалась, — мицва — это такое доброе дело. Иногда его совершают осознанно, иногда нет. Бывает, что мицву делают для знакомого человека, бывает — для совсем чужого. На Небесах каждая наша мицва учитывается.
— Как это — «на Небесах»? — удивился Мишка.
— Ну этого ты пока ещё не можешь понять, — бабушка энергично поднялась на ноги. — А ну-ка, кто мне поможет салат резать?
— Я, я, — вскочил Мишка, натягивая на шею свой персональный маленький передник в синий цветочек, перешитый бабушкой из старого пододеяльника.
… Летом 89-го пришло разрешение на репатриацию в Израиль. Как сумасшедший прыгал он тогда по квартире, потрясая долгожданным письмом, подбрасывая поочерёдно в воздух отца, мать и беременную жену, которая орала, требуя оставить её в покое. Потом были анкеты на выезд в Германию, полученные им одним из первых ещё в Москве, пока в Киеве не было консульства. Последовавшее затем предложение фиктивного брака в Америке, за который не надо было даже платить, он воспринял уже как должное.
То, на что у других уходили месяцы и годы, куча нервов и денег, видимо, потому выходило у него так легко, играючи, что уезжать в действительности он никуда не собирался. Возможность эмиграции рассматривалась им уже, как нечто само собой разумеющееся, как некий запасной аэродром, на который он при необходимости всегда успеет приземлиться.
А пока не могло быть и речи о том, чтобы оставить начинавшийся бизнес, эту золотую жилу, бьющую нефтяную скважину, какое ещё сравнение можно придумать делу, приносящему 100 % прибыли с каждой удачной сделки. А другими они, сделки эти, и быть тогда не могли — будь-то торговля немецкими подержанными машинами, турецкими свитерами, китайскими кроссовками или корейскими компьютерами.
Почти незаметно испустила последний дух советская империя, обесценившиеся советские рубли сменили ещё более бессмысленные украинские купоны, свалившаяся на головы свобода оборачивалась бандитским беспределом, какого со времён Гражданской войны не знала страна.
Отчаянно-авантюрный Миша чувствовал себя не просто как рыба в воде. В мутноватом море безвластья он ощущал себя акулой, пусть не самой большой, но вполне достаточной для того, чтобы сожрать рыбёшку помельче и встать острой костью в горле зверя покрупнее.
Постепенно рэкет, «крышевание» торговых точек, стал заменять Мише легальный бизнес. Всё меньше смысла видел он в том, чтобы самому искать товар, брать кредиты, зависеть от перекупщиков, мотаться по базарам. Зачем, если заработать можно было быстрее, проще и, зачастую даже не выходя из машины.
И при этом он продолжал оставаться тем Мишей, которого любили поголовно все во дворе, начиная с почти уже столетней и слепой тёти Бети, получавшей каждый день на дом оплаченные им горячие обеды из ближайшего ресторана, и заканчивая ребятишками из соседнего подъезда, чьи родители еле унесли ноги из горящего Таджикистана и сейчас ютились впятером в полуподвальной комнате бывшего дворника, имея от Миши ощутимую прибавку к своему символическому пособию беженцев.
Нет, он не был Робин Гудом и не стремился облагодетельствовать каждого. Он был тем, кем он был, со своими немного идеализированными представлениями о воровской романтике, идущими вразрез с жестокими реалиями беспредельного времени, с понятиями чести и справедливости, ещё менее совместимыми с выбранной профессией рэкетира и уж совсем неожиданными приступами мягкости и милосердия там, где, по мнению «коллег по цеху», надо было проявить жёсткость. В такие моменты он удивлялся себе сам, не догадываясь о том, что этими «минутами слабости» он обязан принадлежностью к народу Эйнштейна, Ойстраха и Бени Крика.
Всё шло своим чередом, деньги приходили и уходили, не «прилипая к рукам». Он не умел копить. Единственным, пожалуй, надёжным вложением средств, сделанным им в это время, была покупка квартиры на одной лестничной площадке с родителями, которую он записал на жену. И это в то время, когда трёхкомнатная квартира в хорошем районе стоила не дороже подержанной иномарки, и дальновидные бизнесмены скупали гектарами землю, выстраивая целые дворцы, цена на которые подскочила через несколько лет до миллиона долларов!
Мише же ничего не стоило снять на всю ночь ресторан по поводу удачно проданных нескольких вагонов сахара, пригласив всех знакомых и малознакомых людей. Он давал в долг, помогал поступить в институт или достать остродефицитное лекарство. Ему можно было позвонить среди ночи, и он прыгал в машину, на ходу застёгивая рубашку и соображая, как бы побыстрее домчаться до района, где предстояло выручать из беды чьего-то непутёвого родственника.
Для него не было ничего невозможного. А если что и было, его следовало сделать возможным, дав кому надо денег. Кстати, проблемы с милицией решались примерно по той же схеме. За штуку баксов в месяц (это в 90-м-то году!) начальник районного отдела сам готов был идти в бандиты.
— Только тебя не возьмут. Репутация, понимаешь, подмочена, — сообщил как-то Миша подполковнику Кировского РОВД за рюмкой чая.
… С чего же это всё началось? — столько раз спрашивал он потом себя. Ответа не было, как не было внятного объяснения действиям разумного, обеспеченного, семейного человека, сознательно уничтожавшего себя. Хотя, наверное, это медленное самоуничтожение было бессознательным, обусловленным уверенностью в своей силе, в том, что уж если он захочет, то сможет остановиться в любой момент. Ему ещё придётся доказывать это. А пока… Пока ему хорошо и так.
… В Средней Азии во время прохождения воинской службы в их роте курили «план» почти все. «Травка», выменянная у местных на продукты и обмундирование, как бы и не считалась наркотиком. Большинство юношей-срочников пробовали здесь эту дурь в первый и, к счастью для себя, в последний раз в жизни. Бывали, конечно, исключения, как с тем пареньком из соседнего взвода, который втянулся так, что уже не мог без «косяка» и часу. Однажды, стоя в карауле и страдая из-за отсутствия «плана», он угнал «КАМАЗ» и помчал на базар, где обычно приобретался «товар». Там, не снижая скорости, обезумевший водитель снёс два десятка ларьков и овощных палаток, врезавшись в конечном итоге в бетонную опору здания крытого рынка. Результат: 8 трупов, 17 раненых и искалеченных. Горе-водилу не смогли даже извлечь из сплющенной кабины — нечего извлекать было. Ясное дело, понаехали комиссии из Минобороны, из округа — комполка сняли, замполита — на пенсию, ротный звёздочку потерял с партбилетом в придачу. А что толку, людей-то не вернёшь…
Лет шесть-семь после дембеля не курил Миша «план», не говоря уже о большем — не тянуло. Несмотря на работу нервную и местами весьма опасную, даже выпивал с друзьями редко и то понемногу. Ну нет у человека потребности стресс снимать, что ж поделаешь, бывает.
Где-то как-то попробовал шутки ради. «Я уколов не боюсь, если надо уколюсь».
-… Ага, ну?
— Да, вроде, ничего не чувствую… подожди… что это?!
Угол, в котором только что стоял телевизор, начал отдаляться, стены раскрылись как книга, и комнату мгновенно наполнил ослепительный свет. Диван закачался, да был это уже и не диван вовсе, а узкая лодка — то ли индейская пирога, то ли венецианская гондола, и несла она его по жёлтой реке, по обоим берегам которой стояли худые узкоглазые люди в соломенных конусообразных шляпах и, сложив ладони у впалых грудей, кланялись ему, обнажая в улыбках крупные, выдающиеся вперёд зубы. Реку с китайцами сменил экран, вспыхнувший сверху, причём был он огромным, занимающим весь потолок. Какие-то невероятных расцветок экзотические цветы, затем вытекающая из жерла вулкана раскалённая лава с рассыпающимися, казалось, прямо на него искрами, потом кадры из американских мультфильмов, где кровожадные монстры пожирали друг друга и, наконец, тишина, исчезновение экрана и белый потолок, медленно и неумолимо опускающийся на него. Он пытался выбежать из комнаты, но ни дверей, ни окон не было, упирался руками и ногами в бетонную плиту и кричал…
… Его что-то встряхнуло, шлёпнуло по щекам, заставило поднять онемевшие веки. Перед лицом поплыли лыбящиеся рожи пацанов.
— Ну, братан? А ты не верил! Это тебе не водяру глушить, эфедрон — дело тонкое, для интеллигентов, можно сказать.
Эфедрон, представлявший собой дикую смесь эфедрина, марганца и уксуса, в которую для полноты ощущений добавляли ещё наркотический препарат «Колипсол» действительно давал сильные галлюцинации и одновременно вызывал быстрое привыкание, требуя всё больших доз.
Через месяц он уже «плотно сидел на игле», перейдя на «ширку», хотя и не балующую «картинками», зато дающую ощущение лёгкости, почти невесомости, предельного обострения чувств при вхождении в сладостную, засасывающую всё глубже нирвану.
Он никогда не делал ничего в жизни наполовину. Не останавливался на полпути. «Любить так любить, гулять так гулять, стрелять так стрелять». Он был так устроен. И сейчас, сорвавшись в штопор, он стремительно нёсся навстречу земле, благо, набор высоты позволял. Пока ещё позволял…
Вследствие резко изменившегося образа жизни у него начались проблемы с партнёрами. Всё чаще он опаздывал, а то и вовсе забывал о деловых встречах. Иной раз вспоминал, но был просто физически не в состоянии куда-то идти или ехать. Он стал всё реже бывать дома, участились скандалы с женой.
Однажды, вернувшись после трёхдневного загула, Миша, не заходя к себе, ввалился к родителям. Покрасневшие глаза матери неприятно кольнули.
— Ну что?- стараясь смотреть в сторону, буркнул он.
— Тётя Бетя умирает. Просила тебя зайти.
Он рванул на второй этаж, чуть не сбив с ног выходящую из квартиры медсестру.
— Простите, пожалуйста, — Миша с надеждой смотрел на неё.
— Она спит, — женщина потёрла ушибленное плечо, — не надо её сейчас беспокоить.
— Я тихонько, только посмотрю. — Миша на цыпочках вошёл в квартиру.
Тётя Бетя лежала в своей спальне, сложив поверх одеяла тоненькие иссохшие руки, полуприкрыв голубоватые невидящие глаза и, казалось, не дышала.
Миша простоял в растерянности пару минут, хотел уже броситься вслед за ушедшей медсестрой, когда тётя Бетя слабо позвала:
— Подойди, Мойшеле.
Он вздрогнул, подошёл и, сев на табурет, взял в свои руки почти невесомую прохладную кисть с прозрачной кожей. Никто, кроме неё, не называл его так.
— Я ждала тебя, Мойшеле. Не могла уйти, не попрощавшись с тобой.
Он проглотил комок, попытался придать голосу бодрость:
— Вы мне это бросьте, тётя Бетя. Тоже придумали. Вы до 120 доживите, а там посмотрим. А хотите, я вам сейчас клубники свежей принесу, целое ведро, и мы её с сахаром, со взбитым сливками, как раньше, а? — он вскочил на ноги.
— Нет, — она едва шевельнула пальцами, — не надо. Просто посиди.
— Помнишь, — продолжала она, — как ты бегал ко мне тайком за соевыми батончиками, а бабушка узнала и ругала тебя, называла попрошайкой? Она очень любила тебя, как никого другого на свете. Я завидовала ей, по-хорошему… Б-г не дал мне своих детей, и ты всегда был мне как внук…
Она попросила пить, и Миша, бережно приподняв её вместе с подушкой, поднёс к впалому рту стакан.
— У тебя доброе сердце…
— Что вы знаете, тётя Бетя, — чуть слышно выдохнул он.
— Я давно живу на этом свете и кое-что научилась различать… В тебе есть то, чему многие люди не могут научиться за всю жизнь, — умению отдавать. Отдавать и сострадать — это почти одно и то же… Теперь иди.. — она выпустила его руку.
— Мойшеле!
Он обернулся в дверях.
— Не забудь, каждая наша мицва учитывается на Небесах.
Миша пристально посмотрел на неё.
— И каждая настоящая мицва к нам обязательно возвращается.
… Похороны тёти Бети Миша организовывал сам. Он проконсультировался с недавно приехавшим в город раввином из Америки и неделю сидел «шиву», соблюдая траур как по близкому родственнику.
Во время траурной недели он не выходил из дому, почти не ел, сидел в носках на полу и думал. За тридцать лет его жизни это был первый раз, когда он смог остановиться и спокойно подумать о времени, которое уже не вернёшь. О судьбе, которую не обманешь. О жизни. О смерти.
Он вспоминал тётю Бетю, предоставившую ему своим уходом эту возможность подумать, и размышлял о её последних словах. И ещё он решил завязать с наркотой.
А буквально через несколько дней в страшной автокатастрофе разбились двое Мишиных ребят, с которыми он был дружен с детства. Миша не выдержал, сорвался и… всё вернулось на круги своя. Он стал колоться ещё больше, чем прежде, употреблял уже всё подряд, не брезгуя нестерильной посудой и шприцами и не чураясь совсем уж «левых» компаний.
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
