Раиса СИЛЬВЕР
Реальная история с вымышленными именами
— Ниночка, вы не пропылесосили под диваном. Да нет, не там, еще дальше… Странно, я слепая, совершенно больная женщина, и вижу, а вы молодая, здоровая — и не замечаете. Вейз мир, какая же вы невнимательная! Не может быть, чтобы вы работали бухгалтером. Счетоводом… И то я очень сомневаюсь. Ой, опять у меня спазмы в желудке. Дайте мне с блюдечка две коричневые таблетки и налейте воды. Что же вы стоите как истукан? Идите и работайте, милая.
Нина подает воду и таблетки, вытирает тряпкой несуществующую пыль и, изобразив на лице смущенную улыбку, произносит:
— Одну минуточку, Голда Израилевна, я сейчас все уберу, одну минуточку. —
Господи, дай мне силы не сорваться и не послать эту стерву длинноносую к чертям собачьим». Какая уж тут минуточка, битый час она Нине нервы треплет, все новые огрехи выискивает. И так пять дней в неделю — уборка, стирка, магазин, аптека, искупай, принеси, унеси, приготовь. А по субботам Нина еще у одной бабки работает. Но там легче. Оденет ее потеплее, посадит в инвалидное кресло и везет на улицу. Они останавливаются у подъезда, бабка болтает с приятельницами, а Нина раскрывает учебник английского. Честно говоря, она скорее на идиш заговорит. А что, это теперь международный язык. Без него ну прямо как без рук! Придя вечером домой, Нина снимает с себя одежду, в которой, как она горько шутит, «ходила в услужение», ополаскивается под душем, садится за стол и кладет перед собой лист бумаги.
— Ну, здравствуй! Сегодня день тянулся особенно долго. Думала, он никогда не закончится. У бабки моей весь день включен «русский телевизор», так что ваши московские новости доходят в нашу американскую глубинку. Видела сегодня Красную площадь, туристов, которые шли по направлению к Храму Василия Блаженного, и представь — видела себя во главе группы. А шапочка на мне та самая, голубенькая, которую мы с тобой в ГУМе покупали. Ты помнишь? Это они старую заставку использовали. А я смотрела на все это, и сердце у меня колотилось. Я здесь никому не говорю, что работала в Москве экскурсоводом. Зачем? Теперь мои «грановитые палаты» — это квартиры старых евреев из Одессы, Бердянска, Кишинева, которым сердобольная Америка оказывает «индулясьон на дому». Ты даже представить не можешь, какие услуги она им предоставляет, хотя они здесь ни дня не работали, пенсии не заслужили и сели иждивенцами на ее шею.
Ты, наверное, удивляешься, что ничего не пишу о Пете. Просто не знаю, с чего начать. Оказывается, о чужих стариках писать куда легче, чем о родном сыне. Я долго не могла понять, когда у нас с ним началось отчуждение. Думала, недавно, с тех пор, как он не хотел, чтобы я с ним ехала в Америку: «Мама, Америка не для тебя. Ей не нужны русские экскурсоводы, не знающие английского языка. Оставайся дома, я начну работать, буду тебе помогать, приедешь ко мне в гости, вместе что-нибудь придумаем». Тогда он еще говорил «вместе». Но я ошибалась…
Она вкладывает письмо в конверт, надевает кеды. Ну вот, теперь есть
повод пройтись до почты, подышать воздухом. Туда и обратно — сорок минут. А она так за день выматывается, что с трудом себя заставляет выйти из дому. В Москве такие концы вышагивала — и хоть бы что! Смеркается. Нина идет по тихим зеленым улицам и с удовольствием вдыхает чистый весенний воздух. Она когда-то и мечтать не смела о том, чтобы попасть сюда, а сейчас — вот она, Америка, ешь — не хочу, но, кроме раздражения, она у Нины почти никаких чувств не вызывает. Правда, в том далеком далеке, когда она об этом думала, ей никак не могло прийти в голову, что она в этой самой Америке окажется в роли «подтиралы задниц»… В то самое время, когда она « не смела мечтать», те, за кем она сейчас ухаживает, сидели в в магазинах, конторах, на складах — торговали, копили деньги, чтобы нанять детям репетиторов и купить им поступление в вуз. А теперь вот…
Редкие пешеходы, завидев Нину, приветливо машут ей рукой, здороваются
так, будто хорошо ее знают. «Хелло, хау ар ю? — Прекрасно, надеюсь, вы тоже»…
Какие они счастливые, эти до тошноты приветливые пешеходы! У каждого есть свой дом. Не дом, так квартира. Своя квартира. С рождения, с самого детства.
У Нины в детстве был свой уголок в шестнадцатиметровой комнате московской коммуналки. И в этом уголке Нина и Лялька Мильман, толстая неповоротливая дочка соседей, играли в дочки — матери, поили кукол чаем и укладывали спать.
А когда с работы приходил Нинин отец, Лялька убегала. Отец не любил «чужих».
Он работал диспетчером на заводе и очень уставал. Отца Нина побаивалась. Он никогда не улыбался, не шутил, не гладил дочь по голове. Он сидел за столом, шумно хлебал суп, а мать суетилась рядом, накладывала, подливала. Насытившись, отец открывал газету, закуривал и, если был в настроении, перебрасывался с матерью парой слов. К дочери он относился без эмоций, как к чужой. Ляльку терпеть не мог и каждый раз, когда она уходила, говорил дочери:
— Ну что ты с жидовней играешь? Других подруг не можешь найти?
— Да она вроде тихая, не дерется, — вступилась однажды мать. — И куклу новую Нине нашей подарила. Дорогая кукла, красивая, посмотри.
— Дуры вы обе! Обрадовались: куклу подарили. Купили вас! У всех евреев
родственники богатые в Америке, ну просто круговая порука. А вы с куклой тут…
Семилетняя Нина ничего из этого разговора не поняла, но одна фраза так ее поразила, что через несколько дней на Лялькином дне рождения, выбрав момент, когда гости ели именинный торт, и на минутку за столом воцарилась тишина, она не удержалась и спросила у Лялькиной матери:
— Тетя Берта, а почему у вас денег куры не клюют?
Та повернула к Нине доброе улыбающееся лицо:
— Что ты сказала, деточка?
— Я спросила, почему у вас денег куры не клюют? Папа мой так говорит.
Улыбка сползла с лица Лялькиной матери:
— Папа пошутил, детка.
— Нет, мой папа никогда не шутит. Он не умеет шутить.
Когда Нине было девять лет, отец ушел от матери. Нина хорошо помнит тот февральский вечер. Мать стояла у кухонного стола, чистила картошку, и слезы капали в миску с водой, куда она эту картошку бросала. Берта Львовна, мать
Ляльки, говорила ей что-то утешительное, отчего мать плакала еще сильнее.
Нина взяла ее за руку, как маленькую, и увела в комнату. В комнате мать перестала плакать, вздохнула и сказала:
— Ну как же это получается — наш русский дурак от жены и от дочери ушел — ведь я работящая, в руках все горит, лицом бог не обидел… А у этой еврейки муж перед ней на задних лапках стоит. Помолчала и добавила со злобой: «Вот стерва!»
Нина не совсем понимала, почему Лялькина мать — стерва. Она уже знала, что стерва — очень плохое слово. А раз Берта Львовна еврейка, значит, она плохая.
Нина с матерью жили все в той же коммуналке, только вместо мясного мать теперь варила постный суп, а Нина донашивала Лялькины платья и курточки.
Сердобольная Берта Львовна, зазвав Нину к себе в комнату, надевала на нее очередную обновку и подводила к зеркалу:
— Смотри, детка, Ляля из платья выросла, а тебе в самый раз, оно почти новое, дай я пуговки переставлю, носи на здоровье.
Подарки Нина принимала, но злость и ненависть копились. Вместе с Лялькой Нину водили на новогоднюю елку в Колонный зал, в зоопарк, в цирк, катали на речном трамвайчике, даже в пионерский лагерь она ездила от завода, где работал Лялькин отец. Но Лялька по-прежнему была для Нины не подругой, а соседкой по квартире. Просто они были богатые, потому что евреи, и у Ляльки был отец, который в ней души не чаял. А Нину отец знать не хотел, уехал в другой город, жил с женщиной, которая была его на 13 лет старше и работала директором гастронома. Алименты платил после многих напоминаний, а потом и вовсе перестал платить.
Когда Нине было 15 лет, в их доме начался капитальный ремонт, и всем жильцам дали отдельные квартиры. Лялька с родителями переехала в Свиблово, Нина с матерью — в Чертаново. У Нины не было особого желания видеться с бывшей соседкой, но три года спустя они встретились во время приемных экзаменов в педагогический. У Нины было на два балла меньше, чем у Ляльки, но она поступила. А Ляльку не приняли… Лялька горько плакала в вестибюле у стенда, где были вывешены списки поступивших. «Как так, я же хорошо сдала, почему? А Нина торжествовала. Нет, не при Ляльке, а дома, с матерью. Есть на свете справедливость. Всяк сверчок знай свой шесток. А кому здесь не нравится, пусть убираются в свой Израиль! (об Америке тогда мало кто помышлял.)
Через пару лет Лялька с родителями уехала в Америку. Перед отъездом они с Ниной случайно встретились в ГУМе. Две девочки, чье детство пошло в одной коммунальной квартире. Они вместе играли в куклы, учились в одной школе, в пионерском лагере их раскладушки стояли рядом, Нина донашивала все Лялькины платья…
— До свидания, Ниночка, послезавтра мы уезжаем, желаю тебе счастья! — сказала Лялька и протянула Нине руку. В глазах ее стояли слезы.
— С предателями не прощаюсь, — ответила Нина и спрятала свою руку в карман. Протянутая Лялькина рука повисла в воздухе. Нина повернулась и пошла к выходу из ГУМа. Здорово она Ляльку отшила! Потом она зашла в кафе-мороженое и до отвала наелась крем-брюле. У нее давно не было такого хорошего настроения.
После окончания института Нина устроилась преподавателем истории в одну из московских школ. Историю она любила, а детей —не очень. Она мечтала работать где-нибудь при университете или в солидном музее. «Работаю экскурсоводом в Третьяковке. Экскурсии по Кремлю вожу», это звучит солидно, это не стыдно произносить.
С Леней, бывшим мужем, они познакомились, когда были студентами, на дне рождения у общих приятелей. Ребята перепились, горланили дурацкие песни, а они вдвоем ушли гулять в Сокольники. Ее очень удивило, что студент Автодорожного, технарь, знает поэтов Серебряного века. Правда, когда он сказал, что Мандельштам его любимый поэт, Нина поморщилась: «А что, кроме него, других поэтов нет?»
— Есть, конечно, но если из здания вынуть главный кирпич, оно может развалиться.
Через год они поженились, и первые годы совместной жизни прошли весьма благополучно. Когда родился Петька, Леня был счастлив. Он его баловал безмерно, зацеловывал, называл ласковыми именами. Нина сердилась: «Леня, ведь он же мальчик, будь с ним строже, что ты, как еврей, сюсюкаешь с ним?»
— Да при чем здесь евреи?— недоумевал Леня.
— При том, — сердито обрезала Нина, не вдаваясь в подробности. Не могла же она сказать, что хорошо помнит, как ласково некрасивую толстую Ляльку называли ее родители, а у маленькой Нины от этих теплых слов завистливо сжималось сердце. Ну чем она хуже этой Ляльки, чем? Отец ни разу не погладил ее по голове, не ущипнул за щеку. Ушел от них с матерью, а с ним ушло детство, и остался в груди плотный тяжелый ком. Он потом как-то растворился, но память осталась.
Нина ушла из школы и поступила работать в экскурсионное бюро к Кириллу, давнему товарищу двоюродной сестры, с которой очень дружила. Поначалу было непросто освоить премудрости новой работы, но ей повезло — наставницей была немолодая, очень толковая женщина, Роза Штерн. Нина с Розой были в приятельских отношениях, однако когда Розу в очередной раз не зачислили в штат (она все время была в бюро на временной работе), а взяли на это место новенькую Нину, Роза перестала с Ниной здороваться, при встрече переходила на другую сторону улицы или отворачивалась. Однажды Роза в присутствии Нины сказала Кириллу: «Мне не нравится, как вы со мной поступили, чем вы это объясните?»
Кирилл взглядом показал Нине на дверь, она вышла, а про себя подумала: «Не нравится — уезжайте в свой Израиль»!
Лене Нина об этом не рассказывала — есть вещи, которые не все понимают, даже собственный муж. Как-то они отмечали на работе восьмое марта, и Нина привела Леню. Он отлично танцевал. И все женщины от него были в восторге. А потом Сонька Заславская из планового отдела пела старинные русские романсы. И Леня ей подпевал. У них, честно говоря, хорошо получалось. У Лени голос, что надо. Нет, Нина не ревновала. Тоже мне Людмила Зыкина нашлась! На груди магендовид, а поет про русское раздолье. Потом были танцы, и Кирилл пригласил Нину. А Леню тут же подхватила Сонька. И Нина видела, с каким обожанием она на него смотрела, как обняла его за шею. Не обняла, вцепилась мертвой хваткой. Видела и не увела, не поняла, как это серьезно. А потом был Ярославль.
«Здравствуй, это опять я. Кто про что, а я опять про Петю и про наши с ним отношения. Конечно, все у нас с ним разладилось не сразу, а постепенно, начиная с того момента, когда я выставила Леню. Ты, конечно, была права. От таких мужей, как он, ни на шаг отходить нельзя. И собой хорош, и характера нестойкого. То, что бабам надо. Но я ведь фанат, мне тот семинар в Ярославле за два года до этого по ночам снился. Я главный докладчик, меня слушают, со мной советуются. Дура самовлюбленная, мыльный пузырь!
Помнишь, ты мне позвонила, что Леня серьезно болен, и я как сумасшедшая примчалась на два дня раньше, никого не предупредив, поздно ночью, и застала Леню с этой толстозадой дурой с бараньими глазами, с Сонькой Заславской. Вообще-то она не Сонька, а Сарра и по бумагам, и по физиономии. Я им устроила жуткий скандал, она убежала. Леню я тут же выставила и не простила, не смогла, как он ни просился обратно. Я так на них орала, что Петя проснулся. Он мне потом сказал: «Мама, наш папа очень нехорошо поступил и тетя Соня тоже, только не надо было ее жидовской рожей называть. Ну, при чем здесь это?»
Знаешь, не могла я представить, что у меня что-то получится с Леней после того как он с этой… Меня всю трясло, я на него смотреть не могла. Возможно, если бы она была не Сарра, я бы так не бесилась. Ну не могла я через себя переступить, ничего с собой не могла поделать. Ей Богу, я нормальный человек, я не понимаю, как их Гитлер в печах сжигал, это ужасно, это недопустимо. Но я их не выношу. Точка!
«Привет, как поживаешь, какие новости? А я сегодня не работаю, у нас большой праздник, Рош-Ашана, еврейский Новый год. Так что пусть моих «клюентов» сегодня дети обслуживают, а я уж, так и быть, помолюсь в одиночестве своему Б-гу. Кстати, по случаю Рош-Ашана купила себе крестик изумительной красоты. В Москве мне такой разве что во сне мог присниться. Господи, и что я там вообще могла иметь? За квартиру по полгода не платила, туфли не на что было починить. Петька из одной пары брюк не вылезал. Спасибо сестричке, она всегда приходила нам на помощь. Только разве я просила? Знаю, ты мне не раз говорила: — Плевать тебе на то, что у нее муж мафиозник, тебе ведь сына растить надо. Закрой глаза, дурочка, и протяни руку».
«Привет! Не сердись, что редко пишу. У меня очень мало времени. Всерьез учу английский. Коплю деньги. Взялась ухаживать еще за одним стариком. Хоть и еврей, но очень приличный человек. Когда я эту же фразу сказала сыну, мне показалось, что еще секунда — и он меня ударит. Но он сдержался. Блин, да почему же у себя, в своей семье я не могу открыто сказать то, что думаю? Знаю, ты обязательно напомнишь, что лучший Петькин друг в школе был Мотя Коган, что Петя у них на даче каждое лето жил. А сама-то ты их любишь? Молчишь? То-то и оно!
Ой, знаешь, кого я тут встретила? Помнишь, у меня был знакомый, Борис Григорьевич Белкин, симпатичный такой дядечка, вдовец, мы еще с ним к тебе на новоселье приезжали, у него машина по дороге заглохла. Однажды, когда я была у товарища Белкина дома, я увидела у него в спальне на туалетном столике магендовид, и мне стало плохо. И мы красиво расстались. А я ведь чуть фамилию не сменила. И Петьке он нравился.
Он здесь в гостях. С ним была миловидная женщина, жена, наверно. Он ей меня представил как приятельницу-искусствоведа. Спросил, как бы между прочим, что я здесь делаю. Я ответила, что в научной командировке по музейным делам».
***
«Здравствуй! Пишу это письмо в вестибюле Метрополитен музея, жду подругу, у нас на сегодня большие планы. Знаешь, я таких людей, как она, нечасто встречала в жизни. Как и я, возится со стариками, кроме того, на компьютерных курсах учится. А недавно ее подруга приехала из Киева с больным ребенком, у них ни денег, ни связей. Так она взяла их к себе, всячески помогает, все выходные на них тратит. И ее это не тяготит, она их беду, как свою, принимает. А я все думаю, все к себе примеряю — смогла бы я вот так же? Помнишь, в Москве скольким людям я помогала, к врачам устраивала, голодных кормила? И это при том, что работала от зари до зари, что каждая копейка на счету была. А тут я смотрю на себя и не узнаю. Что со мною стало? Куда все ушло? Да нет, тут и без меня помощников хватает. Ох, не надо было мне уезжать, не надо!
А с Петей почти не разговариваем. Он отвечает мне только, если я спрашиваю, будет ли он обедать и когда придет. И то не всегда.
Как-то я заикнулась о том, что хотела бы поступить на компьютерные курсы. Он поднял меня на смех:
— Ты же гуманитарий, тебе туда близко подходить нельзя, сегодня поступишь, завтра с треском выгонят. Иди, вытирай лужи за старухами.
Если бы ты знала, как мне больно! Когда-то я здорово обожгла руку и очень мучилась. То, что я сейчас ощущаю, похоже на то чувство, но еще сильнее, потому что душа болит, и это ни с чем не сравнить. Что это — категоричность молодости, полное отсутствие веры в мои способности? Мне кажется, мой сын меня не любит. Мне страшно. Жить не хочется».
«Привет! Если бы ты знала, как без тебя скучаю. Не с кем поговорить по душам. Не со стариками же. Когда-то я с сыном говорила. Где оно, то время? Вчера он мне сказал:
— Сегодня к нам придет в гости одна моя знакомая. Ты не приготовишь что-нибудь вкусненькое к чаю?
— Конечно, сынок, — ответила я, а сама подумала, что и тон его, и сама просьба слишком уж необычны. Я, конечно, расстаралась, постелила красивую скатерть, купила конфеты, испекла наполеон (ты знаешь, как я пеку!), фрукты на стол поставила, сижу — жду. Петька пришел с букетом, как- то неловко сунул его мне, явно стеснялся.
Его знакомая оказалась смуглой приятной девушкой с длинными темными волосами и черными, как угли, глазами. Она протянула мне узенькую руку и по-русски, но с заметным акцентом сказала:
— Здравствуйте, меня зовут Сарра! У вас в доме очень приятно.
Знаешь, когда нечего похвалить, то хвалят хоть что-нибудь. У нас ведь ничего особенного нет, пусто и чисто. Петя подрабатывает, и очень прилично, но это ему идет на учебу.
Ты когда-нибудь встречалась с израильтянами? Это абсолютно отличные от нас люди. Какими бы цивилизованными они ни выглядели, в каждом чувствуется какая-то особая, не нашенская твердость, я бы сказала, несгибаемость. И неважно, о чем они с тобой говорят, о музыке Вивальди, о том, как сажать эвкалипты, или о последних достижениях медицины, ты внутренне эту несгибаемость ощущаешь.
Сарра вместе с семьей живет в Израиле, она уже отслужила в армии, теперь учится в университете в Иерусалиме. Хочет стать психологом. Проучилась полгода по особой программе в религиозном еврейском университете в Нью-Йорке, теперь едет продолжать учебу в Иерусалим. Вся ее семья, включая деда с бабкой, живет в кибуце, Сарра там родилась и выросла, туда же после учебы вернется. Семья приехала в Израиль из Бердичева, они и сейчас туда иногда наведываются.
Вот, пожалуй, и все. Нет, не все. Во время нашего чаепития мне вдруг показалось, что у меня появилось, как бы это лучше выразиться, двойное зрение. То есть, с одной стороны, я разливаю чай, нарезаю пирог, а с другой — я словно сижу в зрительном зале театра, который называется «наша жизнь», и смотрю на сцену. А там играют пьесу. Уютная комната в многоэтажном доме небогатого пригорода Нью-Йорка. За чайным столом две женщины — средних лет и молодая, и юноша, почти мальчик. Старшая — блондинка со следами былой красоты, на шее у нее большой крест. Она улыбается, рассказывает что-то очень веселое. Младшая — смуглая брюнетка. Глаза карие, брови вразлет, прекрасные темные волосы до пояса. На шее большой магендовид. Она пьет чай и с улыбкой слушает хозяйку дома. Третий персонаж не ест и не пьет, он переводит взгляд с одной дамы на другую, очень нервничает и очень влюблен в брюнетку, что видно невооруженным глазом. Скажи она ему сейчас: «Петя, мне очень надо, чтобы ты выпрыгнул в окошко, прямо сейчас. Хорошо?» — и он, не задумываясь, выпрыгнет. Она еще и фразу до конца не договорит, а он уже…
И течет за этим столом невероятно миролюбивая и содержательная беседа. О пирогах, о системе обучения, о цунами в Японии и, разумеется, о погоде. Это на поверхности. А подспудно — все клокочет, грохочет и вот-вот должен произойти взрыв. Прощай, моя хорошая!»
***
Посидев минут сорок, гостья ушла. Она торопилась на автобус, который раз в час отправляется в Нью-Йорк. Нина сидела за столом, устало положив руки на белую нарядную скатерть. «Странно, я свои руки не узнаю. Это руки уборщицы, прачки, санитарки. В Москве я за руками следила, маникюр делала, берегла. Когда стоишь перед людьми и рассказываешь о чем-то высоком и далеком, нельзя чтобы при этом у тебя были ободраны ногти. Ах, да какое это имеет значение, кому до этого есть дело? Почему дело! И кому на всем белом свете до меня есть дело?
Господи, ты меня слышишь? Ну за что ты меня наказываешь, какие такие грехи я совершила? Почему я не могу быть сама по себе, а этот народ сам по себе? Почему я должна отдать этой девчонке своего единственного сына? Что у меня с ней общего?»
Она подошла к окну и долго смотрела на освещенные квадраты окон в доме напротив. Похоже на Чертаново, особенно вечером. Только воздух другой, не московский. Чего бы она ни отдала за то, чтобы снова оказаться в своей скромной московской квартирке! Эх, если бы они оба не сорвались с места и не умчались черт знает куда! Каждое утро Петя торопился на учебу, она — на работу. Они вместе завтракали, болтали о серьезных вещах и пустяках, они шутили, да, шутили.
Она так любила свою работу, она знала каждый уголок Москвы, среди ее слушателей не было равнодушных. Она была своего рода достопримечательностью. «На нее» ходили, ее любили, о ней рассказывали друзьям и знакомым. К сожалению, на народную любовь и бутылки молока не купишь. Вот она и оказалась здесь, по другую сторону океана. И что теперь?.. Занятая своими мыслями, она не заметила, как вернулся сын.
— Я думал, ты спишь, ложись спать, очень поздно, тебе ведь с утра на работу.
Как давно он с ней так не говорил! Простые, кажется, слова, но за ними стоит что-то большое, серьезное. И вместо того чтобы ответить что-то, вроде «сейчас ложусь», она в упор спросила:
— Петя, почему ты решил привести эту девушку? Ты ее любишь?
— Очень.
— А она?
— Тоже. Но она должна уехать, ты же слышала.
— А ты?
— И я тоже, мама. Я не могу без нее.
— Петя, ты в университет поступил, за учебу заплатил, весь год как проклятый работал! (Нет, это не те слова, какой там университет, он мать покидает. Господи, ну помоги же мне!)
— Я и там могу учиться. Поработаю немного, денег опять соберу, мне не привыкать. Мама, ты ведь не это хочешь спросить.
— Да, я хочу спросить, сынок, а как же я? Я?
— Не знаю, мам, мне очень трудно резать себя на части. Решай сама. Где тебе лучше, там и живи. Только о том, чтобы тебе ехать за мной — забудь. Антисемитам там не место. Да и не только там. Знаешь, когда я был мальчишкой, я так тобой гордился, ты была удивительным экскурсоводом. И я так не любил, когда Мотька Коган приходил к нам, я со страхом ждал, а вдруг ты что-нибудь такое про евреев скажешь, ты это могла. Прошло много лет, и я снова в этой идиотской ситуации. Девушка, которую я люблю, еврейка, а моя мать… Он не закончил фразу и ушел к себе в комнату.
Нина собрала посуду со стола, перемыла чашки, убрала торт в холодильник. Надо будет завтра старику «наполеон» отнести, вот он обрадуется.
Все это она делала машинально, пытаясь не закричать, пытаясь как-то унять дикую боль, которая, как тисками, сжала ее сердце. Слезы лились из глаз, она прикладывала к ним бумажную салфетку, которая тут же намокала. Вот так же и мать стояла когда-то на кухне, чистила картошку, и слезы капали в миску с водой. Она тогда увела ее, прижалась к матери покрепче, и мать успокоилась, затихла. А ее некому успокоить. Ей некуда уходить. Она вытерла лицо последней сухой салфеткой и глубоко вздохнула. Вот так. Хватит реветь! Потом подошла к телефону, набрала московский номер двоюродной сестры и, услышав в трубке знакомый голос, сказала:
— Танюша, это я. Я скоро приеду. Нет, не в отпуск, навсегда. Тань, позвони в мою шарагу, поговори с Кириллом. Он так не хотел меня отпускать. Прозондируй, он меня обратно возьмет?
Теперь я иностранцев могу водить, английский подучила. Нет, Танечка, я приеду одна. Петя уезжает в Израиль.
Оцените пост
(голосовало: 10, средняя оценка: 4,50 из 5)
Загрузка...
