«Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня…»
Николай Гумилёв «Заблудившийся трамвай»
Пьеса о Гражданской войне с похожим названием на протяжении многих лет не сходила со сцен ведущих советских театров. Популярную когда-то драму уже давно никто не ставит, но образ Бронепоезда с тех пор, не без основания, так и остался одним из наиболее знаковых и ярких символов той эпохи. Не только литература, но и реальные людские судьбы, о которых в последние годы мы узнаём всё больше, наполняют новым смыслом это на редкость проницательное авторское заглавие.
За несколько лет до событий Гражданской войны Лариса Рейснер, ещё не комиссар, воспетая Всеволодом Вишневским в «Оптимистической трагедии», и не та, потрясшая Бориса Пастернака женщина, чьим именем спустя десятилетия он назовёт главную героиню романа «Доктора Живаго» и, тем более, не «Валькирия русской революции», уезжая на Восточный фронт, оставила пачку писем своего возлюбленного Николая Гумилёва. Вложив их в конверт, она написала на нём: «Если я умру, эти письма, не читая, отослать Н.С. Гумилёву. Лариса Рейснер».
Там же было вложено и её последнее письмо, которое он не получил: «В случае моей смерти, все письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связывало, и такое похожее на любовь. И моя нежность – к людям, к уму, поэзии и некоторым вещам, которая, благодаря вам, окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей – стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы должны когда-то со мной ещё раз встретиться, ещё раз говорить, ещё раз взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть бог»…
Они встретились в январе 1915 г. в литературно-артистическом кафе «Бродячая собака» на Михайловской площади (сейчас площадь Искусств) в Петрограде, куда каждый вечер стекалась тогда столичная богема. Юная поэтесса, ей не исполнилось и 20 лет, читала в тот вечер свои стихи. Гумилёв предложил проводить её домой. Они вышли за полночь на заснеженную и пустынную площадь, особенно пленительную в такую пору, и через Михайловский сад и Марсово поле, никуда не спеша, мимо Летнего сада, пошли к Неве. К её дому на Большой Зелениной улице они подошли, когда появились уже первые утренние извозчики.
Потом он уехал на фронт. Ему удавалось время от времени бывать в Петрограде, и влюблённые друг в друга молодые люди продолжали, как писала Рейснер, свои сумасшедшие встречи, где только возможно, включая и дома свиданий на Гороховой. Потом он снова уезжал, и шли полные сокровенных признаний, нежные и трогательные письма друг к другу. Многие из тех ценных бумаг погибли, и до нашего времени дошла лишь часть этой переписки. Она впервые была опубликована в 1980 г. в Париже в сборнике Николай Гумилёв «Неизданное».
Первое из сохранившихся писем (из Латвии) написано 8 ноября 1916 г.: «Лери, Лери, надменная дева, ты, как прежде бежишь от меня». Больше двух недель, как я уехал, а от Вас ни одного письма. Не ленитесь и не забывайте меня так скоро, я этого не заслужил. Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя. Снитесь Вы мне почти каждую ночь…». Из другого письма (декабрь 1916 г.): «Лери моя, приехав в полк, я нашёл оба Ваших письма. Какая Вы милая в них. Читая их, я вдруг понял, что Вы мне однажды сказали, что я слишком мало беру от Вас… Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мало, мне хочется ещё. Я не очень верю в переселение душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из неистового Роланда и т.д. Так мне хочется вас увести. Я написал сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю… Ваш Гафиз» (этим именем он подписывал свои письма Ларисе, и она так обращалась к нему). Вот строчки из письма от 15 января 1917 г.: «… я целые дни валялся в снегу, смотрел на звёзды и мысленно чертил между ними линии, рисовал себе ваше лицо, смотрящее на меня с небес…». Вслед за ним ещё одно (22 января): «Лерочка моя, какая Вы золотая прелесть, и Ваш Прескот, и Ваше письмо, и главное Вы. Это прямо чудо, что во всём, что Вы делаете, что пишете, так живо чувствуется особое Ваше очарование… Лери, Лери, Вы не верите в меня. К первому приехать не удаётся, но в начале февраля, наверное. Если опять от меня долго не будет писем, смотрите на плакат «Холодно в окопах». Правду сказать, не холоднее, чем в других местах, но неудобно очень. Лери, я Вас люблю. Ваш Гафиз».
Сама Лариса в своём автобиографическом романе, начатом в 1919 г., писала: «Нет в Петербурге хрустального окна, покрытого девственным инеем и густым покрывалом снега, которого Гафиз не смутил бы своим дыханием, на всю жизнь оставляя зияющий просвет в пустоту, между чистых морозных узоров. Нет очарованного сада, цветущего ранней северной весной, за чьей доверчивой, старинной пошатнувшейся изгородью дерзкие руки поэта не наломали бы сирени, полной холодных рос, и яблони, беззащитной, опьянённой накануне венца. И всё ещё не сытая, воля певца легко и жадно уничтожила много прекрасного и покрыла страницы его рукописей стихами-мавзолеями… И беззаконная, в каком-то великолепном ослеплении, муза его идёт высоко, и всё выше, не веря, что гнев, медленно зреющий, может упасть на её певучую голову, лишённую стыда и жалости…».
Даже короткий отрывок из её сочинения может о многом поведать внимательному читателю. Прежде всего обращает внимание использование прежнего имени российской столицы. Ко времени описываемых там событий, с августа 1914 г., их город носит уже новое имя, но автор как будто не замечает произошедшую перемену.
Это, разумеется, не описка и не забывчивость, а важная деталь, за которой проступает характерное, за редким исключением, отношение творческой интеллигенции к поспешному переименованию Петербурга. «Лишение города великого имени, – предрекал в те годы Николай Анцифeров, – должно было знаменовать начало новой эры в его развитии, эры полного слияния с когда-то чуждой ему Россией. Оживший Медный всадник явится на своём «звонко скачущем коне» не во главе победоносных армий своего злосчастного потомка, а впереди народных масс, сокрушающих прошлое…». Уже в наши дни, оглядываясь на события столетней давности, схожую мысль высказал замечательный историк Лев Лурье. «Хотя название «Петроград» упоминается в пушкинском «Медном всаднике», – пишет он, – энтузиазма переименование города не вызвало. За время своего существования город менял своё название четырежды, но ни одно не влекло такого обвала несчастий, как первое из них. Сначала немецким сочли имя города, потом всех немцев, верой и правдой служивших России, а потом и правящую династию. В феврале 1917 г. одним из главных лозунгов народных масс стало свержение немки-императрицы и готового заключить сепаратный мир императора германофила. Смена имени оказалась роковой, самый плодотворный петербургский период русской истории уходил в прошлое».
Отказ от первоначального имени положил начало цепочке событий, которые имели драматические последствия и для героев этого повествования.
Избегая называть город по новому образцу, Лариса, непроизвольно, может быть, на подсознательном уровне, пытается отгородиться от тех перемен, которые, вопреки всем прежним мечтам, вручили ей роль комиссара на Восточном фронте, на Волге, где, по её же словам, «столько было всего понаделано…». Прошлые увлечения, казалось бы, ушли в безвозвратное прошлое. Но, коснувшись этого прошлого, мысленно погружаясь в него, она в эти минуты невольно вновь становится такой, какой была в своей прежней жизни. Перечитывая этот даже небольшой фрагмент из её воспоминаний, вчитываясь в каждое не случайно выбранное там слово, не трудно представить себе простодушную, доверчивую и трепетную девушку, которая, как будто, выглядывает из каждой строчки её откровенного лирического дневника. Ту, вчерашнюю девочку, доверчиво и безумно влюблённую в знаменитого поэта. Разрыв с ним стал переломным в её жизни. Стал, возможно, причиной другого перелома, о котором скажу ниже.
В феврале 1917 г. письма от Гумилёва стали приходить реже, и тон его посланий заметно меняется. В письме от 6 февраля он впервые обращается к ней уже по имени отчеству. Ещё через три дня послание, похожее на предыдущее: «Лариса Михайловна, я уже в Окуловке. Мой полковник застрелился, и приехали рабочие, хорошо ещё, что не киргизы, а русские. Я не знаю, пришлют ли мне другого полковника, или отправят в полк, но, наверное, скоро заеду в город. Искренне Ваш, Н. Гумилёв».
Весной 1917 г. гусарский полк, в котором служил Гумилёв, был расформирован, и он подлежал переводу в стрелковый полк. Такая перспектива его совсем не устраивала, и он, видимо, не без труда, добивается назначения в Русский Экспедиционный корпус на Салоникский фронт, – туда, где происходят ожесточённые боевые действия, и сохранилась ещё солдатская дисциплина.
15 мая поэт покидает Петроград. На Финляндском вокзале его провожает Анна Ахматова. На пути во Францию он отправляет уже не письма, а непривычно холодные для адресата короткие открытки с дороги. Вот последняя из них, написанная 5 июня 1917 г. из Норвегии, примечательная, не только официальным обращением вместо магического «Лери», но и своей концовкой: «Лариса Михайловна, привет из Бергена. Скоро (но когда, не известно) думаю ехать дальше. В Лондоне остановлюсь и оттуда напишу, как следует. Стихи всё прибавляются. Прислал бы вам ещё одно, да перо слишком плохо, трудно писать. Здесь горы, но какие-то неприятные, не знаю, чего им недостаёт, может быть, солнца. Вообще, Норвегия мне не понравилась: куда ей до Швеции. Та – игрушечка. Ну, до свидания, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой. Преданный вам Н. Гумилёв».
Экспедиционный корпус, куда направлялся 30-летний прапорщик, был создан весной 1916 г. для укрепления военного сотрудничества между двумя союзниками по Антанте и включал в себя четыре особые пехотные бригады. 1-я и 3-я воевали в Шампани, где совместно с французскими войсками защищали регион Шампань-Арденны, а 2-я и 4-я – сражались на Салоникском фронте в Македонии. Прибыв в Париж 1 июля 1917 г. только через полтора месяца (!) после своего отбытия к новому месту службы, он уже не рвётся на Салоникский фронт, к которому, в соответствии со строгим военным предписанием был направлен.
Нельзя не заметить, что всё это вместе взятое – слишком неторопливое следование на фронт, когда идёт великая война, неожиданная потеря интереса к тому месту боевых действий, куда так настойчиво стремился, и где нехватка солдатского и офицерского состава ощущается весьма остро, довольно странно для боевого офицера и таит в себе какую-то загадку.
Принято считать: чтобы оставить его в Париже, его новые парижские друзья – художники Михаил Ларионов и Наталья Гончарова (к слову, правнучатая племянница жены Пушкина) познакомили его с влиятельными лицами русской Франции. К ним, в первую очередь, относился комендант русских войск в Париже полковник Сергей Соколов и Альма Полякова (вдова известного банкира Якова Полякова), которая была близкой приятельницей представителя Ставки Верховного Главнокомандующего и Временного правительства генерала Михаила Занкевича. Они же свели своего протеже с Евгением Раппом, военным комиссаром Временного правительства при Русском экспедиционном корпусе, который в том же июле назначил его своим адъютантом или, как значилось в документах, офицером для поручений при военном комиссаре, через руки которого проходят, в том числе, и все строго секретные документы. (Сам Институт комиссаров был введён Временным правительством в марте 1917 г.). Прямо-таки окружённый тайнами капитан Кольцов из «Адъютанта его превосходительства», только с другим знаком.
Продолжение следует
Борис ЛИПЕЦКЕР
DIRECTV & AT&T. 155 Channels & 1000s of Shows/Movies On Demand (w/SELECT Package.) AT&T Internet 99 Percent Reliability. Unlimited Texts to 120 Countries w/AT&T Wireless.
Call 4 FREE Quote- 1-855-972-1400
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
