Детские впечатления подобны клейму, которым помечают животных. Они выжигаются в сознании на всю жизнь. Наверное, поэтому, понимает Исаак Бабель, ему, в который раз, снится здесь колыбельный украинский городок Николаев. Там он впервые столкнулся с реалиями жизни. В этот раз совсем отчетливо привиделся жаркий субботний день. Хотя хорошо помнилось, что происходило той осенью.
Небольшой Николаев в объятиях двух рек — Ингула и Южного Буга. Со всеми, казалось, забытыми мелочами. Мягкая теплота пыли на немощеной улице Рыбной. По такой подогретой подстилке так приятно было топтаться босым детским ногам.
Центральная улица Соборная протянулась через средину городка. Хвост у нее заканчивался в районе Рыбной и базара, а голова переходила в широкоскулую площадь и лбом упиралась в крутой берег Ингула. Именно вокруг Соборной теснились магазины и лавочки местных еврейских богачей. Здесь первыми безжалостно кромсались во время погромов глазастые витрины торговых точек и рестораций. Осколки их громадных стекол, звонкими прозрачными слезами брызгали в разные стороны под ударами булыжников и обломков кирпичей.
Бабель уже не мог точно восстановить, реально ли была инвалидная коляска у мужика, который огрел его по физиономии живым голубем, купленным девятилетним мальчишкой за скопленные копейки. Но отпечаталась почему-то кофейная окраска безвинной птицы. Немая тишина улицы, когда под субботний вечер в Николаеве начался погром. Возможно, эти детали только оказались подсказанными его творческой фантазией. Он столько раз читал, а позже и пересказывал наизусть свою новеллу об истории голубятни, посвященную Горькому, что грань между вымыслом и реальностью в памяти стерлась. Зато отчетливо вспомнились капли влаги, выступившие в уголках глаз Алексея Максимовича, когда он впервые прослушал, прочитанное Исааком.
— Г-о-луб-о-к м-о-й, — по-волжски ласково перекатывал буквы «о» своим голосом Горький, — вот, даже не ведаете, что сотворено вами…
И заговорил про то, как не сможет заснуть сегодня. Что ему наверняка приснится тот еврейский мальчишка из Николаева, с кровавыми кишками любимого голубя, размазанными по лицу. Что его тоже крепко поколотили однажды под этим же городом. И еще про то, как ловко подмечено, что измывается над мальцом человек калеченный, не способный ходить по земле этой.
Именно после того как всплывший в памяти великий писатель упомянул о раздавленных голубиных внутренностях, Исаак потрогал свое лицо. Нащупал под пальцами теплую вспухлость у правого глаза, засохший след крови в уголке губ от выбитых зубов. Следы вечернего допроса. С тоскливой ясностью сейчас понял, чем может закончиться пребывание в этом каземате НКВД на Сухановке.
Последние дни он еще все-таки надеялся на особое отношение к себе. Как ни как, но о нем знают в Европе. Сталин многократно подчеркивал значимость Горького для успешного строительства социализма. А Алексей Максимович много раз говорил, как обеднела бы советская литература без Бабеля.
В конце концов, он сам не чужак для органов власти. И Одесской ЧК после семнадцатого помогал наводить порядок в родном городе. И с конной армией в Гражданскую по разным фронтам мотался. Но здравый смысл теперь безжалостно смывал все выстраиваемые им логические плотинки.
Ведь когда писатели по призыву Сталина быстренько перерождались в инженеров человеческих душ, он затеял молчанку. Ничего нового не напечатал. А генсек успевает отслеживать за всем, что происходит в стране. За рассказы о конармии Буденный давно грозил разрубить его на куски, как капусту. Хорошо, что тогда защитил Горький. Но теперь его уже нет…
Да, зная нравы НКВД, он полностью отрицал все дурацкие обвинения в заговоре против советского государства. Но недавно его сфотографировали в профиль и анфас. Такие быстрые снимки — самый верный знак его судьбы в ближайшем будущем. Исаак Эммануилович хорошо знал: подобные две фотографии три на четыре положено вклеивать в дело подследственного перед тем как оно закрывается навсегда…
Сейчас, валяясь на матрасе, брошенном на цементный пол камеры, Бабель не паниковал. Он успел за свою жизнь насмотреться столько разных смертей, что ничего нового и страшного уже не ожидал. Зато больше всего ему хотелось, хоть на огрызке жизни, все-таки успеть разобраться в нескольких вопросах, на которые прежде в суете текучки не хватало ни времени, ни желания.
Почему он так и остался на обочине советских перемен, каким краем не вписался и не подошел новой власти? Ведь еще когда бредил, как бы поскорее надеть картуз с фирменной кокардой коммерческого училища, он впервые наткнулся на обидную несправедливость. Ему отказали в приеме на учебу из-за процентной нормы для еврейских детей. И тогда же он дал себе слово, если потребуется, положит жизнь за власть, которая будет готова уничтожить такое неравенство.
Позднее отчетливо понял еще одну истину: люди делятся на большинство, не имеющих больших денег, и меньшинство, у которых их намного больше, чем нужно. Молодое сердце не могло примириться с таким положением. Но за годы Гражданской войны стало понятно, что первые готовы отобрать все у вторых, даже если для этого придется перебить всех старых и малых. Вторые же никогда сами не отдадут нажитого.
Так добавится ли от такого насильственного кровавого передела хоть чуточку счастья на этой земле? Бабель начал мучиться над этим вопросом еще в конармии. Ведь, даже читая казакам на фронте статьи Ильича из «Правды», он, как написал позже, подстерег таинственную кривую ленинской прямой.
А кривые часто смыкаются и в замкнутый круг, где все начинается заново.
Сколько раз позднее критики и собратья-писатели требовали от него разъяснения этой мысли о прямой и кривой. А вот Алексею Максимовичу никаких пояснений по таким поводам не требовалось. Тот «Конармию» принял с восторгом. Может быть, постепенно догадывался теперь Бабель, ему просто почудилось, и никакой кривой в борьбе за всеобщее равенство и справедливость ни у Ленина, ни у окружавших его комиссаров и командармов вроде Буденного никогда не было и не могло появиться. Наверное, поэтому он и оказался здесь, в Сухановке.
Или, такая загадка. Как понять, почему из всего многообразия земных профессий он выбрал связанную со служением русскому слову? Ведь с детства слышал витиеватое звучание родного идиш, в совершенстве постиг ласкающий французский, а вот писать все-таки стал на неисчерпаемом русском. И много лет тщательно выскабливал каждое слово, перед тем как вставить его в рассказ на нужное место. Чтобы оно засветилось по-новому. Откуда взялась и чем объяснялась эта кем-то возложенная на него мучительная ответственность за правильное звучание и окраску подбираемых фраз, лаконичную стройность выстраиваемых сюжетов?
Наибольшую боль ему всегда доставляли попреки, будто вычурность и сложность манеры его письма объясняются тем, что он писатель не исконно русский. Как будто привязанность к культуре и родине носят кровный характер. Да, не раз он ловил себя, до сих пор щемит его безбожную душу приближение субботнего вечера. Когда вспоминается мать, зажигавшая в такие минуты праздничную свечку и прикрывавшая ее робкое пламя щитком ладони. Но разве не обожгло его сердце разорение польского костела в Новограде, учиненное красными казаками, свидетелем которого ему довилось быть? И которое он безжалостно описал в своей книге.
А сколько раз он уговаривал первую жену Евгению Борисовну Гронфейн в каждый свой приезд во Францию, как можно быстрее возвращаться в Россию. Она объясняла, что после Европы не сможет жить в постоянной грязи, нюхать русские туалеты. Он же, смешно даже подумать, за границей быстро начинал скучать по привычной беспутице русских дорог, безалаберной широте и неухоженности московских улиц. И уши его зудели от гладкой причесанности иностранной речи, лишенной смачности мата…
Наверное, поэтому расставание с Евгенией стало похоже на слом засушенной ветки, хотя рядом с ней взрослела родная дочь.
Здесь от тюремного безделья и отсутствия полной возможности писать Бабель часто думал о женском следе в собственной жизни. С детства он восхищался этими удивительными существами. Перед вихрем первой страсти к Евгении не устояли ни родительские привязанности, ни четкое понимание громадных социальных различий в обеспеченности их семей.
— Гронфейны на семечки и карамель, — испугано журил его отец, возражавший против намерения сына жениться на Евгении, — тратят больше, чем мы на всю нашу семью. Эммануил, ответь своему необразованному отцу, разве могут стать парой сапог и штиблета?
Тогда, опьяненные ощущением наступающей революции, они все же поженились. Но отцовское пророчество все-таки сбылось.
А, казалось бы, случайная связь с Тамарой Кашириной растянулась надолго. Хотя Бабель частенько пошучивал, что обратил на нее внимание только из-за фамилии. Все хоть как-то связанное с Горьким казалось Исааку священным.
По сути дела, все время Тамара оставалась просто удобной партнершей. Даже после рождения сына. Четкое же понимание характера отношений устраивало обоих, пока не появилась Антонина Пирожкова.
Они встретились, когда у Бабеля на голове уже отчетливо проступил залив лысины. И фигура его стала далеко не кавалерийской, а начала оплывать жирком, накопленным по зарубежным разъездам и от непрерывных писательских отчетов перед читателями, которые заканчивались традиционным обильным застольем.
Зарево интереса, пылавшее в молодых еще не замутненных глазах тамбовской студентки, Исаак и подметил на очередной встрече в одном из институтов.
Антонина сразу заняла в жизни писателя особое место. Оказалось, она знала его еще до знакомства. На первом курсе с подругами прочла «Конармию», а многие места из «Одесских рассказов» выучила почти наизусть и могла цитировать запросто. Он до сих пор толком не знал, что больше всего его взволновало и потянуло к Пирожковой. Молодое тело сибирячки или ее беззастенчивое восхищение всем выходившим из-под его пера.
Она быстро взяла под охрану время мужа, полностью сбросила с него все домашние заботы. Друзья даже дали ей кличку цербера за беззаветную чистую преданность всему, что было связано с Бабелем и его работой. Исаака не раз удивляло, как бабья забота у нее сочеталась с удивительным пониманием найденных им слов, образов, значимости женской ласки и домашнего уюта для писательского творчества.
Вот и недавно под новогодний праздник ему принесли сюда передачу от жены. В посылку было вложено не только съестное, но и несколько пар носков. Исаак понюхал их и обалдел. Антонина догадалась сбрызнуть серые обычные носки одеколоном. Тем, которым она всегда освежалась, когда ложилась в постель рядом с ним.
Сейчас в тусклом свете камеры он достал припрятанный в кармане носок. Приложил к разбитому лицу, вдохнул родной аромат. Домашний запах перебил затхлый воздух каменного подвала. И Бабель спокойно уплыл в недолгий тюремный сон.
А во второй половине этой же ночи на даче в Кунцево Иосиф Виссарионович Сталин достал из папки свежую почту с документами, подготовленными ему для согласования. Среди прочих бумаг лежал и список лиц, приговоренных трибуналом к расстрелу. В этот раз он оказался не очень длинным. Всего шестнадцать фамилий. Он знал не всех. Но первым, согласно алфавиту, значился Бабель Исаак Эммануилович. Эта фамилия, имя и отчество ему были известны давно. Сталин даже не стал читать список дальше. Удовлетворенно несколько раз втянул в себя дым тлеющей трубки и в верхнем правом углу листка вывел короткое «За». Ниже по привычке поставил свою подпись и дату.
Через несколько дней в Сухановку, где содержались арестованные, передали все оформленные документы по делу Бабеля. Командир расстрельной команды справился у начальника, когда нужно приводить приговор в исполнение. Ведь завтрашний день — суббота. И многозначительно замолчал.
Начальник глянул в его налитые хитрой ненавистью глаза и хмуро бросил:
— Ну, и хорошо. Пусть человек отпразднует…
Илья СТАРИКОВ, г. Николаев, Украина
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
Прекрасно написано — Браво!
Спасибо, незнакомая Вера за добрый комментарий. Такие отзывы читателей вдохновляют автора на работу. С уважением, Илья Стариков.
Спасибо, но ужасно больно за Бабеля. Сволочи.