Как я выжил в Аушвице

«При советских было хорошо. Я всего год так прожил, но до сих пор по-русски понимаю. Мы не ждали, что Красную Армию так быстро разобьют. Немцы пришли буквально за пару дней. Им на танки бросали цветы, они были такие красивые, подтянутые, форма… И я старался не думать о том, что будет плохо. Это было как игра, чего вы хотите от пацана в 8 лет. В гетто я прятался, потом остался с отцом — нас отправили в трудовой лагерь. Там я тоже прятался — дети не разрешались. Однажды меня нашли — я прыгнул с верхних нар прямо на голову солдата и побежал. Выскочил в окно, а он стал из окна по мне стрелять. Я бежал зигзагом, это было немного страшно, дух захватывало. Больше я старался не попадаться. В Прибалтике везде было тяжело.

Потом из каунасских детей сколотили что-то типа оркестра. Нас возили по лагерям, мы маршировали, пели песни. Немцам нравилось, и нам тоже было неплохо. Многие из нас были блондины, похожи на арийцев. А потом что-то не заладилось. Помню, нас везли из Каунаса в Аушвиц, 131-го пацана. Двое попытались убежать. Одному удалось, а одного застрелили. Ехали мы с комфортом, 129 человек в трёх вагонах. Когда ехали через Польшу, поляки на станциях показывали нам ребром руки по горлу, вроде как «всех вас зарежут, жиды»! — кричали они.

Доктор Менгеле стоял на перроне, когда нас привезли. Он был очень спокойный, вежливый. В белых перчатках шёл вдоль строя, там целая группа была в форме. И пальцем показывал: этот налево, этот направо, этот тоже направо, а этот налево.

Потом нас повели в глубь лагеря, мимо крематориев. Нам тогда сказали, что это пекарни, где пекут хлеб для заключенных. Меня отправили в Биркенау, там была лаборатория Менгеле. Мне кажется, я ему чем-то нравился. Я тоже был белобрысый, на еврея не похож. Менгеле был ко мне всегда очень мягок, не обижал. Мне давали какие-то химические препараты, я от них полысел. Но больше ничего, так что мне повезло. Мало кто выжил.

Мы боялись их, ненавидели их, но смотрели на них снизу вверх. Порядок, чёткость.

Иногда прилетали американцы, но они никогда нас не бомбили.

С августа 44-го по январь 45-го мы были в Аушвице. А потом нам предложили: кто хочет, может отправиться маршем в другие лагеря, кто хочет, может остаться. Мы знали, что тех, кто остаётся, всех уничтожат. Я решил идти, мне уже было 12 лет, я надеялся, что дойду. Жрать было нечего. Сколько мы деревень прошли, ни крошки хлеба, никто ничего не дал. Мы шли от одного лагеря к другому, дошли до Силезии. Сто граммов хлеба и похлёбка. Мёрли как мухи.

Была бомбёжка, мы под неё попали. Куски мяса на колючей проволоке, руки-ноги. Те ребята, что были со мной, ничего не съели…

Освободили нас американцы. В этот день мы оторвались: разграбили всё что можно. В лавках забирали хлеб, обжирались им до рвоты, некоторые даже умерли. Я спёр форму какого-то лётчика, сорвал погоны, а ордена оставил, так и разгуливал. Если бы американцы на несколько дней задержались, мы бы сдохли, точно вам говорю.

Нас отправили в Италию, там я случайно нашёл своего старшего брата. Просто мимо ехала колонна грузовиков, один остановился, выпрыгнул мой брат. Он пропал в Каунасе в самом начале войны, когда нас развозили по лагерям. Мы напросились на какую-то посудину, которая шла в Палестину. Нелегально конечно. «Аушвиц? Менгеле? Полезай!» — там был какой-то моряк, он хлопнул меня по спине, и я поплыл в Палестину.

Здесь я учился в школе. Знаешь, я вот на самом деле не понимаю, отчего здесь всё время воюют. Весь Израиль создавали евреи из России, из Российской империи. Они знали как жить, как устроиться. И ещё была кучка евреев из Германии. Они были как немцы: вот как сказано, так и сделай. Они не умеют искать компромисс, упрямые. Я думаю, что из-за этого в самом начале было очень много ошибок.

Вон в Прибалтике ССовцы бывшие маршируют, памятник советским солдатам сносят, а вся Прибалтика в Евросоюзе. Им никто ни слова не сказал и не скажет. Я только здесь, в Израиле, спокоен, тут нас не уничтожить так просто!

Пару лет назад я приезжал в Аушвиц с дочкой и внуком. Мы даже ночевали в том бараке, где я был. Разрешили мне. Странное чувство. Шесть миллионов уничтожили немцы, а я вот не стал бы ничего менять в своей жизни, если б мне предложили. Пусть всё как есть останется. Это часть моей жизни, я так рос».

Даниэль Ханох,

74 года, Иерусалим