Фредзия, Фроим, Фанни и Рена

«Помни, что происходило в мире, понимай происходящее в каждом поколении, спроси отца своего и он расскажет тебе, старцев твоих — и поведают тебе». Дварим 32:7

Иерусалим… Яд Вашем … Зал имён… Здесь тысячи еврейских лиц, а значит, имён и жизней, уничтоженных в аду Холокоста, отражаясь в водяной глади, безмолвно смотрят на нас с высоты девятиметрового купола. Страшно осознавать, что всех этих людей уже давно нет на свете… Их уничтожили только за то, что они были евреями…

Рена Квинт часто приходит сюда. Она печально разглядывает лица на фотографиях. Членов её семьи среди них нет, их семейные фото были безжалостно уничтожены в Берген-Бельзене у неё, тогда шестилетней девочки, прямо на глазах…

Ицек, Сура, Давид и Йозеф Лихтенштейн… Отец, мама и два брата… Здесь, в Зале имён их судьбы, занесённые Реной в листы свидетельских показаний, бережно хранят чёрные папки. Эти листы-памятники являются напоминанием о том, что когда-то все они, самые дорогие для неё люди, жили на этой земле…

… Имена, имена… У самой Рены их было несколько: Фредзия, Фроим, Фанни. Так случилось, что с каждым из них был связан отдельный период её раннего детства, которое беспощадно отнял Холокост.

Маленькой Фредзии было неполных четыре года, когда нацисты оккупировали её родной польский город Пётркув-Трибунальский. В конце сентября 1939 года ими было здесь создано первое в Европе еврейское гетто. Гетто Пётркув, куда загнали евреев не только из города, но и со всей округи, было крайне перенаселено — на нескольких улицах проживало около 25000 тысяч человек. Просторный богатый дом, где проживала семья Рены, был также переполнен до отказа. «В одной комнате в жутких условиях жили по нескольку семей», — рассказывала она, — а те, кому не удалось найти жильё, жили и погибали прямо под открытым небом».

В октябре 1942 года нацистами была проведена акция захвата жителей гетто. Ворвавшиеся ночью эсэсовцы заставили всех жильцов их дома в течение 10 минут покинуть его и собраться на главной площади города. В эту ночь всех неработавших жителей гетто — стариков, женщин с детьми и бездомных, с главной площади, погнали в городскую синагогу. Рена вспоминает: «Под окрики охраны и лай собак, мы бежали, спотыкаясь, по крутой лестнице вниз из нашего дома, прихватив то, что попадалось на глаза. В гетто началась паника, охрана с оружием гнала онемевших от страха людей сначала на городскую площадь, а потом в синагогу. Были слышны выстрелы и крики. Я, тогда почти четырехлетняя, в страхе держалась за мать. Рядом были два моих брата на два и четыре года старше меня». В синагоге всех согнали в главный зал, где они обычно собирались на шаббат. Те, кто не попали в здание синагоги, были вывезены в Радомский лес, где их заставили рыть канавы, ставшие потом их могилами. Рена помнит, что за дверью стоял какой-то мужчина. «Возможно, он был моим дядей, — рассказывает она. — Он позвал меня, окликнув по имени, Фредзией, и сказал мне: «Беги!». Тогда я, освободив свою руку из маминой, бросилась бежать из синагоги». Маленькая Рена, выбегая из здания, заметила немецкого охранника, сидящего на столе недалеко от выхода. Прошмыгнув у него под ногами, она выбежала из синагоги.

«Я не знаю, подтолкнула ли меня моя мать, или это был Б-г… Я не знаю, как это произошло, но я проскользнула из двери синагоги, — вспоминает Рена, — а все те люди, которые находились там вместе со мной, были уничтожены». Тогда она в последний раз видела свою маму и братьев, которых вскоре после этого отправили в Треблинку…

Свою родную маму с тех пор Рена больше не может вспомнить. «Я не помню, как выглядела моя настоящая мать, — рассказывала она. — Я не помню даже её поцелуя».

Она часто спрашивает себя, почему ей удалось тогда убежать. Почему ни один охранник не пытался стрелять в неё, не оттолкнул обратно в зал к матери, к обреченным на гибель людям? Почему ни одна нацистская овчарка не преследовала её? Этого она не может понять и сегодня.

Мужчина, окликнувший маленькую Фредзию в синагоге, привёл её к отцу, который прятался вместе с ней в подвале. «Нацисты использовали всех трудоспособных мужчин и женщин, как рабов, — рассказывает Рена. — И мой отец вместе со мной в 1942 году был отправлен в трудовой лагерь в Ченстохове, где мы оба работали на стекольном заводе «Хортензия Гласверкен». Нам, к счастью, удалось тогда избежать Треблинки».

Ицик Лихтенштейн вынужден был взять с собой в трудовой лагерь шестилетнюю малышку-дочь. Он решил, что она «станет мальчиком» и дал ей новое имя — Фроим. «Отец отрезал мне волосы, — вспоминает Рена — я носила мальчишечьи штаны. Он объявил немцам, что мне десять лет, т.к. десятилетние мальчики считались мужчинами и могли работать. В свои шесть лет я не была высокой, но тогда немцы, к счастью, поверили нам, и я работала на стекольном заводе вместе с мужчинами. Мой отец работал отдельно и находился в другом бараке. Из-за раскалённых печей в нашем цеху была жуткая жара. Я носила мужчинам вёдра с водой. Мне это было нелегко — ведь я была совсем ребёнком. Я помню также немецких овчарок, которых очень боялась, этот страх не исчезнет у меня никогда — немцы натравливали их на тех рабочих, кто, пытаясь передохнуть, останавливал работу. Их тут же расстреливали». Все мужчины, что были рядом, знали, что она девочка, но никто не выдал её немцам.

Однажды, вспоминает Рена, немцы стали разыскивать по баракам маленьких детей. Ночью они ввалились к ним в барак, и кто-то из мужчин догадался спрятать её под одеялом под свои ноги. Рена рассказывает, что она дрожала от страха, и ей казалось, что одеяло тоже «дрожит» вместе с ней. Но, слава Б-гу, её тогда не нашли. «Такие вещи не забываются», — с болью в голосе произносит она.

В конце 1944 года, опасаясь приближения Красной армии, гитлеровцы приступили к срочной депортации узников гетто Ченстохова в немецкие концлагеря. Колонны евреев гнали до вокзала к поездам смерти. Эсэсовцы, подъехавшие на мотоциклах, объявили, что здесь мужчины и женщины будут разделены. После селекции они отправили всех мужчин в Бухенвальд, а женщин и детей — в Берген-Бельзен.

«Мой отец предчувствовал, что нам нужно будет расстаться, т.к. немцы сразу узнают, что я девочка, когда нужно будет войти в душ для дезинфекции. Он спросил у одной женщины, кажется, она была учительницей, может ли она присмотреть за мной. Эта женщина стала моей второй мамой. Её имя и как она выглядела, я не помню. Она, скорее всего, умерла потом в лагере».

«Отец дал мне несколько семейных фотографий, — продолжает она, — которые чудом смог сохранить, и сказал, что после окончания войны мы встретимся в Пётркуве. Своё обещание ему не удалось выполнить… Он, погиб в Бухенвальде и не сумел вернуться в Пётркув, как и я сама. Это был последний раз в жизни, когда я его видела…». А все фотографии, которые он передал ей, были разорваны на мелкие кусочки немецким охранником. Она помнит, как они вихрем разлетелись, оседая на снег. «Для охранника это был мусор, а для меня — моя последняя связь с близкими».

В вагонах для перевозки скота, где было всего два маленьких окошка, их везли три дня без еды и питья в немецкий концлагерь Берген-Бельзен. В битком набитом вагоне одно отхожее ведро, нестерпимая духота и зловоние. Проехав границу с Германией, из распахнутых дверей вагона, подталкиваемые охраной, с трудом выбирались измученные люди-скелеты. Они жадно глотали снег, чтобы утолить жажду. Тела мёртвых, тех, кто не выдержал страшный путь, охрана выбрасывала из вагонов на снег.

Мальчик Фроим стал девочкой Фредзией, оказавшейся со своей новой мамой в концлагере Берген-Бельзен, находившимся под Ганновером, в Нижней Саксонии. Это был лагерь смерти. Здесь не было газовых камер. Смерть выбрала себе «другой путь» — узники умирали от эпидемий тифа и дизентерии, вызванных голодом и антисанитарией. Груды мёртвых тел здесь лежали повсюду. К моменту прибытия британских войск-освободителей в Берген-Бельзене умерли более 50 тысяч человек.

Барак, в который их поселили, был переполнен. Ночевать им пришлось на холодном каменном полу, укрывшись старым пальто, которое её «мать», сняв с умершей женщины, приспособила под одеяло. «Ночью, когда мы ложились спать, я помню, как она, обняв меня и тяжело вздыхая, снимала с моей головы вшей — мы все были сплошь ими покрыты». А что творилось в душе у этой несчастной женщины и у всех тех, кто находился рядом, представить себе нетрудно…

«Наш барак был разделён на две половины: одна — для матерей с детьми, где находилась я, с моими «мамами» — после смерти одной кто-то, к счастью, всегда заботился обо мне. На другой стороне барака жили девочки-сироты. Женщины, которые ухаживали за мной, нуждались в заботе, как и я. Любовь и ласка была необходима нам обеим. Чтобы выжить».

Обычно к ним на ночные проверки вламывались надзирательницы, они жестоко били женщин и издевались над детьми, и Фредзия успела привыкнуть к этому. Но один случай из её детской жизни запомнился ей навсегда. В их бараке таких нечеловеческих криков, как в ту ночь, никогда потом не было.

После «обычной» проверки, когда они измученные уже собирались провалиться в сон, в бараке вдруг неожиданно раздался жуткий истерический вопль — это выла, кричала и билась на нарах женщина, только что родившая младенца. Она то тихо и жалобно причитала, обращаясь к нему, полубездыханному, то вдруг начинала с неимоверной злобой и отчаянием выкрикивать страшные ругательства на идиш, проклиная дьявола-Гитлера, всех немцев-извергов, погубивших её жизнь, её молодость, её дитя… Слышать это было невыносимо… Женщины, находившиеся рядом с ней, опасаясь нашествия охраны, схватили её, пытаясь успокоить, но она потеряла сознание, задушив ребёнка…

Они находились «на волоске» от смерти. «Смерть приходила каждый день, — вспоминала Рена, — и мы знали, что если сегодня мы не умрём, то может быть, завтра… Просыпаясь, каждое утро нам приходилось вытаскивать из барака всё новые трупы и сваливать их на улице. Для нас это было привычным делом. С детства я воспринимала это как должное. Лагерь Берген-Бельзен был лагерем мертвецов… Женщинам постоянно приходилось обороняться от полчищ крыс, отнимавших драгоценные остатки еды. А есть они были вынуждены баланду из гнилой репы. «Чтобы выжить, — рассказывала Рена, — мы пили из луж, где плавали все виды отбросов и загрязнений, чтобы хоть как то утолить жажду. И постоянно ощущали тошнотворный запах мёртвых тел… Эти воспоминания никогда не оставляют меня».

Тот день, 15 апреля 1945 года, когда британцы вошли в Берген-Бельзен, начался для Рены, как любой другой. «Я лежала под деревом, окружённая сваленными вповалку трупами, и не могла выбраться. Я тоже была больна тифом. Здесь также лежали мужчины, женщины и дети, которые, как и я, были еще живы. Я думала, что умирать под деревом будет лучше, чем в вонючем бараке, где трупный запах, был нестерпимым».

Неожиданно для всех в этот день в Берген-Бельзене произошло что-то невообразимое, то, что представить себе было невозможно — танки британской армии вошли в лагерь. «Внимание! Мы английская армия, — раздалось на весь лагерь из громкоговорителя. — Вы свободны! Пища и медицинская помощь уже в пути». Поверить и не поверить этому было нельзя!

Люди, которые еле передвигались и были не силах говорить, ошалев от радости, теперь прыгали и громко кричали: «Мы, наконец, свободны, мы все свободны! Британцы прибыли!».
Маленькая Фредзия хотела посмотреть на них, но не могла встать. Она не понимала, кто такие эти «британцы». «Фрей, фрей — мы свободны! — кричали на идиш женщины вокруг меня и плакали, — вспоминала Рена. — И что означает слово «свобода»? Я не понимала».

Фредзия увидала солдат в форме цвета хаки. Они не могут быть немецкими солдатами, потому что люди приветствуют их радостными возгласами. А где же немцы?

«До окончания войны немцы пытались сжечь следы своих преступлений, чтобы скрыть то, что они сделали, — вспоминала Рена. — Когда прибыли британские солдаты, они нашли его сплошь покрытым трупами узников, погибших от голода и тифа. Невозможно было идентифицировать мёртвых. Чтобы предотвратить распространение болезней, британцы сбрасывали тела в ямы, создавая массовые захоронения по 5000 трупов в каждой и вынуждены были сжечь часть лагеря».

«Большинство матерей и девочек из моего барака не сумели выжить, — продолжает она, — кто из них, к счастью, остался жив, выглядели, как живые скелеты. Британцы пытались накормить тех, которые были еще живы, но у голодающих в течение многих лет людей, желудок не мог переварить нормальной пищи. Люди с жадностью набрасывались на пищу, но тут же умирали от разрыва кишечника».

В тот самый долгожданный для всех день британские солдаты, прочёсывая лагерь, обнаружили еле живую Фредзию Лихтенштейн, завёрнутую в тряпьё. Они вытащили её из полумёртвых — девочка была без сознания. «Британцы нашли меня, умирающую, доставили в импровизированную больницу, где я лежала на носилках, покрытых настоящими простынями». Только в военном госпитале в Любеке она пришла в себя, а затем на корабле вместе с другими больными женщинами и детьми её отправили на выздоровление в Швецию.

«Я была отправлена с группой из 6000 женщин и детей в Швецию, — вспоминала Рена, — но мне было так плохо, что меня перевели из госпиталя для беженцев Бьярред в обычную шведскую больницу Хасслехольм».

Каждый день туда приходила христианская пара, чтобы подарить Фредзии игрушки и конфеты. Однажды они предложили взять её к себе в семью. «Эта девочка — еврейка, она должна жить в Палестине в еврейской семье», — сказал тогда кто-то из персонала больницы. «Я часто задаюсь вопросом, что бы случилось со мной, если бы я осталась жить у этой пары», — говорит Рена. Она не понимала тогда, что значит быть еврейкой.

После выздоровления она попала в приёмный центр «Тинсгрид», где находились европейские евреи, пережившие Холокост. Там и состоялось её знакомство с Анной Филлипсталь, ставшей её новой мамой. Тогда Рена ещё не знала, что эта встреча перевернёт всю её жизнь. «Я провела один год в Швеции, — вспоминала Рена. — Там я встретила женщину по имени Анна. У неё было двое детей: мальчик Зигмунд, пятнадцати с половиной лет, и дочь Фанни девяти с половиной лет, почти моя ровесница».

Брат Анны, иммигрировавший в Америку до войны, отправил ей въездные документы на неё и двоих детей. Но пока она готовилась к отъезду, дочь Фанни неожиданно умерла. Теперь у Анны была возможность взять в Америку ещё одного ребёнка. «Она спросила меня, — рассказывала Рена, — хочу ли я поехать с ней в Соединенные Штаты и стать её дочерью. Она дала мне её имя (Фанни), а день рождения (15 февраля 1936 года), и место рождения дочери вписала в свой паспорт, поместив туда же и мою фотографию. Так Фредзия стала Фанни Филлипсталь.

В 1946 году Фредзия-Фанни прибыла в Соединенные Штаты вместе со своей новой мамой и братом. Брат Анны и его семья, ортодоксальные евреи, тепло встретили их и старались во всём помочь. Казалось бы, наконец-то они обрели счастье, и все их беды остались позади, но судьба, однако, распорядилась по-другому…

Вскоре после прибытия в Америку нежданно-негаданно произошла беда. «Три месяца спустя Анна неожиданно для всех нас скончалась. Для всей моей новой семьи это было большим горем, для меня же это было просто печальной реальностью. К этому времени я уже потеряла несколько «мам». Тогда я впервые присутствовала на похоронах. Люди стояли вокруг могилы Анны и плакали, а у меня не было слёз. Они думали, что уход Анны будет для меня катастрофой. Но в Берген-Бельзене десятки тысяч людей погибли, оказавшись в братских могилах, и их никто не оплакивал. Я не могла тогда понять, почему все так скорбят из-за ухода из жизни одной женщины».

После шивы (траурный обряд, выполняемый после похорон — Э.Г.), семья брата Анны приняла решение подыскать для девочки новую семью. Это было делом непростым, однако вскоре Фанни была приглашена на шаббат в дом одной бездетной религиозной пары, супругов Леи и Джейкоба Глоуб, проживающих в нью-йоркском Бруклине. Девочка им понравилась, и они спросили, хочет ли она остаться жить в их семье.

«Прежде чем принять меня, Глоубы постарались выяснить, есть ли у меня кто-то из родственников», — вспоминала Рена. В Израиле у неё проживали двоюродные братья, но принимать кузину к себе в семью они не хотели, заявив, что жить в Америке будет для неё намного лучше. Так она в Америке и осталась.

«Эта прекрасная пара Глоуб стали моими родителями, — рассказывала Рена. — Они воспитали меня как дочь. Им удалось сделать моё детство счастливым, не отказывая мне ни в чём. Я ходила в еврейскую школу, где у меня было много друзей, научилась играть на пианино и на виолончели. Я была американской принцессой, мне устраивались прекрасные дни рождения, у меня были тетушки и дяди, бабушки и дедушки, у меня были отец и мать, хотя никто из них не приходился мне родным. У большинства выживших этого не было. Но самое главное: они, эти люди, отдавали мне всю свою любовь».

С 10 лет у неё впервые началась вполне счастливая жизнь, далекая от ужасов Холокоста. Но, несмотря на то, что она, наконец, почувствовала себя любимой и защищённой, она так и не смогла назвать Лею своей мамой. «Я никогда не называла Лею «матерью», — говорит Рена. — Я любила её, но я называла её так, только когда разговаривала с другими, мне было это нелегко».

В 1947 году её новые родители дали ей имя, которое она носит до сих пор — Рена. На иврите оно означает «радость», точно так же, как и её прежние имена. Ей, маленькой девочкой пережившей ад Холокоста, чудом повезло остаться в живых, так пусть она продолжает жить только в радости!

Её последняя «мать», Лея Глоуб, умерла, прожив более ста лет. «Тогда моя внучка сказала, — вспоминала Рена, — когда Лея прибудет в другой мир, первыми людьми, с которыми она встретится, будут мои настоящие родители, которые поблагодарят её за то, что она воспитала меня как свою родную дочь».

После смерти Анны Рена потеряла контакт с Зигмундом Филлипсталем, её сыном, но в конце 60-х годов ей всё же удалось разыскать его семью. Оказалось, что он, умер, проживая во Флориде, но его вдова, Марция, которую она раньше видела, вошла с ней в контакт. Рена прислала ей свою фотографию, и та узнала её. Их встреча впервые состоялась в 2011 году, когда Марция и её дочь Нэнси приехали в Израиль на встречу с ней. Тогда Рена впервые увидела свою «племянницу».

Будущего супруга Рена встретила в 1958 году на праздновании Суккота. Им стал Мэнни, Эммануэль Квинт, раввин и адвокат. Для них обоих эта встреча была любовью с первого взгляда.

Желая стать педагогом, Рена, закончив Бруклинский колледж, получила степень магистра. Она работала преподавателем в государственной школе штата Нью-Йорк, потом преподавала в Университете Адельфи. Репатриировавшись в 1984 году в Израиль, она, мать четверых детей, стала преподавателем Еврейского университета Иерусалима. За это время в их семье появилось 22 внука и 19 правнуков. Трое из её внуков получили образование в Гарварде, Принстоне и Стэнфорде, что по праву стало предметом гордости всей их большой семьи.

Воспитываясь в семье Глоуб, Рена стала ортодоксальной еврейкой и старалась подавить в себе воспоминания о Холокосте, никогда не обсуждая эту тему даже с самыми близкими. «На протяжении многих лет, пока я росла и потом, когда у меня появилась собственная семья, я никогда не говорила о Холокосте», — рассказывает Рена. Однажды в 1981 году в Америке, на праздновании Пурима, она познакомилась с пережившими Холокост из Пётркува. К её большой радости, они дали подтверждение событиям, которые хранила её память. И тогда Рена решила, что обязательно должна публично рассказать о них. Рассказать, потому что больше молчать об этом она уже не могла.

Впервые она рассказала свою историю, придя в класс, где учился её сын в иешиву Флэтбуш в Нью-Йорке. Тогда она плакала после каждой фразы.
Переехав в Израиль, она и сейчас продолжает рассказывать её. Эта история легла в основу книги «Дочь многих матерей», написанной ею в 2017 году в соавторстве с журналисткой Барбарой Софер. «Когда я рассказываю о Холокосте, — говорит она, — я выполняю свой долг перед теми, кого уже нет. Я знаю правду и считаю своим святым долгом рассказывать о ней нашим детям и внукам. Я живу без ненависти — с ненавистью невозможно жить, но нельзя простить, и нельзя никогда забывать об этом».

Рена Квинт — один из ведущих докладчиков и волонтёров в Яд Вашем, и её очень волнует, что, несмотря на существование многочисленных фильмов и книг, очень немногие знают сегодня правду о Холокосте. Кому же, как не ей, ныне живущей свидетельнице этих страшных событий, рассказать о том, что видели её глаза?!

Она неоднократно сопровождала группы молодёжи в концлагеря Польши, хотя «возвращаться» в пережитое было для неё нелегко. «Мы обычно посещали Аушвиц-Биркенау, Треблинку и Майданек, три основных лагеря, где были уничтожены евреи. Этой теме были также посвящены наши посещения Варшавы и Люблина. Из таких поездок молодые люди возвращаются абсолютно другими, по-новому переосмысливая историю».

В 1989 году Рена впервые за много лет посетила Польшу. Она побывала в Пётркуве в центральной синагоге, там, где в последний раз видела свою маму и двух братьев перед депортацией в Треблинку… Теперь тот зал, откуда она, будучи ребёнком убежала, служит библиотекой, где до сих пор сохранились пулевые отверстия в Арон-Кодеш (шкаф, где хранятся свитки Торы — Э.Г.).

Приехав в Польшу в 2015 году, она побывала в доме, где родилась её мать, где жили родители, увидела магазины, которыми они владели, а также дом, в котором родилась она и её два брата.

«Я не нашла никого, кто бы помнил мою семью, — вспоминала она, — но мне удалось найти документ, подтверждающий, что я сама родилась в Пётркуве, как Фредзия Лихтенштейн, 18 декабря 1935 года, о чём я вообще узнала впервые. Мне выдали копии метрик и брачного свидетельства моих родителей, в которых оказалось также много бесценной информации: даты рождения моих родителей; девичья фамилия матери, имена моих бабушек и дедушек. Я получила копию документа с указанием прибытия отца в Бухенвальд. Эти документы, эти пожелтевшие листы бумаги, помогли мне установить связь с моим прошлым. У меня не было фотографий членов семьи, и я не могла вспомнить, как они выглядели, но теперь хотя бы есть их имена».

Каждую субботу в доме Рены и Эммануэля Квинт собираются на шаббат до 30 молодых людей. «К нам приходят, как религиозные, так и нерелигиозные подростки и молодёжь, — рассказывает Рена. — Религиозные начинают танцевать, а к ним присоединяются остальные. Через пять минут вы не можете заметить разницы — все они евреи. Они чувствуют свою идентичность. Для многих из тех, кто пришёл к нам — это первый шаг к воссоединению с их еврейской традицией. Так было когда-то и для меня. Я пытаюсь объяснить им, что в те страшные годы Гитлер пытался уничтожить еврейский народ, и всегда, когда евреи ассимилируются и вступают с неевреями в брак, они невольно продолжают его работу. Очень важно, чтобы молодые люди задумались над этим».

Она уверена в том, что её выживание — настоящее чудо. «Я сама не верила тому, что осталась жива, — продолжает Рена. — В лагере почти никто из детей-сирот, не выжил. А я выжила. Мне очень повезло, что я до сих пор в состоянии говорить об этом. Я не думаю, что осталась бы жива, если бы Б-г не послал мне тех «матерей», кто заботился тогда обо мне. Это было для меня, маленькой девочки-сироты, лишенной детства и ласки, жизненно необходимо. Я благодарю Б-га за каждый день жизни и за то, что он дал мне так много».

Сегодня 82-летняя Рена Квинт, знающая цену каждому новому дню, идёт по жизни с интересом и удовольствием, ни в коей мере не ощущая себя жертвой, что не часто удаётся пережившим Холокост. В своей многочисленной семье она заботливая мама, бабушка и прабабушка, которая любит посещать филармонические концерты и готовить изысканные ужины для родных и друзей. Она американка, выросшая в Бруклине, гражданка Израиля, гордящаяся своей страной. В Иерусалиме у неё красивый и гостеприимный дом, где она живёт со своим любимым мужем, с которым готовится вскоре сыграть «золотую свадьбу».

«Жизнь должна продолжаться дальше», — с оптимизмом утверждает Рена Квинт, чьё имя означает «радость».