Не знаю, как с этим обстоит дело у вас, но в мою жизнь люди нередко и с самой юности приходили через книги. Иногда на мгновения, дни или месяцы, а бывало — и навсегда. Так уж, видно, мне на роду написано — «впадая в зависимость от прочитанного», устойчиво притягивать помешанных на тех же текстах, или, напротив, самой к ним неосознанно тянуться.
Доходило до необъяснимых рациональными доводами эпизодов.
В мой прошлый приезд в Питер съехались меня навестить — благо, речь идет о каких-то четырех часах на Сапсане — мои московские друзья. И вот, в первый же день, направляемся мы «шумною толпою» из пяти человек от Большой Морской к Эрмитажу. Надо упомянуть, что в Музее Набокова на Морской мы только что отсмотрели документальный фильм Леонида Парфенова, не могущий не взволновать любого набокофила, успевшего зачитать до дыр юбилейный десятитомник Набокова издания 1999 года. Парфенов же, если кто не знает — это «crème de la crème» московской художественной элиты — культовое имя в российской телевизионной публицистике. Парфеновский фильм повествует о том, как в 50 — 60-х сестра писателя Елена Сикорская инкогнито приезжала в Ленинград, и как тетка-охранница ее не пускала в фамильный набоковский особняк розового гранита на Морской 47, отданный советской властью под бесчисленные конторы. «Пустите меня, я здесь жила», — говорит охраннице на входе потрясающая старуха легко узнаваемой набоковской породы. «А на каком этаже ты тут жила», — спрашивает ее строго охранница. «Я тут на всех этажах жила», — тихо, но уверенно отвечает старуха. Но ее гонят прочь… Если будете у Набокова, попросите, чтобы вам поставили этот фильм. Его нет больше нигде, кроме как в музее Набокова.
Ну так вот, продвигаемся мы, значит, к Атлантам эрмитажным по странно безлюдной, несмотря на полуденный час, Миллионной, бывшей Халтурина, и рассуждаем, типа того, что Парфенов — гений. А тут нам навстречу, представьте себе, — сам, хотя живет в Москве. Да и я, кстати, в Питере почти проездом. Сам Парфенов, собственной персоной, с пожилой элегантной дамой, которую он бережно ведет под руку. Муж говорит, что, так как практическая вероятность этого события равна нулю, я, по-видимому, обладаю парапсихологическим свойством физически притягивать в зону своего обитания персонажей, так или иначе связанных с предметом моего текущего литературного помешательства.
Нонсенс? А мне ведь и самой эта нескромная мысль пришла в голову года три назад, когда на полчаса заглянув в дом-музей Чуковского в Переделкино, узнала, что через десять минут туда прибудет Елена Цезаревна Чуковская, лучший в мире издатель книг по Чуковиане, которые я как раз в тот год запойно читала. Из-за какой-то серьезной немощи она долгое время не была в Переделкино, и вот, наконец, решилась выбраться из дома — навестить на местном погосте могилы деда и матери … И я из Сан-Франциско и как раз в эти же полчаса…
Не восхититься ее книгами в ситуации, вероятность которой равна нулю, так же, как и не «выразить» Парфенову по поводу его набоковского фильма, который всего лишь за минуту до этого мы горячо обсуждали, было бы просто пошло.
А вот еще об одной истории такого рода, приключившейся совсем недавно, в конце лета, стоит, пожалуй, рассказать не мимоходом, а как полагается, неспешно и основательно. С прологом и эпилогом.
Начну издалека. Совсем издалека. С книги. На «золотой полке» человечества, как, впрочем, и моей домашней библиотеки, она стоит первой в первом ряду. Есть такой проект — «1001 books you must read before you die». (1001 книга, не прочитав которые, жалко умереть). Там чего только нет на листе, вплоть до «Собаки Баскервилей» Конан Дойля и даже «Чрезвычайного убийства» Трумена Капоте.
А мне кажется, что на самом-то деле, есть только одна книга, не прочитав которую, было бы ужасно нелепо покинуть этот мир.
Она называется «Иосиф и его братья», и не случайно, что автор ее, немецкий писатель Томас Манн, обладатель почетного титула «Гете ХХ века», считал эту книгу самым совершенным из своих творений. Конгениальный русский перевод этой неподъемной громады, забравшей у Манна больше пятнадцати лет жизни, сделан в 70-х блистательным Соломоном Аптом. Это заняло у лучшего российского переводчика с немецкого семь лет напряженнейшего труда. Первые полтора года ушли на первый том — «Былое Иакова». Однако маэстро, почуяв, что взял неверную тональность, полностью похерил начальную версию перевода и начал с чистого листа. В сухом остатке совместными усилиями двух гениев был возведен невиданных размеров и убранства храм с четырьмя, поражающими соразмерностью и красотой, главными приделами внутри него.
Они называются «Иаков и былое», «Юный Иосиф», «Иосиф в Египте» и «Иосиф-Кормилец». Гармоническое великолепие грандиозной постройки самым изысканным образом соединяет все приделы так, что переходя из одного в другой, читатель движется знакомым любому школьнику сюжетом о «Прекрасном Иосифе», ни на гран не отступающим от библейского оригинала. Отличие тетралогии от краткого событийного костяка легенды об Иосифе из Книги «Бытие» состоит, однако, в том, что на глазах изумленного читателя костяк этот обрастает живительной плотью художественных деталей. Именно они и создают, при всей эпичности заданного библейским сюжетом повествования, впечатление абсолютной достоверности происходящего.
Вот эту тетралогию Манна об Иосифе в переводе Апта, в который уже раз — нет, не перечитывала в конце лета, а просто как бы наново читала.
Магия текста этого романа такова, что дойдя до откровенно пафосных панегириков в его честь, я не заметила, как далеко отнесло меня от «еще одной истории, которая приключилась совсем недавно, в конце лета». Той самой истории, которая окончательно призвана доказать наличие у автора этих заметок особенностей парапсихологического свойства, напрямую связанных с его же, автора, литературными обсессиями.
Итак, раз в неделю развлекая на добровольных началах насельников Еврейского дома окололитературными и псевдоисторическими байками, я приметила на этих утренниках одного старика. Он всегда сидел на отшибе, как бы отдельно ото всех. Имя ему было — Лазарь Степкин. Вышеозначенный Лазарь вызывающе отличался от основной популяции слушателей моих, с позволения сказать, лекций. Вызывающим было нелепое несоответствие библейского имени и уморительно звучащей для русского уха фамилии. Вызывающим было и поведение Лазаря. Единственный, из доверчиво внимавшей мне из инвалидных креслиц паствы, он дерзко вступал с лектором в спор и бывал по-детски счастлив, когда ему удавалось озадачить его, вернее, ее, каким-нибудь каверзным вопросом.
Рассказываю я, скажем, старикам о последней мистической любви Чуковского, на ходу адаптируя текст своего же эссе на эту тему так, чтобы им было и понятно, и завлекательно. Как бы странно это ни прозвучало, но аудитория, средний возраст которой 85 лет, больше всего любит истории о роковой любви, разбитых сердцах, обманутых мужьях и брошенных женах всяческих знаменитостей, в диапазоне от сложных отношений царя Соломона с царицей Савской, до любовных перипетий в жизни Чуковского и Ландау.
Мне приходилось это обстоятельство учитывать. Ведь я хотела утешить стариков, и хоть на час отвлечь их от невеселых мыслей о лекарствах, болезнях, а то и от размышлений о неотвратимо близком уже конце. Но Лазарь Степкин, несмотря на свои 95 плюс полный набор старческих недугов, в старики записываться не желает. У него другие интересы. Он желает «разрешить вопрос», а заодно щегольнуть поразительными, особенно, на общем фоне, гуманитарными познаниями. По окончании лекции о Чуковском, дребезжа ходунком устаревшей конструкции, он мелкими старческими шажками подошел к микрофону и высказался таким примерно образом: битый час лектор рассказывал здесь о каких-то бабских пустяках, и при этом умудрился ни разу не упомянуть про знаменитую монографию Чуковского о Некрасове и про его же «Мастерство перевода» …
Короче, именно с той первой нахальной вылазки я и полюбила этого вздорного старика. Тщедушного, как подросток, в громадных очках-велосипедах на крошечном, изъеденном временем личике, но с таким ясным, таким независимым и проницательным умом, что впору позавидовать не только его ровесникам, а и нам с вами.
Мы подружились. Последний факт не мешал впоследствии дерзкому Степкину срывать мои лекции выкриками с места. На «Теории счастья академика Ландау» мне приходилось часто приводить выдержки из воспоминаний Коры Дробанцевой, сколь неумной, столь и несчастной жены академика, который ближе к своим сорока пустился во все тяжкие научно обоснованного промискуитета, а по-простому — в разврат. Степкин комментировал происходящее довольно однообразно, зато по-чеховски кратко. «Кора — врет!», или «Кора — сволочь!» — выкрикивал он вслед каждой цитате из ее книги.
Степкин боготворил Ландау. Объяснялось это просто. Когда-то он закончил физтех Харьковского университета, где Ландау возглавлял кафедру теоретический физики. Правда, Степкин поступил туда лишь через несколько лет после того как великий физик сменил харьковскую прописку на московскую. Тот факт, что они чуть разминулись во времени, Степкин считал досадной случайностью, не мешавшей ему числить себя чуть ли не в учениках легендарного Дау.
Про своих семейных мой новый знакомец распространяться не любил. Я знала, что имелся сын, и даже однажды была ему представлена. Сын как сын. Высокий. Упитанный. Силиконовая долина. Чего-то там менеджер. К отцу, видимо, за крайним дефицитом времени, наезжал редко, тем не менее бесхозный старик морщился каждый раз, когда я пыталась всучить ему что-то «вкусное». Поняв со временем, что образ немощного дедули, которому сострадательно несут в торбочке угощение, был ему неприятен, я стала время от времени дарить ему аудиокниги, которые он безо всякого ломания принимал. Он терял зрение, и читать ему становилось день ото дня все труднее, а беспокойный мозг старика требовал новой информации каждый день. Книги, которые можно было слушать, становились спасением.
Жильцы Еврейского дома не любили Степкина. И их можно было понять.
В свой день я приходила туда чуть раньше назначенного часа, чтобы помочь с доставкой слушателей в лекционный холл. Ходячие с ходунками подтягивались сами. В приватных беседах, подсаживаясь, по их просьбе, то к одному, то к другому, я узнавала… О чем я только не узнавала, исключая, пожалуй, только «признания в тайной беременности», хотя признания в тайной любви, хотите — верьте, хотите — нет, были. Я не осуждала их за сплетни, злословие и даже, доносы. Случайные недобитки моего племени, чудом пережившие ад самого страшного для евреев века, они давно заслужили право на все.
Иногда мы просто болтали сообща на всякие житейские темы. У кого-то умерла в Одессе подруга детства, кого-то из-за частых падений и переломов окончательно пересадили в инвалидное кресло, а какому-то счастливцу внуки привезли показать новорожденную правнучку.
В этот самый момент на горизонте и появлялся обычно физик-лирик Степкин со своей дребезжащей алюминиевой треногой. Бесцеремонно перебивая общий разговор, он с ходу начинал сыпать никому, кроме него не известными именами из истории, ну, скажем, полицейского сыска царской России. Это было последнее по времени увлечение беспокойного старика. Высокомерно игнорируя присутствующих, он через их головы призывал меня читать «не этого вашего Алданова, а серьезные источники», наподобие изысканий бывшего народовольца Владимира Бурцева, «лучше которого никто об Азефе и, вообще, об агентах-провокаторах не написал».
Призвать Степкина к ответу не представлялось возможным. «Ничего, пусть послушают, им это полезно», — отвечал на критику своего откровенно асоциального поведения вконец распоясавшийся старик.
В какой-то момент, исчерпав темы любви и измен среди «богатых и знаменитых», я, не мудрствуя лукаво, решила просто пересказать своим подопечным историю «Иосифа» по Томасу Манну. Зря я ее, что ли, как раз те летние месяцы перечитывала.
Для кого-то «Иосиф» — это теологический трактат, грандиозный мидраш на тему легенды об Иосифе. Для других — это многослойная и необычайно искусная переработка мифа, полная всепроникающей иронии, с вкраплениями современно-пародийного осмысления библейского текста. А для третьих — это просто разветвлённая семейная притча, «сага о Форсайтах» с древнееврейским колоритом.
Вот этот третий вариант с разбивкой на четыре части в формате «продолжение следует» и был избран для ублажения моих простодушных слушателей.
Не буду утомлять вас хвастливым описанием успеха своего начинания. Упомяну только, что когда Рахиль, жена «миловидная и праведная», передавшая «ласковую ночь глаз» и «особый смык губ» своему первенцу, боготворимому мальчику, утерянному Иаковом на целую жизнь и потом вновь обретенному, — когда она умирала во вторых родах на руках Иакова, женщины плакали. Степкин отсидел все четыре лекции подозрительно тихо. Вопросов не задавал. С места против обыкновения голос не подавал.
Между тем, в процессе осуществления моего «интересного начинания» был большой соблазн сказать о романе много больше, чем было сказано. Привести примеры его многослойности, его сквозной пародийности, как неизменной составляющей повествования. Ведь в нем есть «библейский» слой, пародийно обыгранный, и «египетский» слой, обыгранный точно так же, и личностный слой, устроенный так, что когда жена египетского царедворца Потифара пытается соблазнить Иосифа, она излагает ему Фрейда, только в «древнеегипетских» терминах. Есть эпизод, когда купцы-измаильтяне, купившие Иосифа у его братьев, пытаются попасть в Египет из Синайской пустыни — и это довольно аккуратное изображение американской службы пограничного контроля, есть «анахронизмы», когда при продаже брата Иуда вдруг целует его (цитата из Евангелий), и есть «сцена в верхах» — в Самых Верхах — где ангелы-царедворцы сплетничают о Б-ге. Там много чего есть — мюнхенский «Волшебник» иной раз, что называется, высовывает язык и дразнит читателя: у него Потифар, в скучном разговоре с неприятным ему доносчиком и, желая от него отвязаться, говорит «мерси» по-вавилонски.
Ничего, «были бы мы живы, будем когда-то и веселы», и доскажем, добавим, уточним и проанализируем.
По окончании «проекта», я сказала, что увидимся мы только через месяц, когда я вернусь из поездки по Восточной Европе. В моих планах было проехать как раз по тем городам, весям, и оврагам, где наиболее интенсивно уничтожали евреев, многие из которых появились на свет немногим раньше, чем мои старики.
Степкин вызвался проводить меня до ворот Еврейского дома. Мне приходилось незаметно притормаживать, чтобы приноравливаться к осторожным, семенящим его шажкам.
И вот, пока мы шли, он рассказал мне историю, ради которой, наверное, и написан этот невнятный по жанру опус.
– Вы не упомянули, но конечно, знаете, кто такой Соломон Апт? — спросил он.
– Еще как знаю,– ответила я. — Лучший в мире переводчик Томаса Манна.
– А вы знаете, что я рос с ним в одном дворе?
– Расскажите, — попросила я, заметно волнуясь. Ведь от Соломона Апта уже рукой подать до автора «Иосифа». Не могло быть никаких сомнений, что меня вновь настигло то самое, рационально необъяснимое, но устойчиво присутствующее в моей жизни явление.
Вот что я услышала.
Лет пятнадцать назад Лазарь Степкин сидел в своем сан-францисском апартаменте и смотрел по русскому телевидению выступление некоего Соломона Апта, представителя московской школы переводчиков античной и немецкой литературы. В этой фамилии ему почудилось что-то щемящее и с давних пор знакомое, что-то такое, что возвращало в почти уже забытое детство. Он напряг память и вспомнил, что во дворе, где прошло его нищее харьковское детство, жили два мальчика, которым состоятельные родители-нэпманы наняли одну немецкую гувернантку на двоих. Да, друзья мои, Степкин был так стар, что детство его проходило во времена нэпа! Одного мальчика звали Миля, а другого — Моня, и у одного из них была нечасто встречающаяся фамилия — Апт. Но у которого именно, Мили или Мони, Степкин припомнить не мог. Зато он помнил, как гувернантка во дворе читала двум своим чистеньким воспитанникам хорошие книжки. Мифы Древней Греции, к примеру. Нищеброды, как мой Лазик Степкин, сидели чуть поодаль и слушали внимательно. Слушали не все, но маленький Степкин слушал. Потом они подружились, Миля, Моня и Лазик, пока жизнь не развела их окончательно.
Понятно, что Степкин решил немедленно разыскать Соломона Апта. Для этого смышлёный старик приобрел где-то московский телефонный справочник и обнаружил там трех Аптов.
Он позвонил первому по списку, и спросил: Здравствуйте. Вы Миля или Моня? Услышав в ответ недоуменный вопрос, он повесил трубку и набрал номер второго по списку Апта.
На сакраментальный степкинский вопрос о Миле и Моне голос в трубке вежливо ответил, что Моня — это домашнее имя его отца, Соломона Апта.
Очевидно, что третьим в списке мог быть только сам Соломон Апт.
Таким непостижимым образом, через 70, на минуточку лет, их дружба возобновилась. Правда, теперь, когда они состарились и жили на разных концах земли, она осуществлялась только по телефону.
Позвонив в очередной раз другу детства, Степкин услышал в трубке невнятное бормотание, хотя голос был тот самый, который он не перепутал бы уже ни с каким другим в мире. А потом раздались тревожные гудки то ли брошенной, то ли упавшей трубки.
Через месяц ему позвонила жена Апта и сказала, что через три часа после того звонка Соломона Апта не стало. И, стало быть, Степкин был последним, кто слышал на этой земле его голос.
P.S. Я знаю, что где-то там, в неведомых нам далях, давно уже встретились три великих олимпийца — Гете, Толстой и Томас Манн. Каждый из них на определенном этапе своей жизни был покорен «свежестью и безыскусной красотой» библейской легенды об Иосифе и намеревался совершить то, что в итоге удалось лишь одному из них. Двое других, прочтя «Иосифа», в приличествующих небожителям словах выразят автору свое неподдельное восхищение, сознавая, что к этому чувству, помимо их воли, примешивается толика зависти. В свой черед, автор «Иосифа» ответит на это почтительным жестом — не победителя, а побежденного. В знак преклонения перед этими двумя, мюнхенский «Волшебник» предъявит им свое эссе «Гете и Толстой», написанное когда-то как бы в предчувствии очутиться сотрапезником на пиру с теми, чьи богоподобные имена составили название его знаменитой работы.
А еще я знаю, верно по душе, про Соломона Апта, что и «его призвали всеблагие, как собеседника на пир». Ведь он со-создатель чуда, и без него мы, не разумеющие по-немецки, так бы и остались жалкими лишенцами, которых чудо обошло стороной.
Ну, а мы со Степкиным, стоя в сторонке, станем благоговейно прислушиваться к их августейшей беседе. И если Степкин посмеет выкрикивать с места свои дурацкие реплики, я строжайшим образом поставлю ему на вид.
Пожалуй, мы бы взяли в свою компанию еще одного человека. мюнхенскую машинистку Манна. Эта она, вручая шефу перепечатанную рукопись «Былого Иакова», произнесла бессмертные слова «Ну вот, теперь хоть знаешь, как все это было на самом деле!».
Соня ТУЧИНСКАЯ
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
