Одному моему израильскому другу, умному, доброму человеку, пришлось провести несколько дней в больнице. Вернувшись домой, он рассказал мне, что один из лучших докторов там был арабом. Мой друг не мог представить себе, что такой знающий, такой приятный, такой внимательный к пациенту-еврею врач мог быть врагом Израиля.
— Ты уверен, что он не жертвует половину своей зарплаты ХАМАСу? — как всегда, цинично спросила я.
— Кто знает? — пожал плечами мой друг. — Но он настолько профессионален, настолько… — он помедлил в поисках слова, — хорош, что я не могу поверить, что он может мечтать о разрушении Израиля и уничтожении евреев.
Сын моих американских друзей, умница, первокурсник одного из лучших американских университетов, представил мне неопровержимое доказательство того, что все когда-либо написанное мной об исламе и мусульманах — неправда. Он с вызовом сообщил мне, что его сосед по комнате в общежитии — мусульманин.
— Ну и что? — спросила я.
— Он очень хороший парень, — сказал сын моих друзей.
— Ну и что? — снова спросила я.
— Действительно хороший, — сказал он.
До меня стало постепенно доходить…
— Ты хочешь сказать, что мы не можем воевать против хороших людей? — уточнила я.
— А что, можем? — не поверил он.
Подумать только, насколько легче нам было бы воевать с вампирами или тараканами.
Мы все столько читали о немецких зверствах во время Второй мировой войны, что вся эта война представляется нам возмездием за эти зверства. Нам кажется, что застрелить немецкого солдата было равнозначно казни настолько гнусного преступника, что, независимо от снисходительности судей, другой приговор был просто невозможен.
На самом же деле, в подавляющем большинстве случаев убитый немецкий солдат в недавнем прошлом был обыкновенным старшеклассником, честным, уважающим своих родителей, надеявшимся пережить войну, вернуться домой, полюбить девушку, стать мужем и отцом и провести остаток своей жизни ученым, фермером или бизнесменом. Как правило, прежде чем его убили, он успел продемонстрировать неординарное мужество и солдатский профессионализм в бою с превосходящим противником. Как правило, никто не приглашал его поучаствовать в зверствах, и сам он такого желания тоже никак не проявлял. Независимо от его личных качеств и послужного списка, его убийство наказанием не являлось. Он был убит просто потому, что мы воевали с Германией, а он был одет в немецкую военную форму. A la guerre comme a la guerre (На войне — как на войне фр.).
Вопреки представлениям большинства американцев, Соединенные Штаты открыли второй фронт отнюдь не для того, чтобы наказать Германию за преступления нацистов. Преступления, творимые в Камбодже при Пол Поте, в Северной Корее при обоих Кимах, в Советском Союзе при Сталине или в Китае во время Культурной революции, ничем не уступали нацистским, но, тем не менее, Соединенные Штаты ни одной из этих стран войны не объявляли. Кроме того, пока нацисты творили свои злодеяния, подавляющее большинство американцев о них не знало и не хотело знать. Газеты же, когда не написать о них было невозможно, помещали статьи о фашистских зверствах не на первой странице, а где-нибудь внутри, между заметками о засухе в Того и конкурсе красоты в Рио-де-Жанейро.
К тому же, наш собственный, пылко почитаемый ФДР (Франклин Делано Рузвельт, президент США 1933 — 1945 гг.) был лично ответствен за смерть нескольких сотен немецких евреев, которым удалось бежать из Германии на зафрахтованном корабле. Ни одна страна американского континента, где они просили убежища, не согласилась их впустить. Соединенные Штаты были их последней надеждой. Когда президент Рузвельт тоже отказал им в убежище, евреям пришлось вернуться в Германию, где практически все они погибли в концлагерях.
Нам пришлось воевать с нацизмом не потому, что нацистские доктора были хуже наших, и не потому, что студенты-нацисты были неприятны в общении. Нам пришлось воевать с нацизмом потому, что его существование оказалось несовместимо с нашим образом жизни. Если мы хотели, чтобы свобода и демократия выжили в Соединенных Штатах Америки, у нас не было выбора, кроме как уничтожить фашизм в Европе.
Сегодня, если мы хотим, чтобы свобода и демократия выжили в нашей стране, мы должны бороться с исламом всюду, где он успел пустить корни, то есть теперь уже просто всюду. Представьте себе, это вовсе не означает, что мы — хорошие люди, а мусульмане — плохие. Они, само собой, делают немало такого, от чего нас воротит. Но и их, представьте себе, воротит от многого, что делаем мы. Это еще не причина для объявления войны, во всяком случае, для нас.
Моральные критерии иногда мешают нам понять, что происходит в мире, потому что они далеко не абсолютны. Они становятся неприменимы, как только вы покидаете пределы создавшей их культуры. Попробуйте взглянуть на конфликт глазами инопланетянина, которому совершенно безразлично, как он будет разрешен. Или если научно-фантастические метафоры оставляют вас равнодушными, попробуйте смотреть на происходящее так, как вы обычно смотрите документальный фильм о жизни африканской саванны. Львы стараются сожрать антилоп; антилопы стараются, чтобы их не сожрали; вам же совершенно все равно, доживет ли случайно попавшая в кадр зверюга до того момента, когда вы решите переключить канал. Если съемки сделаны хорошо и по другим каналам ничего интересного не показывают, у вас есть шанс понять динамику разворачивающихся в саванне событий.
К сожалению, нам с вами принадлежит роль не львов, а антилоп. Мы не хотим никого убивать. Мы хотим только, чтобы нас оставили в покое. Мы от всей души приглашаем всех зверей пастись на нашей траве. И когда львы в невероятных количествах прибывают и смешиваются с нашим стадом, мы сопротивляемся зову здоровых инстинктов и успокаиваем себя политически корректными, но, тем не менее, совершенно фальшивыми заверениями, что подавляющее большинство львов поселилось на нашей траве не для того, чтобы перегрызть нам глотку и начать пожирать нас, не дожидаясь, пока мы перестанем дергаться, а просто потому, что наша трава, как все знают, самая сочная в мире.
Любая антилопа скажет вам, что ислам — это просто такая религия. Это неправда. Ислам не ограничивается утверждением религиозной догмы для тех, кто следует ей добровольно. В отличие от любой другой религии, он вынуждает всех, кто попадает в сферу его влияния, как мусульман, так и «неверных», следовать своим законам, определяя тем самым свой собственный, специфически мусульманский образ жизни.
Я еврейка, и мой образ жизни мало отличается от образа жизни моих христианских родственников, друзей, соседей и коллег. Они ходят в церковь, я хожу в синагогу. В этом и состоит вся разница, по крайней мере, до тех пор, пока евреев вновь не погонят в газовые камеры, и тогда различия в образе жизни между нами и нашими родственниками, друзьями, соседями и коллегами могут самым неожиданным образом углубиться, как уже не раз случалось в истории. Когда наша цивилизация встала перед выбором между узакониванием своих единственно правильных верований и плодотворным сосуществованием со всеми, кто хочет с нами сосуществовать, она выбрала сосуществование, тем самым сделав выбор веры неотъемлемым правом и глубоко личным делом каждого человека. И слава Б-гу! Кому, скажите на милость, может не понравиться наша трава?
Само собой, если бы я была не антилопой, а львом, я бы смотрела на нынешний конфликт по-другому.
Моя вера — ислам, но мой образ жизни — джихад. В течение четырнадцати столетий, без единой передышки, ислам требовал, чтобы я продолжал джихад до тех пор, пока последний неверный не перестанет дышать. Что вы можете противопоставить моему воспитанию? Перевоспитание? С какой целью — научить меня жевать траву? Из этого ничего не получилось бы, даже если бы вы посвятили моему перевоспитанию следующие четырнадцать веков. Вы же, с вашей склонностью к быстрым решениям, не продержитесь и четырнадцати месяцев.
Я не надеюсь, что неверные меня полюбят: в конце концов, это мой меч щекочет им горло. Но даже неверные должны признать два факта. Во-первых, двери ислама всегда открыты для тех, кто хочет прожить свою жизнь на земле львом, а не антилопой. Чем понапрасну пытаться превратить гордого льва в жвачное животное, произнесите шахаду, и вы будете допущены в стаю на правах равного.
Во-вторых же, мой образ жизни несравненно древнее вашего. Мой образ жизни сложился по меньшей мере за двенадцать веков до того, как ваши скороспелые идеи демократии и терпимости начали оказывать хоть какое-то практическое влияние на безбожное общество, породившее их…
Джихад — единственное состояние, в котором ислам когда-либо существовал, начиная с того дня, когда неверные глупцы изгнали Пророка из Мекки. Джихад — единственное состояние, в котором ислам может существовать.
Древняя жажда джихада в сердце мусульманина так сильна, так неутолима, что, если лишить его святого права убивать неверных, он будет вынужден обратить свой меч против своих же братьев, используя как повод к войне несущественные в нормальных обстоятельствах различия между племенами и сектами. Взгляните, например, что происходит в Ираке, где мусульмане успешно сопротивляются вторжению неверных, убивая друг друга.
История ислама — это история джихада. Целью джихада является экспансия. Мы не рассылаем по свету миссионеров. Мы посылаем воинов. До самого последнего момента у вас есть выбор, принять мусульманство или погибнуть от мусульманского меча. В этом и состоит сокрытое в сердце ислама благоволение, которое так восхваляла ваша темнокожая госсекретарша.
И если вы не уничтожите ислам так же, как вы уничтожили фашизм, ислам уничтожит вас так же, как он уничтожил все, что стояло на пути продолжающегося уже четырнадцать столетий джихада.
Авторизованный перевод Захара Либерберга
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
