Лиора Зив-Ами
С антисемитизмом в той или иной форме практически сталкиваются все евреи. И в этом нет ничего удивительного.
Любой инородец всегда чувствует сам, что он иной и воспринимается другими как иной, а евреи на славянском фоне выделяются своей инаковостью.
Любой инородец может столкнуться и с тем, что окружающее его большинство инстинктивно отторгает его, так как его внешний вид, типичные качества его характера, его реакции на события слишком отличаются от внешнего вида, качеств характера и реакций на события этого большинства.
Однако на евреев это общее для всех инородцев положение не распространяется. Евреи — инородцы особые, а антисемитизм — это вовсе не одна из разновидностей ксенофобии.
Отношение к евреям корнями уходит в религию и поэтому пронизывает всю культуру, в основе своей всегда религиозную. И в этом нет ничьей вины. Напротив, это как раз закономерно, потому что не может быть обычным отношение к народу, который принес в мир идею, изменившую саму основу жизни всех народов, — Идею Единого Б-га, вовлеченного в жизнь людей.
И не имеет никакого значения, насколько люди близки или далеки от религии как таковой, верят ли они или не верят в существование Б-га. Ощущение инаковости евреев пропитывает как еврейскую, так и нееврейскую традицию и передается на подсознательном уровне из поколения в поколение.
И ничего с этим сделать нельзя.
Мне чувство инаковости было знакомо с детства.
В Одессе, где жила вся наша семья и куда мы приезжали во время отпуска отца, это чувство пропадало. В Одессе можно было наслаждаться тем, что ты среди своих, среди тебе подобных. Тот, кому не знакомо чувство инаковости, это подсознательное ощущение своего изначального, не зависящего от тебя отличия от всех, не может оценить это блаженство.
В гарнизоне чувство инаковости появлялось. Иногда оно обострялось чрезвычайно, что неудивительно, если учесть, что гарнизон был окружен украинскими селами. Я помню, что в детстве постоянно слышала, как попрекали офицерские жены сельских жителей, что те, дескать, Украину немцам продали. Что же касается евреев, то одно несомненно ― в отношении к евреям немецкие оккупанты находили понимание со стороны местного населения.
И вот теперь, после войны, некоторые из сельских детей были моими одноклассниками и друзями.
В гарнизоне среди сплошного славянского населения я выделялась своей инаковостью. Поэтому естественно, что как только вспыхивала ссора, тут же возникал и «национальный вопрос».
Жид, жид, жид. По веревочке бежит.
А веревка лопнула и жида прихлопнула.
Так кричали мне дети, когда мы ссорились.
Но и я не отставала. Считая вопреки очевидному, что мы находимся в равном положении, я выскакивала на крылечко, руки в боки и вперед — свой ответ обидчикам:
Шел хохол — насрал на пол
Шел кацап — зубами цап!
И лишь одно мне было непонятно — почему когда про «жида», так их так много, а когда про «кацапа» и «хохла», так я совсем одна.
Тем не менее меня это обстоятельство не угнетало. Было слишком много вещей, которые радовали и всех объединяли.
Стоило кому-нибудь вытащить мяч, велосипед или затеять игру, как ссоры забывались и все опять были вместе. А уж после сильного летнего дождя вообще было не до ссор. На улицу все выбегали босиком, потому что предстояло заняться исключительно важным делом ― измерить глубину окрестных луж и найти самую глубокую.
Любопытно то, что такое «детское» восприятие антисемитизма у многих с возрастом не меняется. Просто когда дети вырастают и становятся взрослыми людьми, место такой исключительно важной вещи, как измерение окрестных луж, занимают иные важные вещи, по сравнению с которыми чувство инаковости кажется чем-то второстепенным.
Такой важной вещью может быть что угодно: чаще всего ею становится профессия, особенно профессия творческая; часто общие увлечения, какими, например, стали для многих евреев туризм, КВН, бардовская песня; наконец, мировая культура, которая объединяет ее ценителей намного больше, чем кровные узы с соплеменниками, чьи интересы ограничены проблемами собственного племени.
Евреев, для которых все эти вещи имеют первостепенное значение, никакой антисемитизм не загонит в Израиль. В какой бы форме они не столкнулись с антисемитизмом, они всегда найдут вполне логичные доводы, чтобы доказать себе и другим — да нет никакай такой инаковости евреев, да выдумки это все и даже если она, инаковость, и существует, не нужно на нее обращать внимания. Она — это не самое главное в жизни. Есть в жизни вещи и поважнее.
Потребность людей нашего племени по-детски в это верить иногда доводит их до абсурда.
Вспоминаю одну телевизионную передачу, в которой бывший советский еврей объяснял, почему он решил поселиться в Германии.
Ситуация, которая вырисовывалась из его слов, была понятна: в Германию решил уехать сын, а уж ничего иного не оставалось делать, как последовать за ним. Но героя передачи эта банальная истина не удовлетворяла. Он хотел большего. Он жаждал внутреннего согласия с самим собой, ему необходимо было убедить самого себя, что есть вещи и поважнее, чем всем известная реакция немцев на еврейскую инаковость.
И для доказательства герой передачи решил поведать собственную историю.
Оказывается, во время Второй мировой войны он жил в местечке, куда вошли немецкие войска. Всех евреев, включая всю его семью и его самого, собрали на окраине и расстреляли. Расстреляли всех, в том числе и его. Однако по счастливой случайности пуля его миновала, и как только стемнело, он, целый и невредимый, вылез из ямы, в которой навсегда остались лежать его мать, сестры и братья, ушел, скрывался и как-то выжил.
Казалось бы, ну что ему-то делать в Германии? Ну, в крайнем случае, если уж обстоятельства вынудили его поселиться в Германии, сидел бы тихо и наслаждался спокойной старостью.
Ан нет, тихо не сидится. И вот начинает наш герой рассказывать, что все, что с ним случилось в детстве, значения не имеет. И почему? Оказывается, Германия совсем другая нынче и самое главное ― бундесвер теперь иной.
Я не живу в Германии и не знаю, какой нынче бундесвер. Я только беру на себя смелость утверждать, что и наш герой тоже этого не знает, ну, не может он этого знать. Даже если предположить, что он прекрасно овладел немецким, и полноценно участвует в жизни немецкого общества (что, как мы понимаем, невозможно и из-за его статуса иммигранта, и из-за его почтенного возраста), он уж точно не имеет никакого доступа к бундесверу.
Но ему необходимо по-детски убедить само себя, что вся эта еврейская инаковость ―просто ничего не значащая ерунда. Есть вещи более важные, те, что сближают людей. И вот доказательство — благоприятные перемены, которые произошли в Германии до такой степени, что даже «бундесвер теперь иной».
Казалось бы, такая биография у человека.
Да он первым должен был бы бежать в Израиль с криком «никогда больше!». Но он не побежал. Напротив, он поселился там, где, вероятнее всего, убийца его матери, его сестер и братьев живет и здравствует.
Есть для этого еврея, очевидно, вещи и поважнее.
Нет! Для того, чтобы еврей осознанно вернулся на родину предков, антисемитизма недостаточно. Должно быть нечто большее. Должен зазвучать внутри Голос Крови, зазвучать настолько властно, чтобы в заданном им тоне все «более важные вещи» воспринимались, как детский лепет.
Мой Голос Крови сонно дремал, пока я не взяла в руки маленькую книжку из «Библиотеки-Алия», на обложке которой было написано «Жаботинский. Избранное».
Почему именно на меня так подействовала эта книга? Очевидно потому, что мой Голос Крови лишь ждал, когда же его, наконец, разбудят. Он уже в детстве напоминал о себе и о своей готовности проснуться, только я этого не понимала.
Лишь потом вспомнила, что был один, вроде бы незначительный эпизод, в котором это проявилось.
ДУЭЛЬ
Было мне лет 10. В этот день я пришла в школу раньше обычного. Я — дежурная санитарка. На боку у меня висит белая сумочка с красным крестом. В мои обязанности входит проверка ушей и воротничков моих одноклассников. Грязнуль велено в класс не пускать.
Этот мальчик, мой одноклассник, был из, что называется, неблагополучной семьи: папа пил, о маме ходили всякие слухи, из чего неизбежно следовало ― родителям не до ребенка. В качестве санитарки я тут же это и обнаружила.
— В класс не пущу. У тебя уши грязные.
Он он в ответ:
— Ах ты, жидовка!
От вспыхнувшего гнева забываю, какое ответственное дело мне поручено, оставляю свой пост, подскакиваю к нему и из всех сил, не глядя, ударяю кулаком.
Удар пришелся в лицо. Он опешил и хотел дать сдачи, но побоялся затевать драку в школе: я-то считалась хорошей девочкой, а вот он ― плохим мальчиком.
— Ладно. Приходи в 4 четыре часа на горку. Поговорим.
Меня вызвали на дуэль, и местом дуэли назначена горка.
Горкой мы называли холм между домами, куда зимой все ходили кататься на санках, на лыжах, на досках — неважно, на чем. Главное — лететь стремительно сверху вниз. От всех этих съездов снег на горке утрамбовывался, и она покрывалась твердой коркой.
И вот на этой арене должна была состояться дуэль.
Весь день я обдумывала, что мне делать.
Пожаловаться? Но кому? Учителям бессмысленно ― не будут же они меня защищать после школы. Родителям тоже бессмысленно — не будут же они со мной везде ходить. Скажут дома сидеть, а я гулять люблю. Не пойти? Нельзя, жизни после этого не будет. Попросить помощи? Но у кого?
Была у меня закадычная подружка, девочка из белорусской семьи, светлый человечек и внешне, и внутренне.
Не было секрета, который я бы не могла поведать ей, а она мне. После школы мы не могли расстаться, так много нужно была рассказать друг другу.
Мы подходили к подъезду ее дома всегда в середине самого интересного рассказа. И тогда я произносила неизменную фразу.
— Ну, проводи меня до моего подъезда, и я тебе доскажу.
Посреди дороги начинался новый рассказ, причем тоже самый-самый интересный, и когда мы оказывались возле моего подъезда, ту же фразу произносила она.
— Ну, теперь ты меня проводи, и я доскажу.
И так по нескольку раз.
На нашу с ней дружбу никак не повлияло даже то, что влюбились мы в одного и того же мальчика. Поразмыслив немного и решив, что дружба важнее любви, мы написали ему совместную записку: «Игорь. Мы тебя любим.»
И вот теперь впервые в жизни я решаю, что ничего ей не скажу.
Я вдруг решаю, что ЭТО ее не касается. С ЭТИМ я обязана справиться сама.
Игоря можно любить вместе, а ЭТО — мое личное дело.
Я быстро приготовила уроки, сказала маме, что иду гулять, и отправилась на дуэль.
Это ощущение забыть невозможно: 10-летняя девчонка вдруг обнаруживает, что в этом мире она совершенно одна.
Я иду на горку — маленькая одинокая точка на огромном пространстве, покрытом снегом.
Вдоль моего пути стоят высоченные сосны, стоят, как стража. Сколько раз они вовлекались в наши детские игры ― за ними я пряталась, когда мы играли в прятки, к ним привязывала гамак. И вот теперь стоят они чужие, отстраненные, задрав к небу свои кроны ― делают вид, что меня не знают, со мной не знакомы.
А земля!.. Сколько раз я прижималась к ней, сколько игр она дарила: в земле можно было закопать «секрет» ― вырыть ямку, положить на дно фольгу, накрыть стеклышком и ― «секрет» готов; а можно было вырвать траву с корнем, заплести корни в косы, и готова кукла. И вот теперь я ощущаю ее холод под ногами, как-будто земля отталкивает меня.
Издали я замечаю его. Он стоит в толпе мальчишек, и я пугаюсь: «Неужели они все вместе набросятся на меня?» Я продолжаю идти и вдруг чувствую, что мне становится отчаянно обидно: «Вот ведь, ему-то было кого позвать с собой, а мне некого, совсем я одна».
Дрались мы честно, один на один. Но ощущение осталось: их-то много, а я одна.
Окончание следует
Декабрь 2016
Заграница
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
