Здесь жидов хоронили… Счастливый случай и тетрадка из Лобни

Летом 1975 года в Коктебеле, тогда это было еще Планерское, я познакомился с приехавшей туда на отдых московской семьей. Максим, так звали мужа, как и я, служил в гражданской авиации, у нас обнаружилась масса общих знакомых, и мы быстро подружились. Жена моего нового приятеля, Лена, работала в редакции журнала «Новый мир». Жили они в Доме творчества Литфонда, даче Волошина, где в это время отдыхали с тещами, женами и детишками руководители различных литературных ведомств. Как и в других советских ведомствах, простым работягам, писателям и поэтам, летние путевки не светили…

В плане культурно-массовых мероприятий Дома творчества, который директор составлял на каждый заезд (его утверждали в местном обкоме партии) обязательно значился «творческий вечер» одного из отдыхающих; но среди аппетитно поглощавших бесплатные завтраки, обеды и ужины «литераторов», творческих работников не оказалось. Так бывало не раз. Пройдоха директор Дома творчества на этот случай приглашал из недалеких Феодосии или Судака (за солидное вознаграждение) оказавшегося там писателя или поэта…
Однако в этот раз Лена, кстати, работник «финансового жанра» (она заведовала бухгалтерией журнала), решила этот вопрос иначе… Нужно сказать, что, проводя время вместе от подъема до отбоя, мы невольно выкладывали все свои пристрастия, в том числе и творческие. Наслушавшись моих самодельных стихов, она решила, что я вполне созрел для творческого вечера
– Нечего пускать деньги на ветер, — сказала Лена. — Кто ты — народ на даче не знает, а с Леонидом Филипповичем, директором, я договорюсь. Максим возьмет на себя музыкальное сопровождение… Ее муж неплохо играл на пианино.
На следующий день у входа в столовую Дома творчества — после ужина она обычно служила клубом — появилась афиша: «Творческий вечер Станислава Верчинского».
Так родился этот псевдоним, немало взволновавший обитателей Дома творчества, поскольку повлек целую вереницу пари. Перепутав фамилии Верчинский и Вертинский, они посчитали, что это его директор, большой мастер доставать знаменитости, заполучил в Коктебель, и спорили лишь об имени, которое тот, по их мнению, перепутал. Одни называли имя Константин, другие — Михаил, а третьи, самые знающие, упрекая их в невежестве, говорили, что Верчинского зовут Александр… А это была девичья фамилия моей матери. Ее отец, Станислав Верчинский, учитель гимназии в небольшом городке Восточной Галиции — Бережаны, написал лет сто тому назад небольшую повесть о жизни этого края.
Вечер прошел успешно. Прочтя пару стихотворений, я почувствовал, что публика не клюет, и мы с Максимом перешли на песенки Лещенко, причем самые громкие аплодисменты вызвала «Мурка», ее нам пришлось исполнять трижды. В результате этого дебюта мой кошелек пополнился на сотенную, которую мы на следующий же вечер благополучно прокутили в Феодосии…
Скоро мы разъехались по домам, и Лена предложила мне при первом визите в Москву привезти свои стихи, а она протолкнет их в «Новый мир».
Через пару месяцев в авиационном училище, где я уже более двадцати лет преподавал, наступила пора производственных практик курсантов. Курсанты-старшекурсники разлетались по всем крупным аэропортам Союза — от Риги до Владивостока. Вслед за ними отправлялись и преподаватели. Я выбрал командировку в Прибалтику и в конце ноября прилетел в Москву. Первым делом позвонил своим крымским знакомым. В результате, вместо того чтобы идти в гостиницу, я поехал в Лобню, приняв приглашение провести наступающий уик-энд на генеральской даче Лениных родителей.
Вечером в комнату, которую мне предоставили радушные хозяева, когда я уже расположился на удобной софе и приготовился почитать перед сном взятый на дорогу боевик, вошел Максим.
– Я не хотел тебе говорить по телефону, — сказал он, — чтобы ты не суетился с подарком. Завтра у Лены день рождения… Будут разные деятели. Ну и пара литераторов обещали прийти… Ленина младшая сестра Наташа знакома с Женей, и он назвал фамилию известного диссидентствующего поэта. Возможно, и он придет. Покажешь свои вирши… А это посмотри перед сном, — он положил на стоявший рядом журнальный столик кипу журналов в ненашенских ярких обложках. — Наташа работает на Шереметьевской таможне. Все это — конфискованная литература. Ее нужно сжигать по акту, но в выходные дни наше КГБ не работает: подписывать акты некому… Так что до 8 часов утра понедельника можем разлагаться.
Вытащив из кипы, он развернул передо мной журнал, в котором во всю страницу была помещена цветная фотография известной французской киноактрисы в самом откровенном виде.
– «Плейбой»… Спокойной ночи, — хохотнул он и, щелкнув пальцем по обнаженному заду на фотографии, вышел.
В ворохе ярких журналов, на глянцевых страницах которых красовались голые задницы, роскошные автомобили, белые яхты средь лазурных волн, я обнаружил довольно скромно оформленный журнал с русским текстом…
Уже разгорался поздний ноябрьский рассвет, когда я перевернул его последнюю страницу…
Так состоялась моя первая встреча с журналом «Континент». Проснувшись после полудня, я увидел, что журнальный столик пуст. После завтрака, съездив в ближний к Лобне аэропорт Шереметьево, из которого поздно вечером был рейс в Ригу — в основном оттуда отправлялись самолеты за границу, взял посадочный талон и в киоске международного сектора купил букет цветов для именинницы.
На дачу я вернулся, когда уже начинало смеркаться, но все же успел первым из всех гостей вручить хозяйке букет. Окинув роскошные розы довольным взглядом, именинница сказала:
– Ценю. Тетрадку твою обязательно напечатаю.
Тут я хочу немного отвлечься от своего повествования. Дело в том, что, переданная мной гостеприимной хозяйке тетрадка, содержала стихотворения, которые я написал лет десять тому назад. В последние годы я сочинял другие стихи, и эти «другие» тоже были со мной. Но я не отдал их Лене. По тем временам это было бы равносильно самоубийству, потому что стихи эти — далекие от социалистического реализма, антисоветские по содержанию — были еще и контрреволюционные по форме… Зачем же я их писал и, более того, привез с собой в боковом кармане форменного пиджака?
Вопрос, конечно, интересный, как говаривал известный сатирик, но в те годы его можно было задавать многим, потому что многим было тошно в системе «развитого социализма» и многие наедине с собой показывали ей кукиш. Хотя бы в кармане. Но мне представился случай вынуть этот «кукиш» из кармана.
Моя сестра имела приятельницу, которая жила в Вильнюсе и работала в университете. В свое время они вместе окончили филфак Львовского университета. Почти каждый год сестра ездила в отпуск в Литву и в этом году привезла оттуда довольно объемистую книжку-журнал, где на литовском, русском и украинском языках были напечатаны произведения авторов-неформалов. Журнал этот издавался методом самиздата и полулегально распространялся среди студенческой молодежи. Подруга сестры входила в редколлегию журнала. Острое желание увидеть свои творения напечатанными толкнуло меня на этот весьма рискованный по тем временам шаг. Впрочем, я успокаивал себя тем, что сестра перепечатала стихи на взятой напрокат машинке и передам я их совершенно анонимно…
Но вернемся в дом моих приятелей, где уже собрались гости и всех пригласили к накрытому на утепленной веранде большому столу. Поэт появился примерно через полчаса после начала застолья. Я сидел спиной к двери и момент его появления не увидел, но по оживленным возгласам и жестам сидевших напротив понял: пришел какой-то неординарный гость. Минут через пятнадцать ко мне подошла Ленина сестра. Рядом с ней стоял Поэт.
– Познакомьтесь, — представила она меня, — поэт-летчик…
– Вернее, авиатор, пишущий стихи, — сказал я, принимая протянутую руку.
Мы перебросились парой фраз, и Поэт сказал:
– Где же ваши стихи?
И тут… Сунув руку в карман с крамольными стихами, я протянул ему листок.
– «Размышления у парадного подъезда», — прочел он. — Подражаете Некрасову?..
Отставив листок, как это делают дальнозоркие люди, Поэт молча читал. Стоявшая за его спиной хозяйкина сестра тоже внимательно смотрела в листок.

Никуда не уйти
от назойливых брызг
и от серого неба,
нависшего над головою.
Разве только пойти
и напиться вдрызг,
и полезть на буфет,
и занять его с бою…
Я стою под навесом.
По улице прыгает дождь.
Вон Большая Контора,
в которой засели бонзы.
И «сурово и ласково»
лапу мне тянет вождь,
огромадную лапу
из темной породистой бронзы.
– Ну, скажи мне, Учитель,
откуда ты «этих» набрал,
что блудят здесь
и крутят
твоими, старик, словесами?
Может, это они
штурмовали Турецкий вал
и брели Сивашом,
поднимая промокшее знамя?..
Ну, конечно же, знаю я:
Нет, это все не они
танцевали и пели
под визг комсомольской
гармошки;
никуда не ходили они
и нигде не брели,
и на мордах у них не глаза —
оловянные плошки…
А на улице дождь.
За навесом — сплошная вода.
Над промокшей землей
приглушенные стелятся звуки,
тротуарами люди
торопливо плывут,
как плотва,
и скользят мостовой
лимузины,
как хищные щуки…
– Эй ты, северный ветер,
взметни-ка крутую волну
или сбрось-ка
увесистый камень…

Дочитав до конца, Поэт поднял на меня глаза, и я увидел, что он побледнел.
– «Камень» — это атомная бомба? — спросил он, возвращая мне листок.
– Да нет… Просто возмутитель спокойствия, — ответил я.
Кивнув, Поэт отошел.
Еще с час я был среди гостей, но мэтр ко мне больше не подходил. Мне даже показалось, что он опасался, как бы этого не сделал я: при каждом моем приближении он начинал оживленно беседовать с соседом.

Простившись с хозяевами, я взял свой портфель и вышел на улицу. До вылета моего самолета оставалось больше трех часов. Холодная морось, все эти дни висевшая над Москвой, к вечеру стала разбавляться снежной крупой. Пустынные тротуары Лобни побелели. Оставляя на них черные следы, я одиноко прошагал к автобусной остановке. Через полчаса я уже подходил к ярко освещенному зданию аэровокзала.
Вдруг в толпе стоявших под навесом людей промелькнуло знакомое лицо. Наш курсант. Стоя на верхней ступеньке лестницы, он внимательно всматривался во входящих в аэровокзал. В просторном, как футбольное поле, зале для пассажиров я снова увидел знакомую фигуру. Мой курсант Дима Сажин, которого неделю назад я проводил на практику в АТБ Шереметьевского авиаотряда, стоя у входа, тоже кого-то высматривал в толпе пассажиров. Я прошел в трех шагах от него, но Дима и бровью не повел и, более того, отвернулся в сторону. Я знал, что он стажируется на посадочном локаторе и, очевидно, прямо от него пришел в пассажирский зал, потому что был в рабочей куртке.
– Сажин, — тронул я его за локоть.
Дима обернулся и, буркнув «здравствуйте», тут же пошел прочь. Удивленный необычным поведением своего ученика, я смотрел ему вслед. Вот его остановил какой-то мужчина и о чем-то спросил. Сажин кивнул и пошел дальше.
До начала регистрации на мой рейс оставалось еще часа полтора и, выбрав место спокойнее, я достал из портфеля боевик и углубился в чтение.
О том, что за мной наблюдают, понял не сразу. С полчаса я сидел, уткнувшись в книжку, а затем встал взглянуть на висевшее табло информации и наткнулся на настороженный взгляд сидевшего в соседнем ряду мужчины. Минут через десять я снова встал и опять наткнулся на его внимательный взгляд. «Следит он за мной, что ли?» И тут меня обожгла мысль о лежавших в кармане пиджака антисоветских стихах. Поздно я вспомнил о том, что «лучшие» работники советской таможни служат и в КГБ. «А может, все же, показалось…»
Сунув книжку в портфель, поднялся и неторопливо прошел к выходящей на летное поле стеклянной стене. Метрах в ста в рассеянном свете прожекторов белели распластавшиеся на стоянках самолеты. Суетились автопогрузчики, подавая к грузовым люкам багаж, теснились у трапов темные фигуры пассажиров. Вгляделся в отраженный в темном стекле зал — ничего подозрительного. И все же… Пройдя вдоль стены, я вдруг повернул к выходившей на летное поле двери. Увидев на рукавах моего форменного пальто нашивки начальствующего состава ГВФ, охранник молча посторонился. Я вышел на перрон и, пройдя по нему к служебному проходу, остановился. Менее чем через минуту на перрон вышел замеченный мной в зале человек.
В это время, прикрываясь поднятыми воротниками летних курток от летящей в лицо снежной крупы, по проходу шли четверо. Экипаж какого-то транзитного самолета. Один из них нес большой портфель.
– Привет, старик, — сказал я, когда он поравнялся со мной.
– А, «пан глядач», — ответил он. — «Пани курвы» остались на борту…
В то время в гражданской авиации был популярен польский анекдот. В нем штурмана называли «пан глядач», а стюардесс «пани курвы». Увидев мой объемистый портфель, собеседник принял меня за коллегу-штурмана, однако, видя, что я продолжаю идти рядом, переменил тон.
– Надо лететь?
– Поговорите с командиром.
Теперь он принял меня за «служебного зайца». Мы подошли к входу в служебный блок аэропорта. Командир экипажа быстро прощелкал кнопками кодового замка, и створки двери бесшумно разъехались в стороны. Пропустив нас, они снова сомкнулись. Пройдя по длинному коридору к ведущей на второй этаж лестнице, я обернулся. Коридор был пуст. Экипаж, с которым я прошел в служебный блок, летел в Мурманск. Узнав, что мне нужно в Ригу, штурман сказал:
– Через полчаса будет готовиться к вылету рижский экипаж. Командир там Кушниренко, штурмана зовут Володя. Передадите от меня привет.
Мы уже шли по коридору второго этажа. Указав на приоткрытые двери, «коллега» предложил:
– Подождите его в штурманской…
В комнате, куда я вошел, было пусто. Лишь рослый афроамериканец в униформе «Эр Франс» склонился над большим круглым столом, на котором лежали штурманские карты. Я сел на стоявший у стены диванчик, раздумывая, как побыстрее избавиться от опасных листков, взведенной гранатой лежавших в кармане моего пиджака.
Афроамериканец у стола какое-то время занимался своим делом, но потом поднял голову и взглянул в мою сторону.
– Мсье профессор?! Вот это встреча! — вдруг воскликнул он и быстро пошел ко мне. Мы дружески обнялись.
Это был Альфа Сидибе — наш бывший курсант из Мали и мой лучший ученик по курсу Радионавигации. Нужно сказать, что наши франкоязычные ученики не имели в своем лексиконе слова «преподаватель» и, обращаясь к нам, обычно говорили «профессор», причем ударение делали на второе «о». Свои имена они так же произносили на французский манер — с ударением на последнем слоге. Мы, естественно, этого правила не придерживались.