Марк Аврутин
Многими до сих пор разделяется мнение о Пастернаке, как о сервильном поэте, принявшем христианство и призывавшим евреев к ассимиляции. Опровержению каждого из этих обвинений следует посвятить отдельную работу.
Я начну этот предполагаемый цикл с попытки вскрыть несостоятельность обвинений в адрес Пастернака в том, что он выкрест, переменил веру, принял христианство, чтобы избежать страданий, связанных со своим еврейством. Дезертировал, бежал от своего народа, везде составляющего меньшинство, чтобы снискать к себе расположение большинства, среди которого сделал себе карьеру. Причем, совершил эту измену по отношению к своему народу таким изощренным способом, как созданием теории, обосновавшей эти его подлые действия. Под теорией подразумевается роман «Доктор Живаго».
Для начала следовало бы обратить внимание на время, в которое писался этот роман. Первая часть романа появилась в канун юбилейного 1949 года: приближалось 70-летие Сталина и 50-летие Берия. В стране «крепчал маразм великорусского шовинизма с грузинским акцентом», который усиленно нагнетался «сверху». Кроме того, накалялись страсти вокруг воссозданного еврейского государства.
В России-то всегда тяжело было быть евреем, а этот период стал самым тяжелым для них. В романе, который многим стал доступен лишь в 1988 году, Пастернак, как бывало много раз и прежде, «отказываясь от бинарности, выбрал между черным и белым, синее или зеленое». То есть, двум распространенным мнениям о евреях как нации противопоставил третье, утверждая, что со времен Христа вообще все народы перестали существовать – на смену им пришли личности.
Побудило же Пастернака взяться за эту, мягко говоря, неблагодарную тему те невероятные усилия, которые прикладывались тогда для насаждения великорусского национализма. Если до революции национальному чувству, которое порой тоже доходило до самообожания, противостояла интеллигенция, то после войны, когда Пастернак работал над романом, противостоять уже было некому, да и прямой путь борьбы с русским национализмом был обречен. И вот в таких условиях для борьбы с русским национализмом была выбрана христианская проповедь «всенародности».
Ещё обвиняют Пастернака в том, что он не отреагировал на Холокост. При этом забывают, что власти даже после смерти Сталина, старались всячески «замолчать» эти события, как и антисемитские преследования в СССР конца 1940-х – начала 1950 годов. То есть, рассматривая Холокост как плату за попустительство национализму, в первую очередь, немецкому, Пастернак попытался привлечь внимание к новой угрозе — великорусскому национализму.
Ещё в 1933 году, наблюдая за событиями в Германии, где в то время жили его родители, он написал им о своём беспокойстве тем, что «движется не христианство, а национализм, который может скатиться к бестианству». В послевоенные годы угрозой стал уже великорусский национализм, который наиболее ярко проявился в известном докладе Жданова, пропитанном оголтелой ксенофобией и стремлением к культурной изоляции.
Поэтому призыв к ассимиляции евреев был всего лишь способом выражения абсолютного неприятия любых форм национализма, который Пастернак назвал племенной, дохристианской идеологией. Ему всегда был ненавистен дух клановости, вызывало отвращение принадлежность к любым кланам, включая еврейство. Ему хотелось быть лишь Пастернаком, а не членом Союза писателей, не лефовцем, и не иудеем. И сочинять он хотел, как умел, а не как того требовала традиция, школа, направление. Он был убежден, что человека должно характеризовать его мировоззрение, а не принадлежность к касте. Приверженность к индивидуализму декларируется чуть не в самом начале романа «Доктор Живаго»: «Всякая стадность – это прибежище неодаренности. Истину ищут одиночки».
Тем не менее, к своей принадлежности к еврейству Пастернак относился, скорее, равнодушно, рассматривая его как разновидность групповщины, но отнюдь не враждебно, как многие считают. Ведь враждебность, как правило, идет от родителей, воспитывается в семье. У Пастернаков же, напротив, бережно хранилась родословная, берущая начало от известного еврейского мудреца Абарбанеля, жившего в 15 — 16 веках в Испании, род которого происходил из дома царя Давида.
Вряд ли кто-нибудь смог бы припомнить Пастернаку неблаговидные поступки, совершенные, подобно многим другим ассимилированным евреям, ради собственного преуспеяния. Поэтому распространенная формула: «дед – ассимилятор, отец – крещен, сын – антисемит» ни одним своим пунктом к нему не применима. Тем более, что его отец не допускал даже мысли об отказе от своего еврейства путем крещения, что, в общем-то, было распространено в то время.
«…глубоко веря в Бога, я никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях», – так написал он в заявлении по поводу сделанного ему предложения занять место преподавателя в императорском училище живописи.
Ну, и наконец, многие задаются ещё вопросом, почему Пастернак всё-таки не уехал в 1957 году?
Известно, что Хемингуэй обещал сделать всё возможное, чтобы он ни в чем не нуждался и мог спокойно работать.
Принятое тогда им решение не носило, кажется, ситуационный характер. Оно вынашивалось им всю жизнь. Ещё и 1912 году он отказался остаться в Германии. Отказался он от эмиграции и в начале 1920 годов, когда покинули Россию его родители и сестры.
Не остался он за границей и в 1935 году. Эмигрантская среда ему не нравилась. Он, в общем-то, разделял известное высказывание Бердяева – «Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмигрантской среды, с которой не хотел сливаться».
Существовали, возможно, и более весомые причин, как то забота о безопасности близких, а также причины, которые невозможно объяснить рационально. В предстоящей Голгофе он, кажется, увидел, — это было именно видением, — высшее предначертание, цель которого – вывести его на какой-то другой уровень.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Май 2016
Оцените пост
(голосовало: 7, средняя оценка: 1,57 из 5)
Загрузка...
Вряд ли кто-нибудь смог бы припомнить Пастернаку неблаговидные поступки, совершенные, подобно многим другим ассимилированным евреям, ради собственного преуспеяния.
Пастернак не отозвался на звонок Сталина, когда его спросили о О.Мандельштаме, тот уже был арестован, он увильнул от ответа.
Он не ответил в 1941 году на письмо Марины Цветаевой, т.е. не протянул руку, и её не стало.
Холокост, как плату за попустительство национализму, в первую очередь, немецкому, Но ведь немецкие евреи были промышленниками, генералами, дипломатами, банкирами, адвокатами, врачами профессурой. Они считали Гитлера и его окружение «шпаной» Они не хотели уезжать в дикую, грязную, жаркую, малярийную, туберкулезную, голодную Палестину. В Германии для них был «золотой век», за это и поплатились.
Нет, Михаэль, всё не так. Это благодаря стараниям «доброхотов» ещё советских времён, в массовом сознании укоренилось о нём ложное представление. В бывшем Советском Союзе такой тактике ничто не противостояло, как при жизни поэта, так и после его смерти. Зато за рубежом лишь одного Пастернака противопоставляли всей официозной советской поэзии.
Звонок Сталина Пастернаку в 1934 году по поводу Мандельштама. Этому телефонному разговору предшествовал визит Пастернака к Бухарину, о котором последний написал в письме Сталину: «…ко мне приходил Пастернак, очень взволнованный арестом Мандельштама». Без этой приписки не понятно, почему Сталин для своего телефонного звонка выбрал Пастернака.
А кто, спрашивается, мог слышать слова Сталина, кроме самого Пастернака? Тем не менее, в какой только редакции не передавали слова именно Сталина о Пастернаке, вроде этих: «Не опасен, трус! Несет чепуху!». И хотя эти слова звучат подобно докладу рядового агента НКВД своему шефу, то есть, совершенно абсурдно, многие до сих пор верят в их достоверность, к тому же хорошо зная, что Сталина вполне справедливо считали «гением молчания».
Кроме того, это произошл вскоре после съезда партии, на котором многие, если не большинство, проголосовали в пользу Кирова, за общую либерализацию в стране. И тут вдруг арест поэта. Как объяснить причину? Нельзя же опубликовать написанный Мандельштамом пасквиль на Сталина. Сталина беспокоило, что могли говорить в литературных кругах об аресте Мандельштама. Ведь планы «большого террора» только ещё вызревали в его голове.
Почему Сталин с раздражением бросил трубку, то есть, остался недоволен разговором с Пастернаком? Не потому ли, что позволив сделать его первым поэтом, рассчитывал на ответное движение с его стороны, ожидал найти в нём преданного информатора?
Он хотел от него– человека «изнутри», — а не от своих секретных сотрудников, получить полную информацию и о Мандельштаме, и о реакции писательских кругов на факт его ареста. И ничего, ровным счетом ничего не получил. Поэтому-то с раздражением бросил трубку. Сталин привык к тому, что люди, которых он приближал, старались предугадать его желания. Он понял, что в Пастернаке ошибся.
Между тем, этот эпизод из жизни Пастернака может служить примером такой «имперской ситуации», когда поэт на равных разговаривает с монархом. Впервые возможность такого диалога продемонстрировал ещё Пушкин за сто лет до того при разговоре с Николаем I.
Надежда Мандельштам вспоминала, что Пастернак был единственным человеком, посетившим её, узнав о смерти Осипа Эмильевича. Кроме него, никто не решился зайти.
Теперь о Цветаевой. Пастернак сам первым признал себя виновным в изоляции и смерти Цветаевой. Это признание позднее дало повод обвинить его чуть ли не в предательстве Цветаевой, которая доверяла ему безмерно, да и вернулась отчасти из-за него, а он не нашёл способа ей помочь. Это обвинение по своей сути является ужасно несправедливым.
Цветаевой было предписано жить в строжайшем инкогнито в Болшево. Пастернак поехал туда и, чтобы вывести Цветаеву из изоляции, уговорил ее перебраться в Москву в нарушение предписания. Она некоторое время жила у сестры мужа. Пастернак говорил с Фадеевым о необходимости принять Цветаеву в Союз писателей или хотя бы в члены Литфонда. Пастернак давал читать друзьям тетрадь с последними стихами Цветаевой. На зиму Цветаева уехала в Голицыно, но дважды в месяц регулярно носила тюремные передачи мужу и дочери. Пастернак в эти дни приезжал из Переделкина, повидаться с ней.
Пастернак ходил с нею в Гослитиздат, и ей стали давать переводы. По просьбе Пастернака Цветаевой платили, не дожидаясь от нее сдачи работы. Ей оформляли полные выплаты также и за несостоявшиеся публикации. Наконец, Цветаевой предложили подготовить сборник своих оригинальных стихотворений, под который был даже выплачен аванс. Цветаева попросила Пастернака устроить ей встречу с Ахматовой, которая и состоялась в начале июня 1941 года. Пастернак познакомил ее также со своими друзьями: Николаем Вильям-Вильмонтом, с Генрихом Нейгаузом, В.Ф. Асмусом, Н. Асеевым, А. Тарасенковым, АЕ. Крученых.
С первых дней войны, особенно после жестоких бомбежек 20-х чисел июля, когда ее 16-летний сын Мур ночами дежурил на крыше, Цветаева стала отчаянно рваться из Москвы. Пастернак отговаривал ее от этого шага. Ведь Москва была источником договоров и заработка, к тому же она не представляла себе ужасов советской провинции. Пастернак предложил ей занять часть его, опустевшей после отъезда жены, московской квартиры. Но она ничего не хотела слушать – Цветаева давно уже вышла из-под его влияния. Через два дня, 8 августа, Пастернак проводил Марину в эвакуацию, но она не выдержала еще одной изоляции, в которую попала в прикамском городке. Но она всегда сама строила свою судьбу, не терпя ничьего вмешательства, сама завязывала и развязывала свои отношения с людьми. «Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной, воинствующей, неукротимой.
«То есть, двум распространенным мнениям о евреях как нации противопоставил третье, утверждая, что со времен Христа вообще все народы перестали существовать – на смену им пришли личности.» —
Достаточно этого, чтобы отнестись к позиции защищаемого автором — да, исключительно одарённого! — поэта с… Вы уж зивините, Марк… отвращением. Миллион еврейских детей — повешенных, расстрелянных, убитых в газовых камерах — и «объективный взгляд». Да нет, не такой уж он и объективный, совсем даже нет. В другую сторону — умилённый взгляд: «Здесь были бабы, слобожане, учащиечася, слесаря…» «…Черёмуховым свежим мылом…» «Шестое автуста по старому…» — и пр. Погибший в лагере Мандельштам, «Дело врачей», расстрелянные поэты — какова реакция высшего гуманиста? Правда, поэты были не те — еврейские, не принадлежащие ни к бабам, ни к слобожанам, ни к слесарям. Иногда думаешь, что эта позиция «объективного», «отстранённого» наблюдателя ох как выгодна, и не веришь ни этой объективности, ни этой отстранённости… (Всё это кажется маской для самого себя.) А веришь в «подальше от бывших своих. Чтобы, не дай Б-г не разделить с ними их судьбу. Родителей бы постыдиться не мешало. NB: Всё написанное НЕ касается моего отоношения к Пастернаку как к поэту. Великая одарённость — да. Но другое…
» Великая одарённость — да. Но другое…». Другое действительно трудно понять, трудно преодолеть искусно созданный и десятками лет внедрявшийся стереотип. Пастернак наблюдал зарождение германского национализма, предсказал его скатывание к «бестианству». Что же было делать в послевоенные годы, когда угрозой стал великорусский национализм? Кто ещё хоть как-то проявил себя в борьбе с ним? Лишь Пастернак нашел способ. Вы, Моисей, как-то попытались найти что-то положительное в Берии. Помните реакцию? Вот что значат стереотипы.
Прочёл с интересом. Пасткрнак, видимо, как и Эренбург, предчувствовал до чего может дойти национализм Германии 33 года. Вообще, у больших писателей и поэтов есть дар предвидения. Спасибо, Марк.
Лев, но речь то о том, что Пастернак предвидел, до чего может дойти русский национализм. А мы стали спустя почти 70 лет свидетелями этого. И только он один нашел способ высказаться против этой угрозы. Однако способ оказался таким, что призыв его остаётся непонятым и в наши дни. Увы…
Уважаемый Марк, Вы поставили перед собой трудную, если вообще выполнимую задачу. Вы хотите хотя бы заронить сомнение в справедливость расхожих обвинений в адрес Б.Пастернака. Для того, чтобы эти сомнения появились критикам и обвинителям следует отталкиваться от того факта, что Б.Л.Пастернак человек, в котором присутствует НЕЧТО не от мира сего. Он не один такой, но их, отмеченных этим присутствием, единицы. Через них человечеству передаются определенные выдающиеся способности в разных областях и эти люди являются главными пружинами и двигателями развития и прогресса. Эти выдающиеся качества помещаются в людей, у которых многие другие качества во многом такие же, как у основной массы, т.е. они в быту по жизни наделены обычными человеческими слабостями, в большей или меньшей степени. К этим людям, однако, нельзя подходить с общей меркой. Ведь в них заложено НЕЧТО, что пока недоступно пониманию, ОТКУДА. ОТКУДА в простом гуртовщике Кольцове этот поэтический дар владения словом, ОТКУДА эта образность и свободное владение языком у сельского парня С.Есенина и т.д. Мировая наука строит калайдеры , чтобы с их помощью добраться до той частицы, от которой началась жизнь и в тоже время мы не используем в должной мере то, что нам уже дано. Мы не тратим достаточных усилий, чтобы вникнуть и понять то, о чем говорят, о чем пишут и размышляют великие-избранные для диалога с нами, не даем себе труда хотя бы задуматься над этим. Мы не понимаем ИХ, но это не мешает ряду критиков, не потратив сколько-нибудь усилий для понимания, с легкостью обвинять в тех или иных, на их взгляд, грехах. Мне кажется, что таким критикам стоит подумать, а не уподобляются ли они тем моськам, которые и могут о себе заявить только тем, что лают на Слона.
Уважаемый Владимир, благодарю за интересный комментарий.
Жаль только, что Вы обошли основную тему этой короткой заметки — ассимиляторство, за что практически все евреи «восстали» против Пастернака.
Мною предпринята попытка показать, что воспринимаемое евреями за ассимиляторство (призыв к ассимиляции), это найденный Пастернаком способ высказаться против русского национализма, который в конце 40-х только начал насаждаться, а по-настоящему опасным становится сейчас спустя почти 70 лет. В этом проявился дар предвидения, свойственный настоящим поэтам.
Отклик на статью М. Аврутина «Несколько слов об «ассимиляторстве» Пастернака»:
Судя по тексту статьи, а также по реакции автора на справедливые замечания нескольких читателей, нет никакого смысла пытаться опровергнуть мнение автора о недостойном поведении и заблуждениях Пастернака. Оказывается, на все замечания у Аврутина имеются несимметричные объяснения. Неудивительно, что Аврутин не соизволил привести ни одного высказывания самого Пастернака, а пытался оправдать его мягко говоря странное поведение мыслями собственной интепритации событий, избегая конкретных примеров недобросовестного поведения поэта. Поэтому нет никакого смысла вступать с самим автором в дискуссию, а гораздо лучше высказать несколько замечаний в адрес поэта для сведения читателей напрямую.
Существует документ, подписанный раввином синагоги Я. Мазе о том, что Пастернаку после рождения было сделано обрезание. Следует сказать, что Пастернак никакого православия не принимал, хотя за несколько дней до смерти в письме от 2 мая 1959 года сообщил французской журналистке Ж. де Пруайяр: «Я был крещён в младенчестве моей няней…». Эти слова написаны на основании утверждения самой Акулины Гавриловны, которая в тайне от родителей в церкви «окропила голову мальчика святой водой», без участия священнослужителя и посчитала этот ритуал как приобщение к православию. Фактически, Пастернак всю жизнь тяготел к православию, любил его ритуалы, неплохо знал молитвы и сторонился иудаизма, хотя эти пристрастия не могут приниматься за принадлежность к другой религии. В том же письме он сообщил журналистке: «Я жил больше всего в моей жизни в христианстком умонастроении в годы 1910-1912, когда вырабатывались корни, самые основы этого своеобразия, моего видения вещей, мира, жизни…». Биограф Пастернака Н. Иванова сообщила читателям: «Пастернак не посещал церковь, не носил на шее крест, не отправлял церковных обрядов». В 1908 году при окончании Московской гимнации Пастернак получил текст Аттестата зрелости, в котором также было сказано, что Б. Л Пастернак «иудейского вероисповедования, родился в Москве 30 января 189 года».
Главным заблуждением Пастернака, если не сказать более грубые и сраведливые слова, является его предательское отношение к судьбе еврейского народа, к его страшной участи во время гитлеровского нашествия и в сталинский период, в том числе к погибшим одесским родственникам.
Пастернак всячески отрекался от своего еврейского происхождения. В письме к шурину Фёдору в августе 1926 года Пастернак писал: «Очень серьёзным неудобством было явиться евреем, прескверная по своему тупоумию выдумка». В письме к М. Горькому 7 января 1928 года Пастернак продолжал изливать свои эмоции по поводу происхождения: «Мне с моим месторождения, с обстановкой детства; с моей любовью, задатками и влечениями не следовало рождаться евреем. Веяния антисемитизма меня миновали, и я их никогда не знал». Однако, всё было ещё впереди! Пастернак до конца жизни не смог понять, что своими способностями и поэтическому таланту он обязан исключительно еврейскому происхождению, еврейским генам, и ничему больше!
В главном своём произведении, в романе «Доктор Живаго» (1945-1955 годы) Пастернак решился, по собственому утверждению, «свести счёты с еврейством, со всеми видами национализма, со всеми оттенками антихристианства и его допущениями. Атмосфера вещи — моё христианство». Пастернак сознательно путает понятие еврейской национальности с русским национализмом. Пастернак выступил «с осуждением еврейства как фактора, разъединяющего людей». «Может быть только великорусский шовинизм. В этом вопросе я стою за полную еврейскую асссимиляцию». Вспомним ещё раз о так называемой «ассимиляции» Пастернака со слов Аврутина! В азарте выражения своей рускости Пастернак сделал вид, что Холокоста как бы не было. Только за эту слепоту Пастернак не достоин ни одного доброго слова!.
Пастернак был очарован личностью Сталина. Не случайно, на съезде писателей именно Пастернаку поручили принять в дар писателям портрет Сталина. В декабре 1935 года он писал вождю: «Я давно мечтал приподнести вам какой-нибудь скромный плод моих трудов, но всё это так бездарно, что мечте, видимо, никогда не осуществиться». Письмо завершалось словами: «Горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак». Вот теперь пусть Аврутин попробует стереть эти верноподданные слова Пастернака кровавому вождю! Слушая выступление Сталина на Пятом съезде ВЛКСМ, К, Чуковский записал в дневнике: «Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова. Мы оба упивались нашей радостью». Для сравнения приведу строку Мандельштама, который писал о Сталине в ноябре 1933 года совсем другие слова: «Как подкову куёт за указом указ: кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз». При всем отвращении в вождю, хочу привести слова Сталина по поводу стихов Пастернака, сказанные в 1937 году: «На такую чепуху жаль времени!»
Пастернак при жизни не поддерживал связи ни с одним крупным еврейским литератором — ни с И. Бабелем, ни с С. Маршаком, ни В. Гроссманом, ни с Б. Слуцким. И. Эренбург считал Пастернака предателем и при жизни поэта с ним не общался. Пастернак окружил себя так называемыми русскими интеллигентами и женщинами. В августе 1945 года Переделкино посещает И. Берлин, сотрудник британского посольства. Об этой встрече Берлин писал о Пастернаке: «Ему страшно не хотелось затрагивать еврейскую тему — не то, чтобы он особенно стеснялся, просто она ему была очень неприятна. Он бы хотел, чтобы евреи ассимилировались…». А Аврутин утверждает, что Пастернак не был ассимилированым евреем! В заглавии своей статья Аврутин слово «ассимиляторство» Пастернака заключил в кавычках, хотя это ассимиляторство не вызывает никаких сомнений. Зачем Аврутину потребовалось так неуклюже искажать факты и создавать ненужную дискуссию, понять трудно.
Конечно, это весьма краткое, весьма схематичное изложение ошибок Пастернака. Более полное и аргументированное перечисление заблуждений и ошибок поэта приведено в моей книге «Заблуждения Бориса Пастернака» (2009 год, 205 страниц). В. Опендик