Продолжение. Начало тут
В Англии на таможне проблем не было, кроме одного-единственного случая.
Норберт Уолхейм: «Я ездил с ними несколько раз. Во время одной отправки ко мне подошёл таможенник и сказал, показывая на мальчика: “Этот молодой человек везёт скрипку. Не простую, а дорогую”. Я ответил: “Он очень любит музыку, поэтому взял с собой скрипку. Он не собирается её продавать”. Таможенник не поверил. Тогда я рискнул и спросил у мальчика: “Можешь что-нибудь сыграть?” И он ответил: “Конечно!” И сыграл английский гимн “Б-же, храни короля”. И этот мальчик — его было невозможно остановить — сыграл все три части. Когда он закончил, я спросил таможенника: “Теперь, сэр, вы убедились, что он любит музыку?” И тот ответил: “Да!” Так мальчик провёз свою скрипку».
В Англии Би-би-си пыталась сделать прибытие детей достоянием широкой гласности. Репортажи о прибытии велись прямо с вокзала в Ливерпуле.
Лоррейн Оллард: «Потом мы прибыли на станцию Ливерпуль. Всех разобрали, кроме меня. Помню, как я сидела в огромном зале ожидания. Никто ко мне не подошёл, никто со мной не заговорил. Потом явились два человека — мои опекуны. Они представились и объяснили, что живут в Линкольне. Они не знали ни слова по-немецки, я не знала ни слова по-английски. Линкольн мог быть где угодно. Моя мама, отправляя меня, сказала: “К тому, кто будет так добр, что примет тебя к себе в дом, ты должна относиться, как ко временной матери”. И когда мы приехали домой и ложились спать, я поднялась к ней (приёмной матери — Э. Г.), желая её обнять, и она оттолкнула меня со словами “не будь маменькиной дочкой”. И это её “маменькина дочка” навсегда осталось со мной».
Дети прибывали по триста человек в неделю. Тех, кого ещё не успели разобрать приёмные семьи, помещали временно в летних лагерях на восточном побережье, в Доверкорте.
Лоре Сегал: «Про лагерь мне запомнилось больше всего, что была холодная зима, мы все завтракали в большом зале и снег залетал в щели. Еда была очень странная — копченый лосось. Он был похож на соленый кусок кожаного ботинка на тарелке. Пока мы сидели вокруг печки в пальто и перчатках, к нам группами подходили люди, чтобы выбрать и забрать к себе».
Николас Уинтон: «Я считаю, что мы разместили детей в общем удовлетворительно. Нельзя утверждать, что всем было хорошо на сто процентов. Конечно, были те, кому было плохо, те, с кем скверно обращались, использовали как прислугу, если они были достаточно взрослые. Я только могу заверить, что все приехавшие были живы до окончания войны».
Берта Левертон: «Мы называли это “скотным рынком”. Потому что каждые субботу и воскресенье нам было велено надевать всё самое лучшее и приходили гости. Мы чувствовали себя, как обезьяны в зоопарке: на нас глазели, нас оценивали, чтобы понять, подходим ли мы им. Большинство семей хотели маленьких голубоглазых блондинок в возрасте от трёх до семи лет и маленьких мальчиков. К тому времени в спешке создавали общежития, чтобы принять большой поток детей. Нас поэтому должны были разбирать очень быстро: лагерь в Доверкорте был переполнен, каждую неделю прибывала новая партия. Моего брата выбрали первым — в друзья к маленькому мальчику в Ковентри. И когда меня спросили, хочу ли я в семью в Ковентри, я, конечно же, ухватилась за эту возможность, желая быть рядом с братиком. И меня взяли в качестве прислуги, только я не знала, что стану прислугой. Я никогда не хотела быть в услужении и провела черту — наотрез отказалась носить униформу. По-моему, они взяли меня только затем, чтобы похвастаться перед соседями, потому что сами были из рабочих. Культурный шок был очень сильный. Даже то, что моя одежда была лучше, чем у неё (у дочери опекунши — Э. Г.). Она была против этого и отобрала у меня одежду и прочее».
Начав новую жизнь, дети должны были овладеть английским языком. Быстро справившись с этим, многие из них теряли свой родной язык.
Курт Фушель: «Уроки английского мне давал старый немец, который жил в конце нашей улицы. Почему-то мне тогда казалось, что он нацист. Я боялся его как огня, поэтому выучил язык с невероятной быстротой, настолько, что через полтора месяца написал родителям письмо по-английски. Я написал, что больше никогда не буду разговаривать по-немецки. Так и случилось: я забыл немецкий навсегда».
А вот и некоторые строки из писем…
«…Дорогой мой мышонок, надеюсь, это письмо найдёт тебя в твоём новом доме, где тебе, конечно же, будет хорошо. Будь очень хорошей, послушной девочкой…»
«…Если бы только я могла увидеть тебя, хоть на минутку! Пока же я могу лишь писать письма, полные тоски…»
«…Я постоянно бегаю к почтовому ящику. Каждая строчка от тебя поразительна. Я ежедневно благодарю Б-га за то, что ты в таких хороших руках. Только, пожалуйста, будь благодарной…»
«…Мои дорогие, хорошие, любимые родители! Мы здесь в полной безопасности. Если бы только я не боялась за вас…»
«…На день рождения вы написали мне, что я должен быть всегда смелым. Иначе вы будете недовольны. Будьте уверены, что я всегда стискиваю зубы и улыбаюсь…»
«…Твои письма — как солнечный свет для нас. Своего будущего мы очень боимся, мы мечтаем уехать отсюда, это наше самое заветное желание. Для тебя будет трудной задачей перевезти нас к себе, но мне кажется, ты сумеешь это сделать вовремя…»
Лоре Сегал: «У меня было такое ощущение, что, пока я играю и смеюсь, вместо этого я могла бы выполнить возложенную на меня задачу — привезти сюда моих родителей. Из лагеря в Доверкорте я написала пару писем в Комитет по делам беженцев в Лондоне. И, наверное, их тронуло письмо ребёнка, просившего вывезти родителей из Вены, и они обеспечили моих родителей визой. Родители появились в Ливерпуле на мой одиннадцатый день рождения. Огромное бремя было снято с моих плеч».
Лоррейн Оллард: «Люди здесь не понимали, каким отчаянным было положение евреев в Германии. Самой тяжелой задачей для меня было вывезти родителей. Требовалось найти им тут работу, либо подыскать гарант на сто фунтов, которого было просто нигде не найти. Я искала большие дома и стучалась в двери, чтобы попытаться устроить родителей на работу: маму — кухаркой, посудомойкой, отца — садовником, кем угодно, лишь бы вывезти их оттуда. Иногда я стучалась в дверь и сразу начинала плакать, иногда на своём плохом английском я могла объяснить, кто я такая и что мне нужно. И я нашла человека — сбылась невероятная мечта. Уже всё было подготовлено для въездных документов, но тут началась война. Всё закончилось. Мне казалось, пришёл конец света. Мир разбился вдребезги, потому что всё было привязано к одному — к надежде на воссоединение с родителями и к моему временному пребыванию в Англии».
Война положила конец всем перевозкам «Киндертранспорта» и легальной иммиграции из Центральной Европы в Англию. Последний поезд из списка Уинстона не смог покинуть Германию, что для «британского Шиндлера» осталось травмой до конца жизни. Его отправка была намечена на 1 сентября 1939 года. В тот день Гитлер напал на Польшу, начав Вторую мировую войну. Прекратилось также и почтовое сообщение между детьми и родителями. Единственным способом переписки остались открытки на двадцать пять слов, посылаемые через Международный Красный Крест.
Эва Хайман: «Одиночество пришло, когда прекратились письма. Говорить о том, что тебя мучает, не было принято. Мне было не с кем поговорить по-чешски. Сестре я не хотела говорить, как мне плохо, потому что мне казалось, что она ещё маленькая. В то время я написала в дневнике: “Я не представляла, что человек может быть столь одинок и продолжать жить в постоянном страхе за близких”. Моя подушка очень часто была мокрой по утрам. У моих хозяев был садовник, не понимавший, наверное, что я переживала, но всегда говоривший мне: “Не волнуйся, это ненадолго”. Верила я или нет, но было приятно слышать это от него. И он всегда давал мне цветок».
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
