В то время мы жили на крошечное жалование мужа, который, забыв о честолюбивых мечтах работать по специальности, сразу по приезде нанялся в невзрачную контору по ремонту мониторов. Этих денег хватало на более чем скромное пропитание и оплату запущенного, с разводами протечки на стенах и ощутимым запахом плесени жилья в полуподвальном помещении. Наша двухкомнатная квартира в блочном доме в «дальнем» Купчино с видом на овощебазу и ликеро-водочный завод «Арарат» вспоминалась с ностальгической грустью.
К счастью, первое время можно было обойтись без машины, так как город Святого Франциска, в отличие от многих американских городов, по-питерски густо пересекали троллейбусные и трамвайные пути. Но билеты стоили дорого. А денег не было, как говорят, фактически. В ту весну в нерабочие дни мы много ходили пешком.
Неожиданно возникла еще одна проблема. Очень скоро по приезде мы поняли, что наш советский гардероб, дальновидно закупленный накануне отъезда на долгие годы вперед и пересекший с нами океан в трех чемоданах из кожзаменителя, надо срочно менять. Купленная впрок выходная одежда и неудобная парадная обувь придавали нам нелепо-провинциальный вид, слишком торжественный для того вольного города, куда забросила нас судьба. Одежда нужна была самая простая — парусиновые штаны и тапочки, чтобы хотя бы в этом не отличаться так разительно от местных жителей. Но одежды требовалось много, так как, к нашему изумлению, менять ее нужно было каждый день.
Претензии к одежде совершенно непредсказуемо возникли даже у нашего десятилетнего сына. В конце первой же недели он пришел из школы зареванный.
– Меня в классе sissy обзывали из-за свитера вашего дурацкого, — зло бросил он в нашу сторону еще до того, как мы задали ему вопрос по поводу его опухшей от слез физиономии.
– Что это значит по-русски? — встревожено бросились мы к англо-русскому словарю. Но это загадочное слово в нем отсутствовало.
– Значит, что сам мальчик, а похож на девочку. Вот что значит, — грубо сдирая через голову причину своего позора, сказал ребенок и тут же категорически потребовал купить ему новую одежду, «как у всех нормальных детей». Отвергнутый свитер был нежно-розового цвета с поперечными голубыми полосками. Он и вправду выглядел девчоночьим, что несколько смутило меня еще при его покупке в магазине «Трикотаж» на Лиговке, но мои сомнения тогда разрешила надпись на грубой коричневой бирке «Свитер для мальчика. Размер 34. 100% акрил».
Вообще-то Илюше следовало быть более терпимым к трудностям новой жизни. Ведь инициатором нашего отъезда был, как ни странно, именно он. Этот маловероятный факт подтверждается письмом, адресат которого хранил его в своем домашнем архиве до нашего приезда. Для полноты исторической картины стоит, наверное, полностью привести это короткое, но живое свидетельство времен распада империи.
Дорогая тетя Лена!
Я пишу вам один, без мамы. Сначала напишу про школу. Меня не приняли в пионеры, потому что у меня по поведению неуд (2), но вы не волнуйтесь, я там голову никому не проломил. Просто училка такая, карандаш нельзя поднять с полу без разрешения. Ее зовут Нона Моисеевна. Мама говорит, что евреи тоже имеют право, чтобы быть дураками. Но я Нону все равно ненавижу. А я доволен, что не приняли. У меня своих дел хватает — и концерт в музыкалке через 5 дней, и курсы по компьютерам у папы в кооперативе. Папа сам сделал радиолюбительский компьютер (РК) с хорошей памятью, на 32 000 ячеек. Я уже составляю программы на бейсике. Последняя программа получилась 30 строк.
Тетя Лена, я вас умоляю, повлияйте на маму, чтобы мы уехали отсюда к вам, в Сан-Франциско, или куда-нибудь. Здесь очень плохо. Вчера мы пришли в универсам на Бухарестской, и там вывезли в тележке творог в пакетах, и все стали отпихивать друг друга и хватать творог. Мама отбежала, а я успел схватить пакет. Каждый день чего-нибудь нет больше в магазинах. Нет пряников. За всем очереди. Люди очень злые в очередях. Все наши друзья уезжают. Рубины уехали недавно. Ратнеры уезжают уже скоро туда, где и вы, и привезут мое письмо. А мама плачет и говорит, что не сможет жить там. Они с дядей Борей читают журналы днем и ночью и потом меняются. Она меня заставляет читать Толстого «Казаки», а мне это неинтересно. Мама меня всегда учит, что самое главное — это что я играю на скрипке и что я читаю. Но я понял за последнее время, что это не главное. Главное — это уехать отсюда.
Илья
На самом деле грех было жаловаться — все было не так уж плохо. Муж худо-бедно работал. Я училась на кассира. Сын через два месяца вполне непринужденно изъяснялся по-английски с соседскими детьми. А через три — определился с нашей помощью в воскресную еврейскую школу при синагоге Sherith Izrael, куда он потом каждое воскресенье самостоятельно ездил пять остановок на троллейбусе. Пришпилив кипу на свои неподвластные гребенке волосы, он выходил утром из дому и, перед тем как свернуть за угол, оборачивался и махал нам, стоящим у двери, рукой. Продувная физиономия его при этом светилась такой неподдельной радостью, что мы, с умилением глядя ему вслед, думали, что вот, мол, ради одного этого стоило ехать…
Надо сказать, что вначале его исчезающая за углом вихрастая голова в кипе и вся его фигурка, неутомимо устремленная к еженедельному изучению еврейской традиции и иврита, рождали во мне какое-то смутное, но непреходящее беспокойство. Да, собственно, отчего же смутное? В результате какого-то генетического сбоя этот мальчик, произведенный на свет от двух рассудительных, законопослушных, темной масти, кареглазых родителей, уродился легкомысленным и бесстрашным авантюристом с волосами цвета спелой ржи и разбойничьими зелеными глазами. Начиная с детсадовского возраста, он бесконечно что-то нарушал и постоянно из чего-то выпутывался, ловко используя при этом свое природное обаяние и врожденное умение правдоподобно и изобретательно врать. «Просто это такой мальчик…» — задумчиво говорил, узнав об очередной его проделке, один знающий его с рождения и очень близкий нашей семье человек.
– Илюша, как у тебя идут дела в еврейской школе? — одолеваемая недобрыми предчувствиями, спросила я его где-то через месяц.
– Lo lidagah. Col Tov, Ema, — бойко ответил мальчик на иврите, надолго усыпив таким образом мою бдительность. Через полгода ему предстояло начать подготовку к бар-мицве, и мы с нетерпением ждали, когда он приступит к чтению стихов из Торы под руководством ребе Хехта.
В Америке существует традиция — раз в неделю выдавать детям небольшую сумму карманных денег. Илюша, как любой американский ребенок, требовал от нас неукоснительного соблюдения этого освященного временем ритуала. Причем причитающуюся ему недельную мзду в размере пяти долларов он почему-то взимал с нас именно в воскресенье утром, то есть непосредственно перед тем, как отправиться в синагогу, где, как он нам терпеливо разъяснял, у него совершался процесс of going back to his Jewish roots — возвращения к своим еврейским корням.
Здесь необходимо забежать на полгода вперед и упомянуть о молодой американке, которая читала лекции по еврейской истории ученикам русской эмигрантской школы, где я в то время работала. Непосредственно после знакомства между нами произошел диалог, который за двадцать лет чудесным образом не стерся из моей памяти.
– Я знала одного русского мальчика с такой же фамилией, как у вас.
– А как его звали?
– Такое странное имя. Ильюшя?
– Это мой сын. Откуда вы его знаете?
– Он ходил в класс иврита, который я веду в Sherith Izrael. Но он совершенно на вас не похож.
– А сейчас не ходит?
– Нет, уже полгода как не ходит.
– А сколько раз он был на ваших занятиях?
– Кажется, он был всего два раза. Записал, как на иврите будет: «Не волнуйся, мамочка. У меня все в порядке». Я была очень тронута. Он вас так любит.
– Почему же вы не сообщили родителям, что он бросил класс.
– А он сказал, что поступает в юношеский симфонический оркестр и что там такой конкурс, что все свое свободное время он должен посвятить скрипке.
Окончание следует
Соня ТУЧИНСКАЯ,
Сан-Франциско
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
