Окончание. Начало тут
Через несколько дней после бомбежки, в среду или в четверг, точно не помнил, раздался звонок о переезде. Куда — не сказали. Только успокоили, что ненадолго. На сборы дали два часа. Он наспех собрал чемоданчик с самым необходимым, попрощался с женой и дочкой.
– А писать можно будет? — спросил осторожно уже в машине. Особист кивнул.
Юрий успел заметить, что при этом по лицу офицера пробежала брезгливая, снисходительная ухмылка.
В Свердловске сразу написал два письма: одно — родителям, другое — жене.
– Не надо было склеивать, — сказал особист. — Все равно будут вскрывать. Сами понимаете.
Он тогда ничего не понял, но кивнул. Только потом сообразил, что для него наступили, как для «особого» человека, иные времена, где жить предстоит по другим правилам.
Юрий достал из кармана рубашки аккуратно сложенный вчетверо листок — письмо от матери из Владимира. Оно пришло буквально через неделю после переезда, но, судя по содержанию, написано еще до войны.
«Здравствуй, Юдечка», — мысленно произносил он, хотя слово было замарано. Но Юрий знал, что мать всегда звала его настоящим именем.
«Чем еврейское имя цензуре не понравилось? Не военная же тайна…» — морщился он.
Война наступала. От матери писем, скорее всего, долго не будет. Но отсутствие их от жены его беспокоило. Когда уезжал, дочурка приболела.
«Как она там?» — сжимая губы, думал он. Сразу представил: синие глазки, пухлые губы, ямочки на щеках — и почувствовал ее теплый, молочный запах.
Снова раздался резкий стук в стекло. Юрий подошел к окну, отдернул тяжелую синюю штору, выглянул в мутное стекло, увидел воробья.
«Каково бедолаге! Ему паек не положен», — вздохнул он.
Приоткрыл дверь комнаты. Молоденький часовой, прислонившись спиной к стене и обняв винтовку, дремал, по-детски улыбаясь чему-то. Он на цыпочках подошел к тумбочке, взял оставшийся кусочек хлеба, надел дареный тулуп и тихо прошел мимо охранника, шепча: «Пусть спит. Кому я нужен? Я тихо, никто не узнает».
Морозный воздух сразу обдал холодом. Казалось, что зима, как и война, застыла навечно. Бросил сначала щепотку хлеба. Воробей, склонив голову, нахохлился, подозрительно посмотрел, но, видимо, любопытство и голод пересилили. Подскочил и стал клевать.
Юрий огляделся. Темные, унылые дома. Свердловск ему не нравился, как и Москва. Предложи сейчас, где жить, он с удовольствием выбрал бы родной Владимир с яблоневыми садами, утренними петушиными криками, дымкой над Волгой. Но в юности хотел в Москву. Мечтал стать актером. Дядя Ашер, театральный парикмахер, живущий этажом ниже, однажды попросил отнести парики в театр. И он стал там завсегдатаем. Отсюда и грезы о театральном училище. Но что скажет отец, не знал. Все думал, как подойти и объяснить.
Левитан старший сам начал разговор. Отец работал портным. Занимался неуважаемым и подозрительным для власти ремеслом. К тому же дед был из зажиточных. Вот отца и вызвали для беседы. Вернулся хмурый, сказал, мол, пугали раскулачкой. Юрий удивленно обвел глазами комнатенку. Отец усмехнулся: «Пока есть с кого взять. А потом и до нас доберутся». И посуровел. Вот тогда и сказал: «Нужно тебе уехать. В большой стране можно затеряться. Удача еврею всегда нужна. Ты же хотел стать актером, вот и езжай в Москву».
Один, и еще в столицу, Юрий ехать не решился. Уговорил дружка — Сергея Бердышева. Было им тогда по шестнадцать лет. Мать собрала котомку, поплакала. Отец дал адрес дяди.
– Если не поможет, не серчай, может, беду от вас отводит, — наставлял отец. — Нам, евреям, во все времена было нелегко.
Москва, в отличие от неспешной провинциальной жизни, ошеломила их многолюдьем, суетой, громадьем зданий.
Дядя жил в центре. Носил строгий синий френч. Выделил им закуток, но сказал, что ненадолго, как, мол, устроятся, так сразу пусть съезжают.
В актерское училище их не взяли. Назвали лапотниками. И как взять, если они заявились в парусиновых тапочках, сатиновых шароварах и потертых полосатых майках непонятного цвета. А когда он стал, окая, читать стихи, то в комиссии замахали руками и сразу выгнали за дверь. Сергея и того меньше слушали.
Но уезжать они не думали. Стали искать работу, ездили по заводам. Сергею повезло, сразу взяли. Он и покрепче был, и побойчее. Но, оказалось, дело было в другом. Потом Сергей рассказал, мастер обмолвился, что евреев не берем.
Юрий, бродя по городу в поисках работы, уже отчаялся. Деньги подходили к концу. Вот тогда повезло. Увидел на столбе объявление, что идет набор на радиодикторов. Не надеясь, что примут на такую популярную профессию, все же пошел на прослушивание. Слушали снова недолго.
– Вы считаете, что таким окающим волжским диалектом вы будете читать передовицы газет? — ехидно улыбаясь, спросила сухонькая женщина.
Он уже хотел уходить.
– А голос ведь у парня уникальный, — задумчиво сказал мужчина, как он потом узнал, Станиславский.
Кто-то что-то зашептал ему на ухо.
«Небось, опять про национальность», — угрюмо подумал Юрий.
Но Станиславский безоговорочно сказал: «Берем!»
Видимо, в интеллигентском кругу евреев не клеймили.
Так он стал стажером в отделе выпуска.
Юрий бродил по коридорам радиоцентра, и все ему казалось удивительным и загадочным, как и незнакомые люди, ведущие себя непринужденно. Комендант выделил новому сотруднику топчан в музыкальной комнате. Тут стажер и жил, и спал. В первое время работа сводилась к тому, чтобы таскать бумаги по кабинетам, готовить чай и бегать в буфет за бутербродами. Но это не расстраивало, он твердо решил стать диктором. После занятий в уголке читал вслух полосы газет. Нещадно давил в речи не сдающееся окание. Садился рядом с известными дикторами, впивался в них взглядом и, синхронно двигая губами, повторял за ними слова. Осваивал технику чтения, придумывал невероятные эксперименты. Один так читал, другой крутил лист с текстом. Уговор был такой: если ошибется, то Юрий оплачивает ужин в столовой. Даже во сне рядом с ним метались слова, и издевательски подсмеивалась торчащая над столом голова микрофона.
Один раз тайно сел в радиостудию и стал читать текст в выключенный микрофон.
– Молодой человек, — раздался голос незаметно подошедшего Михаила Михайловича. — Вы кричите в микрофон, а это всегда раздражает и отталкивает. У вас уникальный экспрессивный тембр голоса, сохраняющийся как на верхних, так и на нижних тонах. Вам надо технику голоса развивать и учиться методике радиочтения. При этом всегда помнить, что текст у диктора порой занимает пару минут и ему не дано дистанции для разбега, как актеру. Поэтому надо уметь попасть в нужный эмоциональный ключ. Диктору, как саперу, нельзя ошибаться.
От мыслей отвлек скрип снега. Левитан посмотрел в ту сторону. Из-за угла дома к нему, хромая, приближался мужчина в ватной телогрейке и надвинутой до глаз овчинной шапке.
«Наверное, заблудился», — подумал Юрий, бросив остатки крошек воробью.
И тут же раздался громкий крик: «Стой, стрелять буду!»
Диктор повернул голову. Слева от сарайчика к нему бежало сразу трое военных. Ничего не понимая, диктор растерянно замер. Между тем незнакомец, бросив быстрый взгляд в сторону солдат, продолжал идти к Юрию, а затем сунул руку под телогрейку.
От раздавшихся выстрелов Юрий вздрогнул и увидел, как мужчина, словно в немом кино, медленно стал падать на живот.
«Зачем стрелять?! Только из-за того, что человек приближался ко мне? Нельзя так!» — бурлили мысли.
Солдаты уже осматривали лежащего. Левитан тоже подошел. Один из солдат резко встал, прикрывая его грудью.
– Не дышит, — успокоил капитан.
Рядом оказалось еще несколько военных. Капитан, осмотрев лежащего, вынул из кармана его одежды пропуск, а затем и пистолет. Щурясь, стал всматриваться в документ.
– Похоже, поддельное, — сделал вывод офицер и, исподлобья посмотрев на Юрия, сказал: — По вашу душу, видать, был. Плохо, сразу умер, а то выпытали бы обо всем.
Левитан вспомнил слова особиста: «Вдруг нащупают…»
Подбежал растерянный мальчишка-часовой. Простодушное деревенское лицо, светлые волосы, с рыжинкой.
– Ты где был? Спал? Под расстрел пойдешь! — закричал капитан.
Юрий испугался: «Еще одна жизнь по моей вине прервется».
Быстро сообразив, выпалил: «Он не спал. Я сказал, что иду в туалет и не буду из дома выходить. Моя вина».
Затем, повернув голову, подмигнул солдату.
– Так было? — язвительно спросил капитан.
Паренек, опустив глаза, кивнул. Офицер обжег Левитана подозрительным взглядом, но затем, махнув рукой, выпалил: — Тогда на фронт.
Солдат благодарно улыбнулся Юрию. По губам диктор разобрал слово «спасибо».
– Жалко, что вы мне не подчиняетесь. Но в рапорте сообщу обо всем, — офицер осуждающим взглядом расстреливал Левитана.
Юрий невольно развел руками и скосил глаза.
Между тем к ним приближался особист.
– Везут сводку. Обеспечьте сопровождение, — сухо произнес он.
Юрий снова в сопровождении охраны, худой, длинный, немного ссутулившийся, пошел в радиоцентр. Его тело перемещалось пружинисто и прямо, а голова уходила вперед.
«Сейчас вся моя жизнь сводится к бесконечному чтению сводок, — угрюмо думал Левитан, но тут же спохватился. — Хотя мне всегда везло, даже в работе. А в ночь на 25 января 1934 года счастье улыбнулось в полную силу!»
В тот день, после трех лет стажировки, ему доверили читать в ночном эфире гранки газеты «Правда». Думали, что ночью их никто не слушает. Оказалось, что слушают. Уже во время чтения руководителю Радиокомитета позвонил Сталин и потребовал, чтобы именно этот диктор зачитал доклад, подготовленный для съезда ВКП(б). Глава комитета настолько растерялся, что не решился сказать Сталину, что это стажер, к тому же еврей. Доклад, предварительно вызубрив, Юрий прочитал без единой запинки. На следующий день из Кремля позвонили и сказали, что доклады Сталина будет читать только этот диктор. Так произошло рождение диктора номер один. И в силу этого порядок работы Левитана стал копиркой графика Первого. Сталин работал, как оказалось, до 3 часов ночи, затем уезжал на кунцевскую дачу, к часу дня возвращался.
«Как сложилась бы жизнь, если бы тогда мое чтение не услышал сам Сталин? — думал Юрий и безразлично пожимал плечами: — Не читал бы докладов партии, а что-нибудь другое. Б-г видит, славы я не искал».
И вот он снова в радиостудии. Время не терпит. Поблескивая очками, принимает пакет. Распечатывает, пробегает глазами текст. Все поплыло перед глазами. Юрий не стал доставать карандаш. Глаза заблестели. Губы замерли в напряжении.
– Говорит Москва! — слушали бойцы на фронте. — Граждане Советского Союза! — внимали миллионы людей у репродукторов. — От Советского Информбюро, — взлетали ввысь, переполненные упругим напором слова с нотами звенящего, натянутого струной голоса. — Войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях на подступах к Москве, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери! — голос, забывая об ударениях, звучал гимном торжества. — Наши войска прорвали фронт!
Юрий зримо видел, как, словно в любимой им гайдаровской сказке «Военная тайна», неумолимая армада наших войск разносит в щепки вражеские пушки и танки и за бегущими в панике врагами открывается бескрайняя синь неба.
«Нет хрипов, — мелькала мысль. — Голос не подвел, удержал температуру текста».
– Наше дело правое. Враг будет полностью разбит. Победа будет за нами!
Закончив текст, Юрий обмяк и вскинул голову со счастливыми глазами.
Ощущение мощи события захватило не только его, радиостудию уже наполняли ликующие возгласы, крики «ура». Люди обнимались со слезами на глазах. Раздавался звон стаканов.
А Левитан сидел и думал, что обязательно придет время, он объявит об окончании войны, о победе, и безудержные слезы текли по щекам.
***
Согласно архивным данным, на Нюрнбергском процессе впервые была озвучена фраза, что Гитлер называл Юрия Борисовича Левитана врагом рейха номер один.
Сергей ПЕТРОВ, Москва
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
