«В сем христианнейшем из миров поэты — жиды», — читаем мы у Марины Цветаевой. Конечно, она имела в виду избранность и отстранённость от мира своих собратьев по ремеслу. Но и в прямом смысле, так сложилось, что людьми, поэтичнее других чувствовавшими русский язык, природу, судьбу России, часто оказывались евреи.
Достаточно публикаций о еврейских корнях Пушкина и Лермонтова. Я слышал от поэта и мемуариста С. И. Липкина, что Александр Блок, тяжело страдавший антисемитизмом, на склоне своих недолгих лет узнал о собственном родстве с евреями. Афанасий Фет в старости с удивлением обнаружил, что его мать — еврейка.
Три крупнейших русских поэта ХХ века — если оставить Блока веку ХIХ — сомнений в своём еврейском происхождении не имели. Но по-разному воспринимали и еврейство, и мир.
Борис Леонидович Пастернак кончал гимназию как Исаакович — так записано в его аттестате зрелости. Отец Бориса — крупный художник Леонид Осипович, до того звавшийся Исааком Иосиевым, а ещё раньше вообще Аврумом Ицхоком Лейбом, переезжая в 1894 году в Москву на позицию преподавателя знаменитого ВХУТЕМАСа (в ту пору ещё не обретшего это имя), специально оговаривал, что креститься не будет.
Поэт рос и жил в русской христианской культуре; он представлял себе, что «человек живет не в природе, а в истории… в нынешнем понимании она основана Христом… Евангелие есть ее обоснование» («Доктор Живаго»). Мир вокруг него был православным: «Город. Зимнее небо. // Тьма. Пролеты ворот. // У Бориса и Глеба // Свет, и служба идет» («Вакханалия»). Воображая свои похороны, Пастернак отмерял их дату по житию Христову: «Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня // Шестое августа по-старому, // Преображение Господне» («Август»). Предчувствуя смертельное столкновение с властью, он просил о спасении Всевышнего словами Иисуса: «Если только можно, Авва Отче, // Чашу эту мимо пронеси» («Гамлет»). А что же еврейство? Ответ Пастернака: «Я стою за полную еврейскую ассимиляцию…» Сэр Исайя Берлин, встречавшийся с поэтом в 1946 и в 1956 годах, записал, что Пастернак «желал бы, чтобы евреи ассимилировались и исчезли как народ».
Сверстник Пастернака Осип Мандельштам тяготился российской жизнью. Вынужденный креститься для поступления в Петербургский университет, он демонстративно выбрал заграничное лютеранство. Ещё до октябрьского переворота Мандельштам жаловался: «И опять к равнодушной отчизне // Дикой уткой взовьётся упрёк, — // Я участвую в сумрачной жизни // И невинен, что я одинок». В советское время Мандельштам последнюю строку переделал: «Где один к одному одинок». Он остро чувствовал гибель страны и её души: «За блаженное бессмысленное слово // Я в ночи советской помолюсь»; «Помоги, Господь, эту ночь прожить, // Я за жизнь боюсь, за твою рабу… // В Петербурге жить — словно спать в гробу»; «Петербург! У меня ещё есть адреса, // По которым найду мертвецов голоса». И губительный для поэта приговор СССР: «Мы живём, под собою не чуя страны…»
Бескрайние российские дали не вызывали у ссыльного Мандельштама обычное умиление: «Что делать нам с убитостью равнин, // С протяжным голодом их чуда?.. // И все растет вопрос: куда они, откуда? // И не ползет ли медленно по ним // Тот, о котором мы во сне кричим, — // Народов будущих Иуда?» Даже русский язык, не знавший более искусного певца, чем Мандельштам, ему не был так уж дорог. Он обращался «К немецкой речи»: «Себя губя, себе противореча, // Как моль летит на огонек полночный, // Мне хочется уйти из нашей речи // За все, чем я обязан ей бессрочно».
Мир Мандельштама — вся планета, со всей её историей и культурой: «Я молю, как жалости и милости, // Франция, твоей земли и жимолости, // Правды горлинок твоих и кривды карликовых // Виноградарей в их разгородках марлевых»; «Я не слыхал рассказов Оссиана, // Не пробовал старинного вина; // Зачем же мне мерещится поляна, // Шотландии кровавая луна?»; «Где больше неба мне — там я бродить готов, // И ясная тоска меня не отпускает // От молодых еще воронежских холмов // К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане».
Но современный ему мир поэт не переоценивал: «В Европе холодно. В Италии темно. // Власть отвратительна, как руки брадобрея». И потому мечтал бы укрыться в античности: «Туда душа моя стремится, // За мыс туманный Меганом»; «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»; «Бежит весна топтать луга Эллады, // Обула Сафо пестрый сапожок…» Всё это так по-еврейски!
Впрочем, иудаизм для Мандельштама тоже был частью античности: «Среди священников левитом молодым // На страже утренней он долго оставался. // Ночь иудейская сгущалася над ним, // И храм разрушенный угрюмо созидался… // Мы в драгоценный лен субботу пеленали // И семисвещником тяжелым освещали // Ерусалима ночь и чад небытия».
Чем еврейство было для его поколения? Погромы да увядание: «Жил Александр Герцевич, // Еврейский музыкант, — // Он Шуберта наверчивал, // Как чистый бриллиант… // Нам с музыкой-голубою // Не страшно умереть, // Там хоть вороньей шубою // На вешалке висеть… // Все, Александр Герцевич, // Заверчено давно. // Брось, Александр Скерцевич. // Чего там! Все равно!»
Иным было время третьего еврейского столпа русской поэзии ХХ века — Иосифа Бродского. Его поколение, отвергая опыт отцов, в поисках духовности начало возвращаться к религии. И здесь христианство имело большое «материальное преимущество». В городе Бродского — в Ленинграде — оно заключалось в роскошных соборах, в живописи Эрмитажа и Русского музея, да во всей русской культуре. «Такова была форма сопротивления системе, с другой стороны, за этим стоит замечательное культурное наследие», — скажет Бродский много позже о привлекательности христианства для «еврейских мальчиков» его круга в то время.
В одном из своих эссе я ошибочно, обманутый отпеванием в соборе, могилой на христианском кладбище в Венеции, правда, без креста, приписал Бродскому крещение. На мою ошибку мне указала Мирьям Китросская. Поэт говорил в цитированном интервью: «Я, конечно, Новому Завету предпочитаю Ветхий. Метафизический горизонт, метафизическая интенсивность Ветхого Завета, на мой взгляд, куда выше, чем метафизика Нового».
Молодой Бродский вглядывался в своё еврейство. Скандальным стало чтение им стихотворения «Еврейское кладбище около Ленинграда» на вечере молодых поэтов в 1960 году. То было время, когда слово «еврей» считалось неприличным.
В стихе «юристы, торговцы, музыканты, революционеры» покоились «Ничего не помня. // Ничего не забывая. // За кривым забором из гнилой фанеры…» Похоже, поэт сам силился вспомнить то, что «не забывали» люди, от которых он произошёл. Возможно, на Бродского произвели впечатление строки Лонгфелло: «И, глядя вспять, они весь мир читали, // Как свой Талмуд, с конца к началу дней» из стиха «Еврейское кладбище в Ньюпорте», которое, некоторые считают, подвигло Бродского написать о ленинградском кладбище. Книга стихов Лонгфелло была напечатана в СССР незадолго до написания Бродским его «Кладбища».
Три года спустя после публичного чтения «Еврейского кладбища», впервые взяв в руки Библию, как он сообщил в позднем интервью, Бродский, «глядя вспять», написал длинное и монотонное стихотворение «Исаак и Авраам», своё единственное обращение к теме из Танаха.
Можно предположить, что Бродского поразило одно из центральных событий библейской истории — жертвоприношение (в еврейской традиции этот эпизод зовётся «связыванием») Исаака. Поразило своей непонятностью: зачем всеблагой Всевышний попросил Авраама принести в жертву своего любимого сына? И, естественно для поэта, Бродский решил написать стихотворение, надеясь, что поэтическое вдохновение позволит ему понять этот эпизод. Стих длится и длится, словно поэт всё ждёт озарение, а оно не приходит.
Бродский обращается к методу каббалы, пытаясь анализировать слово «куст» на основе рисунка его букв. Но смысл жертвоприношения всё равно ускользает. «Я не совсем понимал, о чем пытаюсь сказать», — объяснил Бродский позже.
В стихе Бродского Исаак не понимает, что происходит. Авраам напаивает его, чтобы зарезать «под наркозом». В еврейской традиции «связывание» — обоюдный акт. Признав, что на то воля Творца, Исаак добровольно ложится на жертвенник. Осознание, что еврейство — это признание бесконечной мудрости Всевышнего и подчинение ей своей воли — это путь, который у многих требует жизненных испытаний и времени.
Нобелевскую премию. 1987 год
Бродский решается объяснить смысл жертвоприношения в христианском духе, вложив в уста ангела: «Довольно, Авраам, испытан ты. // Я нож забрал (как будто Авраам по своей воле рвался зарезать сына)… Пойдем туда, где все сейчас грустят. // Пускай они узрят, что в мире зла нет».
Вскоре после написания «Исаака и Авраама» Бродского арестовывают, помещают сначала в одну психушку, затем в другую, а после приговаривают к пяти годам ссылки. Не увидел ли в этом поэт возражение на свою строку: «В мире зла нет»?
Бродского, в отличие от Мандельштама, режим упустил. Позволил (и заставил) эмигрировать. Ещё в России Бродский отверг предложение крещёного еврея Михаила Ардова креститься, по воспоминаниям того, используя английский: «I’m а Jew». Лев Лосев записал: «Что касается самоидентификации, то в зрелые годы он (Бродский) свел её к лапидарной формуле, которую неоднократно использовал: “Я — еврей, русский поэт и американский гражданин”».
Почему Бродский считал себя евреем? Не из-за пятого же пункта в паспорте! В Америке, где он провёл вторую половину жизни, понятие “а Jew” вообще имеет смысл только по отношению к религии.
Может быть, начала разгадываться тайна жертвоприношения Исаака, события, сделавшего евреев специальным народом, народом Б-га, доказавшим свою верность Ему, готовностью собственной жертвенности? Во всяком случае, вместо написанного им в юности христианского «В мире зла нет» зрелый Бродский скажет в интервью: «Мне ближе ветхозаветный Б-г, который карает…»
Жизненный путь и самовосприятие трёх великих поэтов-евреев России ХХ века, рельефно отражая их время, хорошо ложится на сентенцию Евтушенко: «Поэт в России — больше, чем поэт».
Мандельштам ощущал гибель духовности страны, в которой жил, и каковую гибель не пережил сам.
Время расцвета Пастернака — написания романа и стихов к нему — его лучших стихов — совпало со временем Холокоста и «борьбы с космополитизмом», едва не докончившей дело истребления евреев в Европе. Поэт мечтал о мимикрии евреев в окружающем мире, что могло казаться спасением.
Бродский был человеком следующей исторической эпохи. Он оказался предтечей еврейского возрождения в России и стремления евреев покинуть страну. Ещё в юности Бродский обсуждал с другом возможность похитить для бегства самолёт (этот разговор стал известен КГБ и мог послужить причиной преследований поэта).
В отличие от Мандельштама и Пастернака Бродский не бежал от своего еврейства, а скорее искал его. В период величайшего жизненного триумфа — получения Нобелевской премии — по прибытии в Стокгольм на вопрос журналиста: «Вот вы американский гражданин, живете в Америке, и в то же время вы русский поэт и премию получаете за русские стихи. Кто же вы — американец? Русский?» — Бродский ответил: «Я — еврей».
Мемуары Бориса Гулько. «Путешествие с пересадками»
Три книги воспоминаний и рассказ. 397 страниц, включая фотографии. Очерки о чемпионах мира от Ботвинника до Каспарова и других великих шахматистах.
Заказать книгу можно у автора: gmgulko@gmail.com.
Стоимость $26, включая пересылку по США. Книга продается также на Amazon и Amazon Europe.
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 2,00 из 5)
Загрузка...
