«Изкор»

…Осенью не стало отца. Он ушел внезапно, буднично, страшно. Всего несколько часов назад я разговаривал с ним по телефону, и вот чужой полицейский голос с деликатно выдержанной паузой сообщает, что его больше нет.
Самого родного, преданного, готового пожертвовать ради меня всем — нет на этой земле. Мир не перевернулся для меня — он опустел. По-настоящему поверить в смерть отца я не могу до сих пор.
В последний день Песаха пришло мое время впервые читать поминальную молитву «Изкор». С «Изкором» у меня связана странная, почти мистическая история. В прошлом году в Шавуот я вышел из молитвенного зала несколько раньше положенного и вернулся, застав еще часть поминальной молитвы, присутствовать на которой людям, имеющим живых родителей, запрещено. Произошедшее оставило неприятный осадок, и я обратился к компетентному раввину за советом. Рав заверил меня, что поскольку присутствие на «Изкоре» произошло неумышленно, то никаких негативных последствий иметь не может, и мысли о своей вине следует выбросить из головы. Мысли я выбросил, осадок в глубине души остался. И вот, через несколько месяцев, — отец…
Вроде и не суеверный я, да и не пристало мне как еврею, но как смириться с таким… совпадением?
Перед началом «Изкора» габай поручает мне поднимать и держать свиток Торы. Оказанная честь имеет на сей раз еще и практическое соображение: большинство молодых в этот момент выходят из зала, а долго стоять с тяжелым свитком в руках физически не так легко.
На биму поднимается пожилой иранский еврей. Он читает вступительную часть на понятном здесь всем немецком языке. Его слова обрываются, падают с бимы в зал, словно капли с днища колодезного ведра на дно глубокого колодца, разбивая зеркальную гладь сознания на тысячи мельчайших осколков, впивающихся во все еще кровоточащую память.
И вот наконец сам «Изкор». Медленно, очень медленно начинает кантор. Каждый читает про себя. За мать, отца, брата, близких. Тишина в зале. Редко бывает так тихо. Кантор возвышает голос: «Да вспомнит Г-сподь все души общин дома Израиля… Треблинка, Майданек, Берген-Белзен, Аушвиц… замученных, сожженных, освятивших Имя Твое…»
Из глаз стоящего справа от меня «иранца» катятся слезы. Он всхлипывает, почти рыдает навзрыд. Поразительно: у него, сефарда, чьи родственники столетиями жили в Персии, в этой войне не пострадал никто.
Может, для кого и никто. Только у этого человека в Европе погибло шесть миллионов родственников. И он их оплакивает. Разве это трудно понять?
Я обвожу глазами биму. Кроме меня, на ней: габай — немецкий еврей, кантор — израильтянин, «перс» и высокий худой грузинский еврей, прижимающий к себе второй свиток Торы. Абсолютно разные, непохожие, говорящие на разных языках. И такие близкие, связанные невидимой нитью, протянутой через наши сердца к свиткам, а от них — к другим сердцам ушедших в даль поколений, и так вплоть до тех, сделавших свой сознательный выбор в весеннем месяце Нисан, чьи сердца раскрылись для слов первого свитка, написанного рукой величайшего и скромнейшего из живших на земле людей. Она никогда не прерывалась, эта тонкая, незримая, но такая прочная нить.
Я не заметил, как закончился «Изкор», и габай бережно принял у меня из рук ставший внезапно невесомым свиток, словно дерево с пергаментом дематериализовались и остались лишь буквы, отпечатавшиеся в моей генетической памяти еще с тех, синайских, времен.
Следующий «Изкор» я читал в Йом Кипур в Эрец Исраэль. В небольшом «караване», оборудованном под хабадскую синагогу, не было роскошного убранства и оперного пения кантора. Но я не припомню, где еще удавалось мне достичь такого настроя на молитву, такой каваны, как в синагоге этого поселка, расположенного в самом сердце Иудеи, между Иерусалимом и Хевроном.
Его жителей отличает естественная простота, скромность, вера, готовность помочь ближнему, желание растить детей именно на этой, данной Вс-вышним евреям земле. Можно написать тома об этих удивительных людях, едва ли отдающих себе отчет в том, что каждым днем жизни здесь они уже совершают подвиг.
…В наших местах дождит часто. Солнечные дни — по пальцам сосчитать. В этом году так вообще лета не было. Но каждый раз, начиная со дня похорон, навещая отца, мы видим солнце. Иногда оно сияет с утра, иногда появляется из-за туч уже после нашего прихода на кладбище. Как бы ни было холодно, что бы ни обещал прогноз погоды, солнце выходит. Отец был светлым человеком. Солнце — хороший знак.
Мне все еще трудно свыкнуться с мыслью о том, что его с нами нет. Что я, уже немолодой, седой, — сирота. И в праздники, когда радуется сердце, преисполненное благодарности Создателю, я буду в положенное время вместе со всей общиной Израиля читать «Изкор». Теперь это и моя молитва.
P.S. Эти заметки пролежали в столе около года. Сил перенести их хотя бы в компьютер у меня не было. Раньше или позже потерю близких переживает каждый. Дай нам Б-г справиться с таким испытанием.
P.P.S. В этот Песах я снова держал Тору во время «Изкора». И снова рядом со мной на биме молился пожилой «перс». Только уже не плакал.