Окончание. Начало в №993
Через две недели меня перевели в пересыльную тюрьму на Красной Пресне. В ней я познакомился с баптистом. Шли у нас серьезные теологические споры. Как-то я ему рассказал, что в еврейской традиции существуют благословения почти на все случаи жизни, даже… при выходе из туалета. Он долго смеялся. А когда я встретил его на зоне, он рассказал, что на этапе, находясь в «столыпинском» вагоне и получая разрешение только на два посещения туалета в течение суток, в полной мере ощутил важность благословения.
Три недели этапа в «столыпинском» вагоне: Свердловск — Иркутск — Улан-Удэ. Из Улан-Удэ — в село Выдрино, на зону.
Шпалозавод. Скверная была зона — беспредельная, с очень тяжелой работой. Огромные электропилы, ручные бензопилы, которые разлетались, резали, калечили людей. Гуляла там и местная болезнь — «байкалка», от нее гнило тело. Я видел, как умирали люди — от голода, травм, этой жуткой болезни. Все было просто и буднично.
Однажды Таня приехала ко мне вместе с женщиной, у которой на зоне был муж. Тане дают свидание, а женщине объявляют, что ее муж умер — лагерный быт. Но я был молод, здоров, достаточно ловок и тянул лямку…
Постепенно установились и мои отношения с заключенными. Ко мне привыкли, хотя «подниматься» в социальном статусе было непросто — и москвич, и еврей — чужак. Но они видели, как администрация прессует меня и в то же время побаивается — шум в мире по поводу моей посадки стоял немалый, и, несомненно, лагерное начальство получило на мой счет определенные указания.
Но вот случилось… После суровой зимы, после холодного байкальского мая от летнего еще сплава образовались огромные завалы неоттаявших древесных стволов, и наша работа в эти дни заключалась в разборке этих завалов. «Продвинутые» зэки бензопилами подпиливали стволы, а мы особыми крючьями растаскивали подпиленные бревна. По собственной глупости грохнулся с обледенелой лестницы. Хорошо поломался — был раздроблен таз, сломано бедро, порваны внутренние органы. По лагерной терминологии — «пополам переломался».
Когда меня доставили из тайги на зону, лагерный врач велел срочно везти меня на операцию, и, представь себе, меня отвезли в «вольную» больницу (лагерные больницы звались «больничками»), где, на мое счастье, был отличный хирург, алкаш, которого не держали в больших больницах. Он все приговаривал надо мной: «Что такое? Аты-баты шли солдаты. А вот мы тебя сейчас располосуем». И прооперировал. Сломанную в бедре ногу положил на вытяжку. Прапорщика посадили сторожить меня. На следующий день я очухался, и тут же поступил приказ — везти меня в тюремную больницу, то есть в «больничку».
Окружили мою кровать местные эскулапы, и я слышу: «Чего его лечить-то? Все равно подохнет!» Виновными себя не чувствовали — никто меня не убивал, случилась простая производственная травма, каких в зоне случались десятки. Если выкарабкаюсь — тоже неплохо. Но с большей вероятностью предполагали, что не выживу. По такому случаю даже разрешили свидание с отцом и Таней — прямо в «больничке». Больных зэков загнали в палаты, поставили охрану и дали войти отцу и Тане. С ними приехала и Маша Слепак, представилась тетей — она рентгенолог, хотела посмотреть мои снимки. Но «тетю» не впустили.
И Таня им врезала по большому счету: «Убили мужа!» Были задействованы и генеральный прокурор, и начальник Управления исправительных лагерей. И что ты думаешь? Стали лечить. Привезли хирурга из республиканской больницы. Он сделал мне операцию.
Но еще одну, очень важную операцию — не буду надоедать медицинскими терминами — делать в условиях «больнички» врачи не решились. А в вольную больницу лагерное начальство переводить меня не разрешило. В эти дни я походил на перепеленатое дитя — от груди до ног был в гипсе.
Стали искать врача, который рискнул бы на операцию в «больничке». И что ты думаешь — нашли. Мент, майор, тюремный хирург Юрий Самойлович. Фамилии не помню. Гипс к этому времени сняли, и меня перевезли на самолете — случай редкий, но не единственный — в Новосибирск, в более оборудованную «больничку» новосибирских лагерей.
В Новосибирске хирург Юрий Самойлович прооперировал меня, и я стал постепенно приходить в себя. Весил я тогда сорок восемь килограммов. И меня оставили в «больничке» в Новосибирске с дальнейшим отбыванием тюремного срока на новосибирской зоне.
И пошла совсем другая жизнь… Новосибирск — большой город, и «отказники» в нем были, и жил там узник Сиона Феликс Кочубиевский. И Тане легко было останавливаться и в гостинице, и у вновь обретенных друзей. Это тебе не село Выдрино с метелью, бездорожьем, озлобленными поселенцами, большей частью бывшими зэками. Нашла Таня и врачей — братьев Флейшман.
Один из них имел знакомую сестру в «больничке», и я получал через нее и шоколад, и многие другие вкусности, включая кошерную колбаску. Я и на воле не всегда кушал так… В общем, жил как король.
Потом — зона. Собирал моторчики. Я уже был тертым зэком. Мне даже предложили поступить на службу правопорядка. Отказался.
И времена менялись. Толик Щаранский в Израиле! Выпустили Леню Вольвовского. В заключении оставались только Бегун и я.
Вдруг в октябре 1986 года посреди рабочего дня вызывает меня дежурный помощник начальника лагеря. Вхожу к нему в кабинет. У него сидит мой хирург Юрий Самойлович. Он-то мне и приказывает: «Раздевайся!» Осмотрел меня, прощупал всего, и… возвращают меня не на зону, а в «больничку». Отъедаюсь. Проходят четыре дня. Меня вызывают на комиссию, а у меня, между прочим, уже две трети срока — по закону могут и выпустить. Засосало под ложечкой…
Отрядный отчитывается: веду я себя, оказывается, положительно, не замечен ни в грубости, ни в нарушении дисциплины, не замечен также в насильственных действиях по отношению к другим заключенным. Отчитывается начальник «больнички»: никаких претензий, лекарства принимал по предписанию, наркотики заполучить не пытался.
Председатель комиссии:
– Отрадно слышать, что вы, Эдельштейн, стали на путь исправления. И мне, собственно, только и остается спросить: вы признаете себя виновным?
Я отвечаю:
– Нет!
– Осужденный, подумайте как следует! Может, вы дадите нам другой ответ, и мы сообщим кое-что важное для вас…
Все это мне стоило еще восьми месяцев несвободы. Ровно день в день через восемь месяцев после памятного разговора с председателем комиссии… Сплю себе после ночной смены, и вдруг меня будят. А не положено! Но меня настойчиво будят. Открываю глаза: стоит надо мной зэк-посыльный и орет: «Вставай, Эдельштейн, мать твою, вставай! Тебя срочно велели к начальнику привести!»
Начальник показывает мне телеграмму из Москвы, в которой написано, что Московский городской суд, рассмотрев мое дело, решил оставить в силе приговор районного суда: «варил», стало быть, я «кухнарчик», — но, по мнению городского суда, приговор не отражает тяжести преступления, и добросердечный и добросовестный Московский городской суд меняет срок приговора на два года и восемь месяцев! То есть с завтрашнего дня я свободен!
– Так что, начальник, я свободен?
– Как это ты «свободен»? Вот когда дело придет из спецчасти, да по всем правилам, со всеми подписями, вот тогда и освободишься!
– Нет, начальник, завтра я уже не зэк.
– Ты чего это, Эдельштейн? Кто телеграмму подписал? Начальник Московского УВД. А мне он не указ!
– Нет, начальник, завтра ты меня освободишь!
– Ну, смотри, Эдельштейн, устроишь заваруху — вместо свободы карцер получишь!
Возвращаюсь в камеру и громко сообщаю об освобождении. Меня ребята во все чистое одевают — наши зэковские традиции. Утром все уходят на работу, а я остаюсь. Побрился. Бирку тюремную снял. Вызывают в спецчасть: почему не на работе? Почему без бирки? Сейчас в карцер отправим!.. Но тон другой. Чувствую, что уже не нужен им, что избавиться от меня хотят…
А Таня в тот же день развила бурную деятельность. Добралась до прокурора по надзору. Тот не принимает: совещание у него. Таня остается сидеть в приемной. Секретарша, сдавшись наконец, докладывает прокурору. Выходит от него: «Эдельштейн, да что вы здесь торчите? Ваш муж за воротами тюрьмы ждет вас…»
Таня с Валей Кочубиевской хватают такси и мчатся ко мне…
Это случилось 4 мая 1987 года — в День независимости Израиля!
Вот так закончилась моя тюремная эпопея…
Быстро переподали документы на выезд — я был уверен, что получу разрешение.
В ожидании ответа и для восстановления здоровья вместе с Бегуном трусцой бегал по утрам, жил в полной расслабухе. И через полтора месяца мы получили разрешение на выезд в Израиль. Любопытно, что из тюрьмы меня выпустили последним, а дали разрешение одному из первых.
Девятого июля прибыли в Вену. В нашем самолете было много выпущенных евреев, но только две семьи направлялись в Израиль — моя и моих друзей Некрасовых, остальные рвали в Америку.
Приехал я с твердым намерением общественной деятельностью не заниматься. Не помню уж, кому я несколько грубовато заявил об этом: «Налог свой еврейскому народу я уже заплатил. Теперь хочу жить! Но бороться за оставшихся там друзей — письма, демонстрации, выступить перед кем-то и так далее, — это пожалуйста». Меня с места в карьер хотели как знаменитость отправить в США. Но я отказался: сразу же пошел учиться — не забывай, я был всего-навсего студент-недоучка, — и одновременно преподавал иврит для групп олим по линии «Сохнута». А уж потом поехал в США — там в это время находился с государственным визитом М.С. Горбачев, а также Толик Щаранский и Володя Слепак.
Потом — Сионистский форум. Началась большая алия — озлобленная, готовая на решительные действия. Нас, отказников, накопилось в это время много, и стало ясно: надо что-то делать. Что-то мы и делали в рамках форума — Толик Щаранский доставал деньги, которых было катастрофически мало.
В конце 1988 года Щаранский, Менделевич, Браиловский и я — благие намерения не заниматься общественной деятельностью к этому времени развеялись как дым — пошли к тогдашнему премьер-министру Ицхаку Шамиру. Объяснили, что грядет большая алия, надо что-то делать на государственном уровне. Пообещал. Уверил. И ничего, конечно, не сделал. Стало ясно, что проблемы, связанные с алией, надо решать самим. Нужна была реальная политическая сила. Партия, другими словами. Вопрос: согласится ли на это Щаранский? Никто не обладал тогда такой популярностью в мире, как он, никто, как он, не мог доставать деньги. И он согласился.
– Трудно было в министерском кресле? (Напомню, что Юлий Эдельштейн после получения партией ИБА шести парламентских мест стал министром абсорбции.)
– Очень трудно. Я же не имел управленческого опыта. Спасало знание предмета. На всех митингах и собраниях я пытался объяснить, что и под нашим руководством яблони на Марсе цвести не будут, даже если мы получим двадцать мандатов. Всем и сразу квартир не хватит. Всех и сразу не трудоустроить. Будем стараться… В первый месяц моей работы в качестве министра мы получили пять тысяч писем! Мой предшественник за месяц получал не более пятисот.
И со временем я «вработался»… Все устаканилось… Для олим-одиночек, уже отчаявшихся, я начал проект «Микбацей диюр». Меня не интересовал строительный подрядчик, говоривший: «Через три года построю». Сейчас и немедленно! Брали готовые дома. Хостели. Люди стали жить по-человечески. Тысячи оказались в квартирах, а не на улице…
– Тебя никогда не охватывает политическое отчаяние? Никогда не думается: а надолго ли это — Израиль?
– Я всегда исключаю из своих политических рассуждений мистицизм. Понимаешь, существование или несуществование Израиля — это не только видимая политика, в этом «замешаны» и высшие силы. Мы делаем много глупостей, даже чуши, это правда. Но думать, будет Израиль или нет, непродуктивно. Мы должны делать все, чтобы помочь Б-гу. И я лично делаю все, чтобы Израиль не только существовал, но и процветал.
Беседовал Марк ЛЬВОВСКИЙ
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 4,67 из 5)
Загрузка...
