ВИТАЛИЙ ПЕСКОВ

Виталий Песков по праву считается лучшим карикатуристом страны. Лауреат огромного количества премий, в том числе и зарубежных, неоднократный призер самых престижных международных конкурсов карикатуры… Многие считали его своим любимым художником. И только для меня он был просто любимый. И просто любящий.

Про любимых и близких писать тяжело. Про самого близкого – совсем невозможно. Как-то однажды решили заработать сами на себе: возьмем интервью у себя же. Виталик достал с полки диктофончик, мы долго придумывали вопросы и ответы – смеялись, трепались, но до дела так и не дошло. Ну, о чем я буду спрашивать: купил ли стиральный порошок? Сама вижу, что забыл. И я забыла. Зато соли мы накупили оба… Диктофончик занял свое место на полке.

Самый частый вопрос, задаваемый Виталию: как он придумывал рисунки? На это Виталик всегда смеялся и пожимал плечами – придумывается…Карандаш и бумага должны были находиться в пределах досягаемости всегда. Когда мы были еще молодыми, где-нибудь посреди вечеринки в гостях он вдруг нагибался ко мне: просил быстренько раздобыть листок бумаги и ручку… Вот попробуй раздобудь в чужом доме. Я обращалась к хозяину. И мгновенно – все стихало и становилось в кружок вокруг него. Он рисовал… Поглядывал вокруг, улыбался такому вниманию и творил очередное волшебство на бумаге, уголком глаз посматривая в мою сторону. А я скромненько стояла в кружке гостей и тоже улыбалась. Любимая игра – когда он обеими руками рисовал симметричные рисунки. Смеха и визга вокруг не оберешься.

Он любил друзей и всех вокруг одаривал рисунками. А круг его знакомых вообще был огромен. От академиков и профессоров каких-либо самых особенных и изысканных наук, с которыми он мог беседовать часами, поражая их совершенством знаний в специфических областях, до спившейся соседки Лиды, уже давно выселенной из дома собственным братом, но привычно заезжавшей по старой дружбе за спичками, пачкой чая, вермишели, масла или другой снедью. Деньги мы ей не давали – пропьет, кормили и нагружали продуктами. Когда я уже оказалась в Америке и часто прилетала домой в Москву, она обычно приезжала, смотрела на меня, полусонную, не совпадавшую с реальным временем – разница Москва – Нью-Йорк измерялась у нас не километрами, а часами, восемь часов – тяжелая разница, — покачивала головой и приговаривала:

— Ирка, ну ты совсем американка.

Что во мне такого «совсем американского», я так и не понимала.

— Да какая она американка! – улыбался Виталик. – Ирка и есть Ирка. Вот попробуй американский сырок, у нас таких нет, — и подкладывал нашей полухмельной гостье «крем-чиз». Эти сырки Виталию нравились, и я привозила их сразу по полчемодана.

Уважение и тактичность по отношению к любому человеку – самому слабому, самому забитому, самому опустившемуся… Такой и был его постоянный персонаж, вечно не попадающий в такт генеральной линии построения нового общества – будь то коммунизм, социализм, демократизм, капитализм или просто идиотизм… Его персонаж – это всегда хоть немножко он сам. Да, собственно, каждый из нас в чем-то его «носатик». Кстати, сам он своих персонажей «носатиками» не называл. Слово определили другие, но оно укрепилось.

К нему тянулись совершенно разные люди. Порой чужие люди смотрели на него с обожанием, преклоняясь перед его талантом. И вместе с тем он был абсолютно одинокий человек. Почему так получилось? Наверное, ответ тот же самый: талант, огромнейший, гениальнейший, который и притягивал, и отталкивал. Из всех знакомых и приятелей рядом с ним не находилось равного ему.

Как-то по телевизору, уже в пост-перестроечное время, шла передача памяти Владимира Высоцкого, и кто-то рассказывал, как товарищи по сцене ненавидели его. Нет, то была даже не ненависть. Ненависть – открытое чувство и хотя бы поэтому благородное. То была улыбчивая ржавая зависть: почему человек, который входит в те же двери, ест те же сосиски в том же буфете, у которого те же физиологические процессы – так дарован Господом? Ну, право же, несправедливо: одному Бог нес – не донес, а другому перепало! И невдомек им, завидующим, что Господь знает, кому сколько даровать. Мы смотрели телепередачу, и я подняла глаза на Виталика, он ответил понимающим взглядом и кивком. Как же все похоже! Когда я заговаривала о каком-нибудь новом его приятеле, он только сжимал мою руку и криво усмехался. Знал: предадут… Потом, когда после его смерти, потеряв в Москве все, я уеду в Нью-Йорк, редактор «Литературной газеты» напишет мне про Виталия: «Он верил только вам и ждал вас…» Он ждал, а я его так подвела, не успела, опоздала.

Виталий Песков не был членом ни одного творческого союза. Только недавно пешил вступить в Союз художников — и то по моему настоянию, чтобы получить дачный участок в поселке с романтическим названием “Палитра”, тут же, естественно, переиначенный в «Пол-литра». Но с общественной жизнью у него не задалось. «Там какие-то взносы вовремя надо платить и чего-то делать, — объяснял он мне по телефону из Москвы. – А ты в Нью-Йорке… И деньги на дачу нужны». Подобные дела были под моей ответственностью.

Деньги мы действительно собирали – и на дачу, и на новую квартиру. Планов – громадье… И постепенно они вырисовывались во вполне определенные реальности. Дачу несколько лет назад предложил строить художник Игорь Смирнов – Союз художников выделял участки. Игорь тоже взял участок на соседней улице и уговаривал Виталика. Виталий сначала не соглашался: квартира в первую очередь, его черемушкинская однокомнатная нам была мала. Но я заявила вполне определенно: хочу дачу. Ради этого моего каприза и было принято решение о вступлении в общественную организацию, ничем, впрочем, не кончившееся.

Он чист абсолютно — от всей сутолоки, от всей «шелупони», как он говорил, ищущей где что плохо лежит и получающей удобства и привилегии, положенные по званиям. Он имел одно звание — гениальный художник. А призы — за карикатуру, за рисунки, как тяжеленный Золотой Остап, стоящий у нас в углу на шкафу, – приз, с которого я регулярно вытирала пыль. И только журнал “Лица” упорно называл его имя в числе самых значимых людей. Как это возможно было – не являться членом ни одного общественного союза – по общественным понятиям, быть «никем» — и при этом по праву считаться первым и лучшим карикатуристом? Я знаю одно – это было очень трудно.

Так как придумывались картинки? Виталик честно говорил: не знаю, сами по себе. Мы просто жили, разговаривали; он что-то говорит – я отвечаю… А по глазам, только что смеющимся и как бы ушедшим в себя, вижу – рождается новая картинка. Она еще не проявилась, она только зарождается, очередной маленький шедевр. Мое дело – не мешать, сгинуть в кухню. Лишь потом, когда она окончательно созреет, Виталик сядет рисовать. Раньше он придумывал и рисовал свои картинки, не обращая никакого внимания на посторонних. Но последнее время, когда стал больше уставать, легче рисовалось одному. Рисовал он всегда с удовольствием, буквально горел очередной придуманной темой. Чмокнув меня в нос или лоб — что подвернется, ласково произносил:

— Топай на кухню. И все твое хозяйство возьми с собой: ножницы, картинки, пакетики, отбери сама, чего там у тебя нет. Да, и телефон прихвати.

И подставлял щеку, для убедительности приставляя указательный палец правой руки (левой рисовал): мол, целовать сюда — чтоб я не обижалась. Куда уж мне обижаться? Время обид уже давно миновало. Через несколько минут сам вбежит ко мне в кухню и, заразительно смеясь, расскажет о новом сюжете и выбежит рисовать. Тут уж мое присутствие не возбраняется. Не всегда рисуется сразу, как только картинка придумалась. Обычно темы придуманных картинок записывались на листке бумаги. Получался список, в котором далеко не все использовалось, отбиралось строго. Отработанная тема вычеркивалась, когда картинка готова. Листочек с очередными заготовками-темами, как правило, лежал на подоконнике возле стола — стол у нас один: он же обеденный, он же рабочий. Ни студии, ни мастерской. Моя мечта — выделить в нашей будущей квартире одну комнату под кабинет, но оба мы знаем, что квартиру с отдельным кабинетом не потянем. Когда он садился рисовать, протягивал руку за листочком с темами — и начинался отбор. После чего листочек обычно терялся — правда, ненадолго.

— Ну, куда ты его дела?

— Виташа, я даже не подходила туда.

— Да знаю, что не подходила, поэтому и ругаю тебя. Знаешь, как тебе пару недель назад попало, когда тоже листок потерялся?

Пару недель назад я еще была в Нью-Йорке, но это не имеет значения. Наконец листок я обнаружила на секретере, среди конвертов, куда я складываю отобранные картинки.

— Этот, Виталик?

— Вот он, конечно. А то наставила тут тарелок.

То, что тарелки на столе, а листок с темами оказался на секретере, в данном случае тоже абсолютно неважно. Я и не обращаю на это внимания. Хотя очень может быть, что в какой-то раз именно я оказалась виноватой: пока готовила к столу, переложила листок.

Но критический отбор на этом не завершался. Дальше вступаю в свои права я. Моя область — уже отработанное и даже опубликованное. Я распределяю по разным конвертикам и складываю в чемодан лучшее — то, с чем предполагается работать дальше – уже в Америке. Основная база — хоть и временная — у нас в Нью-Йорке, где я уже спокойно, с толком и расстановкой, произвожу доскональный отбор рисунков. Иногда он проверял, что я забираю:

— Это — ерунда, зачем ты отобрала?.. Ну ладно, пусть, раз некоторым нравится. Это — тоже ерунда…

— Стоп, стоп! — возражаю я. – Как это «ерунда»! А эту — не отдам.

Помнится, таким образом в “любимый” конвертик переехал не один рисунок. Так было с картинкой “Волка ноги кормят”. Данного волка кормили свиные ноги, которыми он успешно торговал на рынке. Не было в этом рисунке никакой социально-философской направленности или высокой символики, но картинка мне показалась просто неожиданно смешной.

Виталик собирался издавать книгу – первую именно его книгу. Подбирать к ней рисунки, естественно, было моей святой обязанностью. Думали вплотную заняться этим и еще выставкой новых работ после его операции. Мы не успели. Как и что именно он хотел сделать, кроме меня, теперь не знает никто.

Последний раз мы виделись в больнице, куда он был доставлен по «скорой». Главный врач разрешил свидание в неурочное время «по блату» — по просьбе пациента с мировым именем Виталий Песков.

Молоденький доктор позвонил из больницы:

— Ирина Ефимовна? Виталий Викторович очень волнуется, что вы очень волнуетесь…

Я не знала, как быть: может, не уезжать, остаться в Москве, с ним?.. Но необходимы были деньги на операцию – в Америке я их могла заработать. Так и решили… Он твердил: не волнуйся, все будет хорошо. Старался улыбаться, обещал при любом, даже самом небольшом приступе, сразу вызывать «скорую»… Да и врачи долго в больнице не задерживали, когда приступ миновал, говорили: операция нужна, но не срочно, вы же работаете в Америке – значит, сумеете оплатить все необходимое, подготовиться. Я уже давно привыкла к тому, что наши люди искренне считают: в Америке доллары растут в цветочных горшках, причем сразу крупными купюрами – чего там мелочиться!

Я в последний раз убрала в квартире – после пребывания «скорой» на столе оставались разбитые ампулы. Осколки одной ампулы мы держали отдельно в блюдечке – чтобы очередная бригада «скорой» знала, какое лекарство нужно применить. Сложила в морозилку все, что наготовила; позвонила в редакцию «Литературной газеты» — Павел Феликсович Хмара смеялся, что уже узнает мой голос с первого слова:

— Опять в Москве?

— Да, у меня, кажется, в последние месяцы самый частый вид транспорта – самолет…

Потом собрала рисунки для книги Евгения Обухова – книга эта оказалась последней для Виталия, он не успеет ее увидеть, и положенные авторские экземпляры мне передаст редактор с оказией уже в Америку. Недотраченные деньги — в наш заветный ридикюльчик в секретере… В последний раз заперла дверь. И все. Я торопилась к Виталику в больницу. Если бы я знала, что это был действительно самый последний раз!.. В сравнении с нью-йоркской зимней хлябью обычный московский морозец казался особо холодным. Под ногами скрипел снег.

Я опять улетала в Америку, а он – опять оставался один. Оставался ждать меня, моего возвращения в Москву, когда я повезу его на операцию. Теперь основное, – думала я в самолете на Нью-Йорк, — психическая атака. С невеселым юмором объявила Вагричу Бахчаняну (художник, друг Виталия, ныне живет в Нью-Йорке) его боевое задание: позванивать Виталику и как бы невзначай рассказывать, что сейчас всем делают операцию на сердце, дело это житейское, обычное, как прививки новорожденным.

— Ира, но он же сразу поймет, что мы договорились, — отвечал умный Вагрич и со своей стороны пообещал привлечь к «военным действиям» Игоря Макарова (московский художник, друг Виталия и Вагрича; они вместе работали в «Литературной газете», для Виталика они так и оставались друзьями, хотя жизнь давно разбросала в разные стороны).

Я названивала в Москву:

— Может быть, приехать?

Он раздражался:

— Ты прекрасно знаешь, мы сейчас не можем впустую тратить деньги! – и прибавлял свое обычное: — Не волнуйся. Я жду тебя в мае. Ведь врачи сказали тебе: время есть. Все нормально.

Но времени, оказывается, не было. И осознание этого теперь стоит моей вечной бесконечной виной. Он почти не выходил из дома, просто ждал моего возвращения. И продолжал рисовать свои веселые картинки. Бывало, по несколько дней подряд не с кем было сказать хоть слово – и это с его-то остроумием! Нужно было оформить какие-то документы, подъехать в налоговую инспекцию – получить возвратные деньги. Никто не приходил помочь. «Вот приедешь – сама все сделаешь», – твердил по телефону. Просить, обременять никого не хотел. Уезжая, я оставила деньги нашей приятельнице, чтобы она привозила продукты и помогала готовить, но той было некогда – у нее своя семья, свой муж, своя больная мама. Куда еще заниматься чужой? Лекарства и продукты время от времени привозил только один человек – редактор «Литературной газеты». Я потом скажу Жене: если ему что-то потребуется, я сделаю все, что сумею…

В начале марта – снова приступ и снова больница. Я из Нью-Йорка умоляла нашу подругу навестить его. Она обещала съездить в больницу во вторник, в день рождения моего сына – такой мне подарок. Мы опоздали: она – на несколько часов, я – на всю оставшуюся жизнь.

Мы давно удивлялись совпадению дат в наших семьях — это стало не первым. Совпадение дат оказалось и в датах рождения и смерти – с точностью до наоборот — моей бабушки и Виталикиной мамы. Совпадения ли? Сейчас уже не знаю… Может быть, специалисты разберутся в этом лучше меня…

Он всегда говорил: крышку гроба не успеют закрыть, как на его картинки сбегутся все, кто не имеет к нему никакого отношения. Так и произошло. Не драться же мне с этими стройными рядами серой братии юмористов-карикатуристов, смело выступающей по телевидению о беззакониях в России и столь же рьяно бросившейся делить, отбирать для своих галерей и выставок рисунки, славу, вещи, деньги – все то, что им не принадлежит! Как хотелось им принизить его имя, довести до своего уровня, не согласиться с тем, что он выше, чище, ярче, благороднее, мудрее, добрее… Сколько неправды обнаружила я в статьях, некрологах, подписанных чужими людьми, действительно не имеющими к нему никакого отношения. Кто они? Откуда взялись? Автор более 50 000 работ, а большинство рисунков потеряны! – безапелляционно утверждается в недавно присланной мне знакомыми статье из «Комсомольской правды». Кто и откуда взял это – из какой ошибки, описки, оговорки пошла эта цифра, переписываемая авторами из статьи в статью? Какая бессмыслица! Могли бы хоть просчитать количество дней, отведенных человеку для жизни!

Как часто он, смеясь, говорил мне:

— Ты все запоминай, тебе писать мемуары. А то ведь понапишут Бог знает что! — И прибавлял серьезно: — Как ты будешь без меня?

Я успокаивала:

— А я без тебя никак не буду. Меня просто не будет без тебя.

* * *

Приятель Виталика, драматург Борис Лобков, отдавая мне пачку старых рисунков Виталика, хранящихся у него много лет, потом спросит меня:

— А вы знали, что Виталик гений?

— Да. Только, знаете, жизнь…

— Это не важно, — прервет он. – Главное, что знали. А он сам это знал?

— Да.

Мы сидели в квартире на верхнем этаже в доме-башне на проспекте Вернадского. Последний раз я тут была, приехав прямо из больницы от Виталия, после разговора с врачом, и Борис Маркович помогал мне договариваться о клинике, где делать Виталику операцию. Помолчав, он скажет:

— Это очень важно, чтобы любимая женщина, та, которая рядом, понимала…

Я перебираю письма, документы, фотографии, доверенности. И, конечно, рисунки. Их много, и все они такие веселые, даже самые грустные из них – все равно веселые. Смотрите их и улыбайтесь.