Шестого мая, отсидев после демонстрации положенные три часа в милиции и наигравшись в нарды, в которые Аня нещадно обыгрывала меня, мы, как всегда, отправились на Старую площадь писать жалобу Горбачёву. Текст уже составлялся привычно. Поодаль нас поджидали наши соглядатаи. В тот день за нами следовала по пятам «домохозяйка» — тётка с хозяйственной сумкой, и вторым эшелоном следовали обсуждавшие что-то своё молодые ребята.
Когда мы покинули приёмную ЦК, «домохозяйка» чуток поотстала. «Бежим!» – приказала мне Аня. В этом её импульсе не было ничего, кроме усталости от того, что за тобой всё время кто-то ходит.
Мы помчались. В те годы мы были хорошими спринтерами. Краем глаза я видел на значительном расстоянии бегущих гэбэшников. Влетев в подземный переход на площади Ногина, мы не повернули налево к толпе у входа в метро, а выскочили наверх с другой стороны перехода и юркнули в первую же дверь ближайшего здания. Это была приёмная первого секретаря Московского горкома партии Бориса Ельцина.
Мы долго писали ему письмо, отдышались и расслабились. Когда через полчаса мы вышли, за дверью нас никто не поджидал. Мы направились к Котельнической набережной, подальше от метро, где нас могли ещё искать. Это было ни с чем не сравнимое чувство – за нами никто не шёл! Чтобы испытать его, нужно целый месяц находиться «под колпаком» у КГБ. Такая небывалая свобода требовала выражения в каких-то действиях.
Мы замечали, что некоторые отказники, во время наших первых демонстраций изредка мелькавшие в толпе прохожих, чтобы увидеть, что происходит с нами, последние дни осмелели и небольшой группой стояли через дорогу от памятника, наблюдая наши баталии. Я видел по их лицам: люди близки к тому, чтобы присоединиться к нам. Всем был ненавистен отказ, пожирающий годы жизни.
Мы решили поехать к кому-нибудь из знакомых отказников и предложить участвовать в нашей демонстрации. Договариваться нужно было в секрете, иначе человека могли похитить по дороге на демонстрацию, как похищали нас в первые два дня кампании.
Выбор пал на отказников нашего призыва (1979 года), учёных-биологов Володю Апекина и Катю Сказкину. Они вместе со своей дочерью «Катей младшей» — талантливой художницей по керамике, представлялись нам людьми более решительными, чем большинство наших прочих знакомых. К тому же Володя находился в отчаянной ситуации: ему необходима была операция на сердце, и делать эту операцию нужно было, естественно, не в Союзе. От кого-то я слышал, что Володе грозила и ампутация ноги.
Мы отправились к Апекиным на Рязанский проспект. Их, конечно, дома не оказалось. Прошлявшись часа полтора по проспекту, омерзительно безобразному, как большинство московских новостроек того периода, мы дождались их.
За чаем на кухне я рассказал о нашей кампании.
– Похоже, санкции на нашу посадку КГБ не получил. Выйдя на демонстрацию с нами, можно оказаться защищённым этим отсутствием санкции. С другой стороны, терпеть разрастание демонстрации они не могут. Значительна вероятность того, что просто отпустят.
Над столом повисла напряжённая тишина. Секунд на 20. Может быть, на полминуты.
– А что… я выйду, – произнёс Володя.
Мы обговорили все детали и отправились домой.
На следующий день Володя Апекин поджидал нас на лавке у памятника Гоголю. И надо же было такому случиться -, мы запоздали. Минуты на две или на три. Эти минуты, как Володя рассказал мне потом, были самыми страшными в его жизни. Наконец с огромным облегчением он увидел, как мы пересекаем площадь и направляемся к памятнику. Опираясь на палочку, Апекин поднялся с лавки у памятника нам навстречу. Мы стали в ряд и сняли куртки. На Володиной груди на синей майке красовалась аппликация: «Отпустите нас в Израиль».
Я почувствовал или мне почудилось замешательство в среде поджидавших нас гэбэшников. Наверняка уже звонили телефоны в каких-то кабинетах на Лубянке, а может быть, и на Старой площади. Наконец к нам подошли милиционеры и потребовали, чтобы мы прошли к милицейской машине. Опираясь на палочку, Володя заковылял к машине.
– Мы не пойдём, – привычно заявили мы с Аней.
– Я тоже не пойду, – передумал Володя и вернулся в строй.
Надо отдать должное милиционерам: Апекина, я видел, они несли очень осторожно.
В тот день мы пробыли в милиции дольше обычного. Где-то велись обсуждения, кто-то получал втык. Наконец появились гэбэшники и приказали нам снять наши майки с аппликациями. Володя стал расстёгивать куртку.
– Мы не снимем, – сказали мы с Аней.
– Я тоже не сниму, – присоединился Апекин, застёгивая куртку.
Когда двое держат, а третий снимает майку – ничего не поделаешь. Мы с Володей подчинились неизбежному. Но не Аня: она вырывалась и стойко противилась насилию. «Теперь вы увидите, кто из нас плохой», – злорадно подумал я. А может быть, Ане, долго работавшей над аппликациями, было жаль своей работы.
Освободившись из милиции, Володя поехал домой, а мы направились к телефону-автомату, из которого я все последние дни после демонстраций обзванивал корреспондентов. Автомат тот притулился к зданию министерства иностранных дел СССР на Смоленской площади и, в отличие от большинства московских автоматов, всегда был исправен. Думаю, что он и прослушивался всегда. Впрочем, я также был уверен и в телефонах западных корреспондентов, которым звонил.
Я рассказал корреспондентам историю Апекина, присоединившегося к нам, и пообещал, что одиннадцатого мая, когда в Нью-Йорке намечалась стотысячная демонстрация в защиту советских евреев-отказников, мы в Москве тоже выведем на демонстрацию группу людей.
Мое заявление не было полным блефом — я чувствовал, что есть отказники, готовые присоединиться к нам.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
