Итак, я вышел к столу. Поблагодарил организаторов чемпионата, а потом огласил наше с Аней «Открытое письмо» в Федерацию шахмат СССР. Мы призвали Федерацию добиваться освобождения Игоря Корчного. Ситуацию, когда играется матч, а сын Виктора Корчного томится в советской тюрьме, мы назвали унизительной для Карпова — не может быть и речи о равном положении участников. Завершали мы письмо эффектной фразой: «Тень тюремной решётки не должна падать на шахматную доску».
Наступила гнетущая тишина. Даже автор речей Суслова не смог выдавить из себя больше, чем «непонятно». Публика стала молча расходиться. В толчее на лестнице какой-то старый человек, не сказав ни слова, пожал мне руку.
В тот же вечер о нашем письме и о его оглашении на закрытии турнира рассказал «Голос Америки». Из приглашённых мной западных корреспондентов трое американцев присутствовали в зале шахматного клуба на церемонии закрытия. Историю о моём выступлении на этой церемонии New York Times опубликовала на первой полосе.
Естественно, не все одобрили наше письмо. Председатель Спорткомитета Москвы Ковалёв, сидевший в президиуме на том закрытии первенства Москвы, выступая на собрании в спортивном диспансере несколькими днями позже, заявил, что я душевнобольной и меня нужно лечить. К счастью, дальше этого заявления дело с «лечением» не пошло.
Через некоторое время после оглашения нашего письма я имел новую беседу с менеджером Карпова Александром Бахом. Тот сообщил, что «Толя в бешенстве», так как я «всё испортил». Что я испортил? Видно, Карпову и в голову не приходило, что можно играть в шахматы честно, когда соперники находятся в равных условиях.
Между тем, мы продолжили участвовать в официальных соревнованиях. Осенью того же 1981 года я стараниями КГБ выиграл вчистую престижную Первую лигу первенства СССР в Волгодонске. Дело было так. Турнир тот был отборочным. Четверо победителей его выходили в Высшую лигу первенства СССР. Выиграв важную партию в третьем с конца туре, я полагал, что турнир для меня окончен. В предпоследнем туре я сделал быструю ничью с неудачно игравшим в Волгодонске гроссмейстером Евгением Владимировым, и в последнем туре надеялся сделать такую же быструю ничью с Нюмой Рашковским. Такая ничья обеспечила бы нам с Нюмой как минимум делёж мест с первого по третье и выход в Высшую лигу. Но тут вмешались высшие силы, вернее, низшие, вернее, чертовщина от КГБ.
На последние дни турнира в Волгодонск прибыли работники Управления шахмат Спорткомитета СССР Михаил Бейлин и Олег Стецко с инструкцией постараться помешать мне попасть в Высшую лигу. Бейлин был характерным представителем советского работника — «вольнолюбивый» на словах, он старательно выполнял распоряжения КГБ, с которым сотрудничал всю жизнь.
Бейлину было что предложить Нюме. Рашковский был в ту пору единственным советским гроссмейстером, которого никогда не выпускали за границу, даже в такую заграницу, которая и заграницей-то толком не была. Причины таких гонений на Нюму я не знаю. Никак он нечаянно подслушал где-то «главный военный секрет СССР».
Бейлин пообещал Рашковскому, что, если тот выиграет у меня, его пошлют на турнир в Румынию. Легко сказать — выиграть. Нюма бывал не раз «пребольно» бит мной. И Нюма решил перестраховаться — выиграть в предпоследнем туре у аутсайдера. В этом случае он мог бы спокойно играть со мной. Даже поражение оставило бы ему место в Высшей лиге.
Конечно, Нюма проиграл от волнения и аутсайдеру, и в последнем туре — мне. В той ситуации партия действительно стала для него решающей.
Вернувшись в Алма-Ату, где он тогда жил, Нюма обратился в ЦК компартии Казахстана с просьбой, чтобы те добились включения его в Высшую лигу первенства СССР, так как пал он, «защищая родину от «подаванта». Но «павших» героев в СССР уважали только тогда, когда те были по-настоящему павшими, а Нюму, вполне живого, никуда не пустили, ни в Высшую лигу, ни в Румынию. Я же получил чистый первый приз в 800 рублей — совсем не лишние в утлом хозяйстве отказников.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
