— Добрый вечер, дорогие друзья. Когда я ехал на студию, мне в голову пришла мысль, что сегодня у нас в гостях единственный человек, которого я называю на «ты», но по имени и отчеству. Я горжусь тем, что могу назвать его своим товарищем и при этом всегда чувствую по отношению к нему глубокий пиетет. У нас в гостях Аркадий Арканов. Ты знаешь, я действительно поймал себя на мысли, что у меня или «ты» и по имени, или «вы» и по имени и отчеству. А с тобой как бы на «ты», но я тебя Аркадием, по-моему, никогда в жизни не называл, ты для меня всегда Аркадий Михайлович.
— У меня был друг, которого тоже, кстати, звали Аркадий, Аркадий Романович Голицын — замечательный спортивный комментатор. Я его всегда называл Аркадий Романович, а он меня — Аркадий Михайлович. Хотя мы были с ним во взаимоотношениях братской дружбы многолетней. Мы в такую игру играли: «Аркадий Михайлович, позвольте вам заметить, что…» «Благодарю вас, Аркадий Романович, вы правы…»
— Практически — Константин Сергеевич и Владимир Иванович. Станиславский и Немирович-Данченко… Знаешь, пятнадцать лет назад, когда мне посчастливилось ставить спектакль по твоей пьесе, ты ее помнишь — «Ретро-88»?
— Да. 88-й год.
— Тогда впервые мы с тобой начали вместе работать… Помню, как я пришел и меня поразила твоя большая красная бабочка. Это на меня так подействовало, что я потерял дар речи, потому что первый раз в жизни встретил человека не на эстраде, не на сцене, а в жизни в красной бабочке… Скажи, ты всегда был пижоном?
— Понимаешь, в чем дело, я не могу назвать это пижонством… Просто есть какие-то аксессуары, к которым я испытываю определенный трепет. К ним относятся бабочки, к ним относятся галстуки. Я не могу понять, что меня связывает с этими двумя предметами, но я без них не могу. Помню, что когда был помоложе, то утром вставал, тщательно выбривался, надевал костюм, свежую рубашку, галстук или бабочку и садился работать.
— Красиво.
— Красиво, и меня это как-то мобилизовывало. Но вообще любовь вот к этому так называемому пижонству, она, наверное, с детских лет. Был такой замечательный в советское время международный великий гроссмейстер Пауль Керес. Эстонец. Он был просто денди! Как он одевался, как выглядел на сцене, когда сидел за шахматной доской! И он поражал меня таким видом, с 12 лет я помню его. У него был замечательный, абсолютно четкий «прописанный» пробор с левой стороны и набриолиненные волосы. И я стал ему подражать как мальчишка. И я себе вылизывал этот пробор, каким-то жутким кремом смазывал волосы. Бриолин или бриллиантин — такие гадости были липкие, после которых голова не отмывалась. Как написал один мой приятель: «Сколько я помню Арканова, он никогда не изменял своему пробору».
— Ты уже много раз рассказывал, я эту историю знаю, но, думаю, что не все об этом слышали, как ты придумал свой псевдоним? Почему стал Аркановым? Почему поменял очень еврейскую фамилию… Кстати, Аркадий Михайлович, как твоя фамилия?
— Фамилия моя была и остается — Штейнбок.
— Штейнбок. Ну почему ты из Штейнбока превратился в человека, у которого фамилия заканчивается на «ов» — это понятно — хотелось публиковаться.
— Конечно, хотелось!
— А откуда взялся Арканов?
— Арканов — очень просто. Дело в том, что меня зовут Аркадий. В детстве у меня во дворе была кликуха такая: меня звали Аркан. И когда встал вопрос о псевдониме, он встал очень жестко. Это связано еще с Гришей Гориным, моим другом, с которым мы вместе начинали творческую деятельность…
— Вообще неразрывная была пара. Ты знаешь, очень долго народ привыкал отдельно к Горину, отдельно к Арканову. Всегда было — Горин и Арканов.
— До самого последнего времени, буквально до его кончины, продолжали нас все-таки вязать вместе, хотя проработали мы 10 лет всего.
— Яркий период был, Аркадий Михайлович.
— Да. И вот мы пришли, два молодых писателя, на радио. Принесли свою первую интермедию. Интермедия понравилась, и редактор этой передачи (она лишена была каких бы то ни было предрассудков), нам говорит: «Понимаете, Аркадий, Гриша, ведь мы же должны объявлять авторов в конце передачи…» В отличие от того, что сейчас происходит, тогда все-таки авторов объявляли…
— Ну, тогда было не стыдно объявлять авторов…
— Да. И вот она говорит: «Если я скажу, что авторы интермедии — Аркадий Штейнбок и Григорий Офштейн, то меня просто уволят с работы, поэтому быстро идите в коридор и придумайте себе псевдонимы!» Я сказал: «У меня нет сомнений, я буду Арканов». Гриша подумал и говорит: «А я буду Горин. Есть такой актер — Горин, и мне нравится эта фамилия». Несколько позднее он интерпретировал этот свой псевдоним и говорил уже потом, что он есть не что иное, как аббревиатура: «Григорий Офштейн Решил Изменить Национальность».
— Если это и не правда, то хорошо придумано.
— Нет, нет, нет. Это точно он придумал сам.
— Послушай, значит, в результате тебе удалось сохранить свою детскую «кликуху»? Ты остался для окружающих «Арканом». И за глаза, ты это прекрасно знаешь, тебя иначе и не называют: Аркан сказал, Аркан поехал, Аркан выступал…
Аркадий Михайлович, а давай на правах старого знакомства я тебе задам один вопрос, на который ты интеллигентно и грациозно ответишь. О тебе ходят легенды как о человеке, в которого влюбляются женщины…
— До сих пор?
— До сих пор. И до сих пор ходят легенды о твоих многочисленных победах. Я, конечно, понимаю, что ты как истинный джентльмен (хотя на тебе нет сегодня красной бабочки, все равно я ее чувствую) — не ответишь ничего конкретного. Но немножко приоткроешь завесу?
— Ну, наверное, много в этих легендах неправды. Потому что если говорить о моей семейной жизни, то я был женат трижды, вот сейчас — третий раз, и всегда говорил по примеру одного моего приятеля московского… Когда он знакомил со своей женой кого-нибудь, то говорил: «Познакомься, это моя жена от предпоследнего брака». И всегда спрашивали: почему? Почему предпоследнего? Он отвечал: «Нельзя лишать человека последней надежды!» Так вот, я сейчас нахожусь в моем предпоследнем браке. Первый мой брак был очень кратковременным. Это было в 57-м году, по окончании института. Я влюбился скоропалительно, и моя будущая жена в меня влюбилась.
— Очень известная женщина.
— Очень известная — Майя Кристалинская. Царство ей небесное. Но наш брак был очень кратковременным. Видимо, мы не были к нему готовы. Прожили около года и расстались. Второй брак тоже был недолговечным, но, пожалуй, на сегодняшний день… Эта женщина, мать моего сына, оставила самый неизгладимый след в моей жизни. Ее тоже уже нет… Сейчас я женат третий раз. Моя жена когда-то работала на телевидении, была музыкальным редактором «Утренней почты». Сейчас она не работает, она в должности моей жены находится… Дело все в том, что все эти победы, все эти легенды… Я никогда себя таковым не считал. Я никогда не занимался охотой. Я не был охотником. Я всегда ждал того единственного момента, когда понимал, что ко мне тоже проявляется аналогичный интерес. Вот когда сталкиваются два одинаковых интереса, и я это начинал чувствовать, то понимал, что здесь и может быть настоящее удовлетворение от романа. Какой бы он ни был длины, этот роман…
— Тебя невозможно назвать ханжой или противником, как сегодня говорят, ненормативной лексики. Ты и на публике, а не только в дружеской компании можешь сказать и крепкое слово и рассказать анекдот. Однако я знаю, как тебя колотит от той подзаборщины, которая несется сегодня с российской эстрады, от грязи в эфире… Но я помню, как ты написал предисловие, даже не предисловие, а, скажем так, добрые слова о совершенно чудовищной книжке Раскина, где собраны безобразные (не потому, что они матерные, я обожаю матерные анекдоты) скабрезные и грязные, извини за это слово, вонючие истории. Аркадий Михайлович, поясни, где граница?
— Граница, с моей точки зрения, заключается вот в чем: для меня крепкое слово, мат, или как у нас мягко говорят — неформальная лексика -есть не что иное, как проявление какой-то дополнительной эмоции. Но не более чем. И иногда это, употребленное именно в том месте, где нужно, слово, даже не звучит в контексте как мат. Понимаешь, о чем я говорю?
— Да, конечно.
— Оно звучит как дополнительная ирония.
— Как краска дополнительная.
— Точно — краска дополнительная. Может быть, резкая немножко, но без нее нельзя. Потому что без нее само событие или пересказ какого-то события утрачивает все…
— Ну да, стоит заменить одно слово в анекдоте, и анекдота нет.
— Вот мы берем, например, Юза Алешковского, у которого много так называемой лагерной литературы и у которого через предложение звучит неформальная лексика. Давай представим себе то, что написал Юз — действие происходит в лагере, в зоне, где одни урки, убийцы, насильники — и где он, так сказать, методом эвфемизма заменит весь этот лагерный лексикон. Можно будет читать этот роман?
— Нет.
— Невозможно. Поэтому в данном случае это необходимо. Но я ненавижу, когда человек использует нецензурную лексику, получая от этого удовлетворение, эпатируя окружающих или обращая на себя таким образом внимание: вот я какой! Ненавижу. Даже если это касается моих друзей. Даже если это касается абсолютно всего общества. Но я не против употребить любое слово в любом контексте, если это необходимо.
— Тот эпатаж, который сегодня пропитал шоу-бизнес, литературу, эфир, — раздражает тебя? Сегодня на российской эстраде, на телеэкране, на радио появилось огромное количество людей, пытающихся сделать себе карьеру и имя бранью, дешевым эпатажем, хамским отношением к гостям, слушателям, зрителям, читателям. На мой взгляд, они просто пытаются прикрыть всем этим собственную бездарность и непрофессионализм. Как ты с этим уживаешься? Как ты со своей красной бабочкой вписываешься в эти новые реалии?
— А я не вписываюсь — могу сказать честно. Не вписываюсь. Я не принимаю участия в таких программах, даже если меня приглашают. У меня резко отрицательное отношение к подобным передачам, к подобной манере ведения, к подобной манере общения. Участие в такой программе есть не что иное, как пособничество в деле деградации нации. С моей точки зрения, эти передачи так же, как и большой пласт того, что мы называем поп-музыкой, попсой, проникая в мозги, сердца и души людей, неважно какого возраста, способствуют деградации общества.
— Времени у нас с тобой остается, к сожалению, очень мало… Я у всех, кто приезжает из Москвы, клянчу новые анекдоты. Правда, не в кадре. А тебя хочу попросить рассказать здесь. Ты какой-нибудь анекдот хороший привез?
— Анекдотов-то много…
— Хороший.
— Хороший… Есть один очень хороший анекдот. Ну, допустим… Ты ведь знаешь, кто такие наперсточники?
— Обижаешь…
— Все знают, кто такие наперсточники, да? Так вот… Кладбище, могильные плиты, памятники. И на одной могильной плите написано: «Здесь похоронен выдающийся наперсточник всех времен и народов Гиви Муртазишвили». И рядом плита, а на ней написано: «Или здесь…»
— Аркадий Михайлович, скажи честно, тебе с такими анекдотами, с таким подходом к жизни, с таким отношением к языку, тяжело стало работать? Десять лет назад работалось легче?
— Да, я могу сказать, что мне тяжелее стало работать. У меня стало меньше моего зрителя, моего слушателя, даже моего читателя. Но я ни в коем случае не изменю себе.
— Останешься на своих позициях?
— Я останусь на своих позициях, и меня устроит даже такая ситуация, что я останусь вообще один на один с моим единственным зрителем и моим единственным читателем.
— Редеют ряды… И не потому редеют, что люди уходят, как ушел твой друг и соавтор Горин. Я не хочу называть фамилии людей, которые 15 — 20 лет назад стояли на близких тебе позициях, считались интеллигентами, а сегодня, по меткому выражению Светлова, «задрав штаны, бегут за комсомолом», работая на потребу вокзальной культуре, которая все заполонила.
— Понимаешь, в чем дело… Я не обвиняю этих людей и тоже не хочу называть имен, но коли на них есть спрос, есть спрос на то «искусство», которым они занимаются… Они хотят быть на плаву? Пусть будут на плаву. Что тут можно сделать? Запрещать? Я могу только признать, что на них спрос есть, на других меньший спрос, а на третьих вообще нет спроса…
— Аркадий Михайлович, у нас с тобой осталось совсем чуть-чуть времени. Только на то, чтобы ты не нарушал нашей традиции и прочитал стихи.
— Как раз вовремя просьба: я недавно написал одно стихотворение, которое абсолютно подходит к теме нашего с тобой разговора… Я верю в такое понятие, как реинкарнация, переселение души. И стихотворение так и называется — «Реинкарнация».
«Спорим мы до посинения,
Правда это или чушь.
Знайте: есть переселение
Этих самых наших душ.
Во саду ли, в огороде
Я уж много лет живу,
Но порою вдруг находит
Что-то вроде дежавю.
И тогда воспоминанья
Лезут в череп мой гурьбой,
Удаляюсь в подсознанье,
Заарканенный судьбой.
Помню, был я Бахом как-то
Фуги помню и хорал,
Ре-минорную Токкату
На органе я играл.
Был когда-то гондольером,
По каналам с песней плыл,
Был я белым офицером
И расстрелян где-то был…
Умер как-то от холеры,
Хоть с Пастером был знаком.
Знаменитым был тореро,
На арене был быком.
Был в Египте фараоном
И со жрицами дружил,
А потом я был Нероном,
И зачем-то Рим спалил.
Был и князем я престольным,
Был и ведьмой на метле.
И на поле на футбольном
Гениальным был Пеле.
Очень трудно докопаться,
Где, когда и кем я был.
В суете реинкарнаций,
Может, что-то и забыл.
Был я каторжником, черным
И в колодках спину гнул…
Лишь говном ни разу не был —
Я в воде всегда тонул».
— Блеск. Точно к твоим словам о том, кто и как остается на плаву… Аркадий Михайлович, спасибо тебе за то, что ты пришел. Спасибо тебе за стихи. Мне радостно и приятно каждый раз тебя видеть и слышать. И отрадно от сознания того, что ты не меняешься. Пусть так будет всегда! И пусть, как ты говоришь, даже останется один зритель — оно того стоит.
— Я тоже так думаю.
— Эта красная бабочка всегда на тебе была, она на тебе есть, и я убежден, что она на тебе и останется. Счастья тебе и здоровья.
— Спасибо.
Печатается в сокращении
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
