— Здравствуй, «золотой голос еврейского народа»! Какой народ — такой и голос. Света, а кто это про тебя сказал?
— Я не помню. Это в какой-то израильской газете было написано.
— Вот раньше голосом еврейского народа считались сестры Бэрри, например. Времена изменились? По-другому воспринимается голос певицы вообще, и еврейской певицы — в частности? Все поменялось с тех пор?
— Я не думаю, что поменялось. Народ у нас многочисленный, и голосов у нас соответственно очень много. И любимые люди остаются любимыми всегда, но старшее поколение становится более старшим, вырастает другое поколение, молодое, поэтому это вполне нормально, это естественный процесс. Но то, что я попала в такую прекрасную компанию, мне очень приятно.
— Еврейская песня уже стала хорошим таким, нормальным, настоящим бизнесом. Многие вокалисты поняли, что это такая золотая жила, которой можно хорошо (как раньше, ты помнишь, мы говорили в Советском Союзе) устраивать чес. Но уже не по средней полосе, скажем, России или по Дальнему Востоку, а по странам дальнего зарубежья. Германия, Франция, я уж не говорю про Израиль и Америку, — замечательная площадка для чеса с еврейской песней.
— Витя, это не совсем так. Понятие «чеса» в еврейской песне далеко от истины на самом деле. Нас много, но не настолько, чтобы устраивать чес. То есть можно сказать: гастроли — да, выступления — с удовольствием, от всей души для определенной аудитории нашего народа, которая любит искусство. Но это очень далеко от массовости.
— Давай знаешь, о чем поговорим? Ты не будешь, я надеюсь, удивляться некоторым вопросам, ответы на которые я знаю, поскольку мы с тобой знакомы очень давно. Скажи мне, Света, а чего, собственно говоря, тебя занесло в еврейскую песню? Ты закончила Гнесинку, если я не ошибаюсь, где-то в конце восьмидесятых? Закончила ее блестяще. Все говорили о чудесном голосе Портнянской. Ну, такая несколько семитская внешность, но в то же время достаточно международная, или как раньше говорили интернациональная. Каким образом тебя вообще занесло в эту еврейскую тематику?
— Совершенно случайно. Я не думала о том, что стану еврейской певицей, что это будет моим призванием. Просто вот так получилось, что я, работая в Москонцерте в эстрадных программах, была, в том числе, приглашена и в еврейскую программу. А потом Александр Семенович Левенбук пригласил меня в московский театр «Шалом». И так просто само собой получилось, что, выступив несколько раз, я поняла, что вот это мое амплуа, я в этом себя нашла. Ну и уже как приложение я стала этим заниматься, постигать это и поняла, что мне это очень нравится, и это мое. Да, это мое.
— А ты не думаешь, что с твоим диапазоном… Ну, ты знаешь, что я не очень часто говорю приятные слова просто ради того, чтобы их сказать, но действительно, с твоим диапазоном, с твоими вокальными возможностями (хотя это во многом и не твоя заслуга, что называется — от рождения ты награждена этим голосом), если бы ты не пошла по этому узкому профилю еврейской песни, ты могла бы достичь значительно большего? Тебе грех жаловаться и сегодня, но, тем не менее, могла бы достичь значительно большего в творчестве, чем сегодня?
— Определенно. Я тоже так думаю. Думаю, что да. Но я… Так случилось. Конечно, более коммерческая музыка — это поп-музыка, та, которая у всех на слуху, в машине, по телевизору — везде. Я не жалею.
— Ты продолжаешь работу кантором?
— Да.
— Сколько ж лет ты там работаешь?
— Уже тринадцать лет и недавно я вернулась с канторской конференции, которая проходила в Лос-Анджелесе. Это было шестидесятилетие. Есть такая канторская ассамблея, конференция, которая проходит, в основном, в Нью-Йорке и в Майами, но один раз за шестьдесят лет она была в Лос-Анджелесе у нас, и я участвовала.
— Ты хочешь сказать, что в Америке женщина-кантор — это достаточно распространенное явление?
— Да.
— С твоей легкой руки? Когда ты начинала, по-моему, их почти не было или, по крайней мере, было значительно меньше?
— Ну, может быть, немножко меньше было. Но сейчас — очень много женщин, и я вижу, что это становится такой женской профессией.
— Ты из семьи, связанной с искусством? Кто твои родители?
— Родители — инженеры. Но, закончив Киевскую консерваторию по классу фортепиано, папа никогда не был профессиональным пианистом, просто играл для себя. Он был моим первым учителем музыки. Поэтому я с детства, с самого раннего детства, в музыке. Но в непрофессиональной. Рядом со мной профессионалов не было никогда.
— Давай теперь поговорим о том, насколько ты комфортно себя чувствуешь в разных жанрах. Поскольку ты действительно всеядна, в хорошем смысле этого слова (мы уже говорили: с одной стороны, уже тринадцать лет отдано профессии кантора, с другой стороны — классическая музыка, с третьей — романс, с четвертой — еврейская песня другого характера, песня на идиш… Я не хочу употреблять слово «попса», но и это тоже есть в твоем репертуаре…
— Да.
— Ты в чем-то чувствуешь себя более комфортно, а в чем-то — менее? Или тебе все равно?
— Комфортнее, конечно, в еврейской песне. Безусловно. Я просто могу себя выразить в этом лучше. Хотя романсы обожаю! Обожаю русские романсы!
— Сколько лет ты в Америке?
— Шестнадцать…
— Я сейчас вспомнил одну давно забытую мной историю. Ты не помнишь, когда мы с тобой в Лос-Анджелесе много-много лет назад пришли в магазин, и продавщица меня спросила: «Откуда у вас такой акцент? Акцент какой?». Я сказал: «Ну, наверное, это акцент русский». Она так задумалась и сказала: «Как здорово! Как бы я хотела иметь такой акцент».
— Ну, ты ей понравился просто…
— А твой сын-американец — он ведь родился здесь?
— Да, младший сын родился здесь.
— Скажи, что у него с русским языком?
— Прекрасный русский язык.
— Твоя заслуга или мамы?
— Наверное, мамина, потому что она с ним занималась, она ему читала. И он прекрасно читает и пишет, у него обалденный русский язык. Это просто удивительно.
— Давай теперь поговорим о том, где, что и как сегодня. В основном — связанное с работой. Ну, кроме того, что происходит дома в синагоге в Лос-Анджелесе. Твои поездки в Россию, за последнее время, их стало больше, или их стало меньше, или они остались на прежнем уровне?
— Они остались на прежнем уровне. Я люблю возвращаться туда, потому что все-таки Москва — это мой город.
— Москва осталась твоим городом?
— У меня, конечно, есть определенный трепет, когда я возвращаюсь в Москву. Но настолько все изменилось, что я многое не узнаю, во многом чувствую себя чужой. Сейчас ведь культура очень расслоилась в России. Разделилась на маленькие национальности. Если раньше у нас на все концерты — допустим, концерт артистов грузинской эстрады, помнишь? — набивался концертный зал «Россия». Приходили все. Приходили с удовольствием. Без какого-либо разделения. Теперь грузинская эстрада поет для грузин, армянская — для армян, евреи — соответственно, для евреев и их русских мужей и жен. И другого нет.
— То есть ты хочешь сказать, что люди, которые приходят к тебе на концерты, так или иначе связаны с еврейством?
— Девяносто процентов.
— У тебя есть какое-то объяснение этому?
— Именно то, что, как я уже сказала, все разделилось. Ну и потом очень такая заметная доля национализма появилась в России.
— Ты это ощущаешь?
— Да. «Все для русских. Русское — для русских».
— Подожди секунду. Ну вот давай на этом чуть-чуть остановимся. Это интересно, потому что в Россию ездят многие, но очень немногие ездят выступать так, как ты. Вот ты приехала туда. Тебя встретили. Тебя поселили в гостинице. Тебя отвезли на концерт. Пришла специфическая, как ты говоришь, аудитория. Эта аудитория — я знаю, как тебя принимают зрители — наверняка хлопала тебе стоя, все были счастливы, замечательно прошел концерт, тебя увезли назад в гостиницу. Где ты успела ощутить этот национализм и этот дискомфорт? Откуда?
— Везде. Везде. Мне достаточно короткого времени пребывания там, чтобы увидеть вот какие-то едва заметные вещи. Или это реклама по телевидению или на радио, или это какие-то рекламные щиты по дорогам — везде, во всем проскакивают какие-то вот такие национальные элементы. Я здесь такого никогда не замечала. Никогда. То есть здесь нет наций. Здесь есть одна нация — нация эмигрантов. Поэтому мы не знаем другой жизни, мы не знаем другого образа. А там живет русская нация, она привилегированная, превалирующая, ну от этого никуда не деться, это истина, и это чувствуется.
— То есть там ты чувствуешь себя американкой?
— Я чувствую себя гостем. Гостем в своем бывшем родном городе, который я до сих пор люблю. Вот так.
— Ты выстраиваешь программу специально для каждой страны по-разному? Или у тебя уже есть одна, извини за выражение, болванка, один концертный алгоритм, с которым ты приезжаешь?
— Нет, все по-разному. Например, в Латинской Америке — я часто езжу в Латинскую Америку — там программа совершенно другая, потому что латиноамериканские евреи не говорят же по-английски, и поэтому там у меня практически нет английских песен в репертуаре, но зато очень много испанских.
— На испанском языке ты поешь?
— Да…
— И, тем не менее, сколько бы ты ни ездила по всему миру, где бы ты ни выступала, я так понимаю, что основное место, куда ты ездишь постоянно, несколько раз в год, наверное, — это Израиль?
— Израиль всегда остается моей любимой страной.
— На правах давнего знакомого и друга хочу задать бестактный вопрос. Скажи мне, пожалуйста, а ты не надоела еще в Израиле? Ты там выступаешь постоянно. Ты что, все время меняешь репертуар? Люди тебя в Израиле любят, ходят на твои концерты, но нельзя же все время менять репертуар — на это нет ни сил, ни времени.
— Ну, менять полностью репертуар невозможно и не нужно. Есть какие-то вещи, которые знают и любят и которые хотят услышать от меня. И у меня есть такие песни, которые я очень люблю, которые со мной во всех концертах, особенно — в Израиле. Это во-первых. Во-вторых, ну не так уж часто я там бываю.
— Что происходит еще с одним таким жанром, с которым, как мне кажется, ты раньше не работала? Я имею в виду джаз.
— Это нельзя назвать работой моей. Это была просто ну такая проба пера что ли. Здесь есть прекрасный музыкант, барабанщик — Олег Бутман, брат саксофониста Игоря Бутмана, который создал квартет музыкантов, прекрасных ребят. И мы попробовали сделать такую джазовую стилизацию еврейских песен. Как известно, джаз в основном написан… если это не чернокожие композиторы, то это еврейские композиторы. Гленн Миллер, Бенни Гудман, Джордж Гершвин и так далее. Можно перечислять до бесконечности. Поэтому в еврейской народной музыке есть элементы джаза, и наоборот — в джазе есть элементы народной еврейской музыки. И когда слышны еврейские народные песни на идиш в джазовой стилизации, то просто вот это как само естество, они очень хорошо звучат. Я попробовала себя просто в этом жанре, так сказать, легко.
— А почему не пошла дальше? Ведь, в конце концов, твой голос предполагает джаз во многом, как мне кажется. У тебя действительно потрясающие возможности именно в этом жанре. Почему ты тормознула? Почему не пошла дальше?
— Честно говоря, пою, но я не готова вынести это на широкую аудиторию.
— Ты идешь напролом в творчестве или в жизни тоже?
— Думаю, что и в жизни тоже.
— В семье ты — главная?
— Ну в чем-то — да. В чем-то — да. Не хочу умалить достоинства моего мужа, которого я безумно уважаю. Но в чем-то я превалирую, в чем-то он. И он это знает и не обижается.
— Ты, кстати, недавно работала с токийским симфоническим оркестром, да?
— С «Токио симфони» я записывала как раз диск канториальный. Но часто просто выступаю с еврейским Jews Symphony Orchestra, который есть в Лос-Анджелесе. Прекрасный симфонический оркестр. Я не могу создать и иметь свой коллектив просто потому, что я не в той системе.
— Но заманчиво?
— Заманчиво очень, конечно.
— Ведь работать со своими — это совсем не то же самое, что работать каждый раз со специальным составом.
— Конечно, заманчиво. Но я предпочитаю иметь дело с большими профессионалами, на которых я могу положиться и быть уверенной в них.
— Ну и тем более, по характеру такой одинокой волчице лучше быть самой себе хозяйкой всегда и не быть творчески связанной с людьми вот такими узами, с которыми невозможно разойтись?
— Я всегда придерживаюсь такого мнения.
— То есть ты, несмотря на эти годы, осталась такой, как я сказал, одинокой волчицей — сама за себя лучше знаю, как надо?
— В общем, да. Несмотря на то, что у меня есть агентство и менеджмент, я сама себе менеджер и держу это под контролем.
— Замечательная история — еврейская певица, которая с такой любовью и с такой страстью поет русские романсы. Еще бы встретить русскую певицу фольклорную, которая с такой же любовью поет еврейские песни!
— Ну почему? Таких много. В этом нет ничего удивительного.
— Например?
— Ну, например, замечательная американская певица Кони Фрэнсис, которая нееврейка, но прекрасно пела еврейские песни. Прекрасно! Таких очень много.
— Света, я не все твои тайны собираюсь выдавать, не волнуйся. В свое время ты очень хотела перебраться из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк. Говорила, что влюблена в Нью-Йорк, а Лос-Анджелес — не твой город. Изменилось ощущение за это время или нет?
— Я всегда любила Нью-Йорк. И буду любить. Он напоминает мне Москву. Он напоминает мне московский темп и ритм жизни, который, конечно, никогда не забыть. Я привыкла к Калифорнии, к чудесной погоде, к прекрасному стилю и образу жизни. У нас очень удобно, очень красиво… А Нью-Йорк, все-таки Нью-Йорк — это Нью-Йорк, столица мира. Я по-прежнему хочу, но, к сожалению, я не могу изменить одна свою жизнь.
— Кому из твоей семьи тяжело перебираться на это побережье?
— Ну, я думаю, что всем. И детям, которые учатся, и мужу, который работает, и маме климат калифорнийский подходит больше, чем нью-йоркский. Я лучше буду приезжать. С удовольствием буду приезжать часто.
— У тебя было много разных намерений творческих в жизни. Я совершенно не хочу сказать что-то неприятное, тем не менее, годы идут, а проекты остаются проектами. Ты — талантливая актриса, ты начинала в театре «Шалом» у Левенбука. Ты все свои программы и все свои песни, все свои концерты стараешься выстраивать актерски. Мы много с тобой говорили о том, что пора делать спектакль. Ты загоралась, ты придумывала, ты собиралась — «воз и ныне там».
— Витя, прежде всего я — певица. И в театре «Шалом» я работала как певица, а не актриса.
— Нет, подожди, подожди. Ты голову не морочь. Ты спектакль хотела сделать вокальный? Означает ли это, что ты слишком много работаешь для зарабатывания денег и слишком мало времени остается для реализации творческой?
— Есть в этом правда тоже.
— Зачем, Света? Чего, не хватает?
— Нет, просто так получается, что, когда закручивается этот механизм, уже невозможно от чего-то отказаться.
— Ты не можешь выскочить из этого колеса?
— Да. Ну, просто вот физически занята и все. Хотя, во-первых, это, во-вторых, наверное, нет интересного предложения. А если бы такое предложение поступило, с удовольствием бы бросилась в это с головой. Но нет.
— Ты считаешь, что в определенной степени присутствует у тебя сейчас эксплуатация твоего голоса, твоего таланта? То есть ты — в работе? Больше в работе, чем в творчестве?
— И в работе, и в творчестве. Потому что я это делаю с удовольствием. Я ни в коем случае не считаю это эксплуатацией. Я все равно с удовольствием это делаю. И даже больше тебе скажу: если бы я не была певицей, я бы, наверное, была географом. Потому что я не могу себя представить сидящей на одном месте.
— То есть тебе как нормальному представителю еврейского народа хорошо в дороге?
— Мне хорошо в дороге, да. Это мое естественное состояние, и пока я чувствую силы, я это делаю с удовольствием.
— До меня дошли слухи, что сын запел, это правда?
— Нет, он не запел, он заиграл. Он заиграл. Он играет очень неплохо. Например, вот на сегодняшний день он играет Первый концерт Грига для фортепиано с оркестром. Я даже не ожидала от него такого. Не ожидала, что он между прочим уйдет так далеко. Это все было достаточно между прочим. Он не прилагал к этому больших усилий. И мы не думаем о том, что он будет профессионалом. И я сама этого не хочу, честно говоря.
— Почему?!
— Ну, я не хочу несчастной судьбы.
— Почему несчастной?! Ты ощущаешь себя счастливым человеком, почему же ты считаешь, что, если сын будет заниматься творчеством, это будет несчастная судьба?
— Ну, во-первых, наверное, рано об этом говорить. Если его понесет, и его никто не остановит, как когда-то несло меня, тогда он сделает выбор сам. Я ни в коем случае не хочу подталкивать его к этому, потому что, как мне кажется, на сегодняшний день я вижу хорошего музыкального усердного мальчика, но не более. Я не вижу выдающегося. А в Америке все-таки надо…
— Надеюсь, что мы с тобой еще неоднократно увидимся не только в обычной жизни, но и в студии. Я тебе хочу пожелать радости творчества, чтобы ты всегда оставалась такой красивой и такой талантливой женщиной…
Света, это так приятно убедиться в том, что годы идут у одних людей, а другие так и остаются такими же прекрасными и юными. Вот этой твой юности, этому твоему таланту и этой твоей любви, которая у тебя есть в каждом твоем концерте, в каждой твоей песне, я желаю оставаться всегда.
— Спасибо большое.
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
