После прокатившихся по Германии еврейских погромов 9 и 10 ноября 1938 г. американский посол в нацистской Германии Хью Уилсон был немедленно отозван из Берлина и больше туда не возвращался. Америка, стоявшая в одном шаге от разрыва дипломатических отношений с Германией, оказалась тогда единственной державой, которая столь резко отреагировала на события Хрустальной ночи.
Великобритания и Франция направили только формальные ноты протеста Германии в связи с варварскими акциями на её территории. В Советском Союзе в ответ на антиеврейский террор ограничились проведением организованных митингов советской общественности. Наиболее резонансный из них — в Большом зале Московской государственной консерватории, 15 ноября транслировался по Всесоюзному радио. Массовые митинги прошли тогда по всей стране, но в том же ноябре они были прекращены. Многочисленных ораторов, поднявших свой голос против фашизма, отличала одна необъяснимая особенность. Осуждая бесчеловечный характер фашистского режима, никто из выступавших, словно по команде, никогда не называл имена тех, кто этот режим возглавлял и нёс всю ответственность за средневековое мракобесие происходящего в нацистской Германии. Более чем через полвека появилась возможность узнать причину такой относительной безадресности тех пламенных выступлений.
В 1933 г., когда в Германии шёл суд над «поджигателями» Рейхстага, советское руководство подготовило постановление «О печати в связи с процессом о поджоге Рейхстага». В нём есть примечательный абзац: «Газеты должны широко использовать материалы «Коричневой книги», материалы международной следственной комиссии, а также данные, появляющиеся в прессе за границей и разоблачающие как фашистскую инсценировку пожара Рейхстага, так и фашистскую инсценировку суда над Толглером и болгарскими коммунистами. При этом «Известия» не печатают материалов в той части, в какой они касаются лично членов германского правительства». Это постановление не увидело свет, но негласный запрет на критику «лично членов германского правительства» с тех пор неукоснительно и повсеместно выполнялся вплоть до нападения Германии на Советский Союз. Никто, разумеется, не посмел оспорить столь неоднозначное решение кремлёвского властелина, мотивы которого он никому не раскрывал. Поэтому и в призывах ЦК ВКП(б), своего рода индикаторах советской политики, которые дважды в год — 1 мая и 7 ноября публиковались в печати, никогда, вплоть до 22 июня 1941 г., не было лозунгов, в которых содержалось осуждение лично Гитлера. Точно так же, как не встречались и такие словосочетания, как гитлеровский режим или гитлеровская диктатура. Сталин зорко следил и за тем, чтобы не появлялись официальные воззвания, которые даже косвенно могли задеть германского фюрера. Российский историк Леонид Максименков, исследуя документы из архива Политбюро и сталинского «личного фонда», тщательно изучал редакторские правки, которые собственноручно делал советский вождь на упомянутых пропагандистских материалах, в обязательном порядке предоставлявшихся ему на утверждение. Изучение вносимых им корректур привело учёного к поразительному выводу: все (!) предвоенные годы Сталин «постоянно и сознательно снижал градус антигитлеровских настроений».
Так, в октябре 1933 г. он вычёркивает предложенный призыв «Свергать капитализм и фашистскую диктатуру!». Им было отвергнуто и воззвание к поддержке широко известного лидера немецких коммунистов «Да здравствует товарищ Эрнст Тельман!». В следующем году в перечне призывов к Красной Армии вождь замарывает фразу «Японский империализм и германский фашизм готовят нападение на Советский Союз». Спустя ещё год, 1 мая 1935 г., после его правки из праздничных призывов исчезает важнейший лозунг: «Германский фашизм, оголтелый отряд мирового империализма, несёт войну, разорение и порабощение народам, лихорадочно готовит нападение на Советский Союз». В 1936 г. Сталин вновь не пропускает даже упоминания о жертвах фашизма: «Да здравствует героическая Коммунистическая партия Германии! Да здравствует тов. Тельман! Вырвем его из рук фашистских палачей! Свободу пленникам фашизма!». И так — все 30-е годы после прихода Гитлера к власти.
К такому же Первомаю 1939 г. (к этому праздничному дню мы ещё вернёмся) Сталину крайне не понравился ключевой абзац, который он уже полностью исключает из предложенного текста: «Фашизм — это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных сил капитализма, направленная против рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. Фашизм — захватнические войны. Фашизм — злейший враг свободы и независимости народов мира. Мобилизуем все силы на борьбу с фашизмом!».
Официально Советский Союз проводил антифашистскую политику. Тем не менее Сталин с известной только ему целью, возможно, испытывая что-то похожее на притяжение, в течение многих лет пристально присматривался к фигуре Адольфа Гитлера. Ещё в 1930 г., то есть задолго до его прихода к власти, по поручению Сталина, Карл Радек исключительно для высшего руководства перевёл «Майн Кампф» Гитлера. В самой Германии эта книга продавалась тогда ещё довольно вяло: в том же году были распроданы только 54 тысячи экземпляров. Прочитав этот нацистский манифест, вождь велел издать его ограниченным тиражом для служебного пользования. В докладе на XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 г., ровно через год после прихода фашистов к власти, Сталин, говоря о стремлении Советского Союза к сохранению хороших отношений с Германией, сослался на то, что существующий в Италии фашистский режим не помешал советскому правительству подписать с этой страной договор о дружбе, ненападении и нейтралитете. В самой Германии этих слов «не заметили». Более того, на партийном съезде в Нюрнберге Гитлер делает крайне резкие антисоветские заявления, которые, казалось бы, должны были, наконец, отрезвить советского вождя. Нарком иностранных дел Максим Литвинов и полпред в Берлине Яков Суриц предлагают своему руководству дать достойный отпор неприемлемо грубым высказываниям фюрера. Политбюро (естественно, по приказу Сталина) решило иначе: «Отклонить предложения тт. Литвинова и Сурица о посылке ноты протеста германскому правительству по поводу выступления Гитлера и других на Нюрнбергском съезде».
Давно возникшая и с годами только набирающая силу его заинтересованность в налаживании взаимоотношений с фюрером оказала прямое влияние на многие решения, которые принимались в Кремле. В частности, на отказ от участия в Эвианской международной конференции в июле 1938 г. Созванная по инициативе президента США Франклина Рузвельта, она была призвана помочь еврейским беженцам из Германии, Австрии и Чехословакии обрести политическое убежище в других странах. Власти Советского Союза не проявили интереса к этому международному форуму, собравшему представителей 32 государств и без объяснения причин не послали на него свою делегацию. Этим шагом Советский Союз поставил себя в один ряд со всеми союзниками Третьего Рейха — Италией, Венгрией и Японией, которые своим отказом приехать во французский Эвиан открыто демонстрировали солидарность с нацистским Берлином. Нет никаких свидетельств того, что Гитлер каким-то образом реагировал на молчаливые реверансы Москвы. В комментариях немецких газет проводилась мысль о том, что из-за кремлёвских политических чисток Эвианская конференция не находится в центре внимания советского руководства.
Представительная конференция закончилась провалом — ни одна страна в мире не пожелала принять еврейских беженцев. Этот её главный итог был официально расценён в Берлине как «прямое оправдание германской политики против еврейства».
Погромы Хрустальной ночи, произошедшие спустя четыре месяца после неудачи Эвианской конференции, не оставляли сомнений в том, что за этим последует. Имея уже достаточно ясное представление о том, какая реальная угроза нависла над еврейским населением, английское правительство в том же ноябре 1938 г. предлагает Сталину договориться о создании коллективной системы спасения немецких евреев. Британский посол в Москве Вильям Сидс отметил нескрываемый энтузиазм, с которым нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов сообщил ему, что немедленно передаст полученные предложения высшему советскому руководству. Ответ Сталина не заставил себя ждать. 3 декабря 1938 г. он дал чёткую инструкцию своему наркому: «Надо сказать англичанам, что по Конституции мы можем предоставить право убежища лишь иностранцам, «преследуемым за защиту интересов трудящихся, или научную деятельность, или национально-освободительную борьбу, что в силу этого мы можем принять только людей науки из немецких евреев». Иными словами, на предложения англичан Сталин ответил безоговорочным отказом.
Через год Сталин повторил свой отказ. В Российском государственном архиве социально-политической истории (бывший партийный архив СССР) видный исследователь сталинизма Геннадий Костырченко обнаружил ранее не известный служебный документ. Это докладная записка начальника Переселенческого управления при СНК СССР Сергея Чекмеева Председателю Совета народных комиссаров Вячеславу Молотову от 9 февраля 1940 г., в которой главе советского правительства сообщается, что «получены два письма от Берлинского и Венского переселенческих бюро по вопросу организации переселения еврейского населения из Германии в СССР — конкретно в Биробиджан и Западную Украину. По соглашению правительств СССР и Германии об эвакуации населения на территорию СССР эвакуируются лишь украинцы, белорусы, русины и русские. Считаем, что предложения указанных переселенческих бюро не могут быть приняты. Прошу указаний».
Отказываясь принять немецких евреев в те же годы, когда в Советском Союзе получали политическое убежище тысячи испанских беженцев, Сталин проявил не только безразличие к их судьбе. Своим жестом один диктатор показал, что эти люди ему так же не нужны, как и другому диктатору, и он точно так же или иначе, но будет от них избавляться. Постичь мысли Сталина и его логику никто не может. Но в данном случае нам помогает его собственное малоизвестное высказывание, произнесённое, похоже, в минуты явной эйфории. В книге гитлеровского стенографиста Ганса Пиккера «Застольные разговоры Гитлера в ставке. 1941–1942 гг.» есть примечательная запись, сделанная 25 июля 1942 г. За ужином в ставке под Винницей Гитлер рассказывал о том, с каким докладом явился к нему после визита в Москву в августе 1939 г. Иоахим фон Риббентроп. Глава германского МИДа с радостью сообщил фюреру, что в ходе беседы в Кремле «Сталин не скрывал, что ждёт лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем евреев, которые на сегодняшний день пока ещё ему нужны». Заметим, что задача специальной службы немецких стенографистов, в соответствии со строго обязательной инструкцией, состояла в том, чтобы «записывать слово в слово стенограммы военных совещаний у фюрера и всех других разговоров, касавшихся военной стратегии». Важная деталь: эти протоколы не подлежали редактированию, и в них никогда не вносились никакие изменения. После подписания договора о ненападении с Германией Сталин пребывал в отменном настроении: цель, которая вынашивалась годами, была, наконец, достигнута. Этим обстоятельством, как и желанием польстить фюреру, можно объяснить столь редкую и нехарактерную для него откровенность. Удивительно и другое. Он не только произнёс известный тост в честь фюрера («Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера…»), но вслед за ним поднял бокал и за Гиммлера, как «гаранта порядка в Германии». Этот жест удивил даже Риббентропа, заметившего в беседе с нацистским идеологом Альфредом Розенбергом, что «Гиммлер истребил коммунистов, то есть тех, кто верил в Сталина, а он, без всякой надобности произносит здравицу за уничтожителя своих сторонников». Упомянутый разговор Сталина с Риббентропом состоялся поздно вечером 23 августа 1939 г. после подписания Договора о ненападении, дорога к которому прокладывалась довольно долго.
Последним шагом на этом пути стало снятие Максима Литвинова с поста Наркома иностранных дел в мае 1939 г., когда серия реверансов, сделанных в сторону Гитлера, достигла своего апогея. До сих пор историки строят догадки, зачем, собираясь отправить его в отставку, Сталин за три дня до этого сенсационного смещения, во время праздничного парада и демонстрации трудящихся на Красной площади на глазах изумлённых дипломатов и иностранных журналистов приглашает его на свою трибуну ленинского Мавзолея. Этим жестом он поднимал его общественно-политический статус на небывалую высоту — более высокой награды, чем стоять рядом с вождём на трибуне Мавзолея в Советском Союзе просто не существовало. Ничто не могло сравниться с той честью, которой удостоил Литвинова сам Сталин. Но уже 4 мая, через три дня после той заоблачной выси советская печать потрясла весь мир сообщением о внезапном развенчании «нового фаворита».
Максима Литвинова снимают с высокой должности, но не арестовывают. Он — единственный из 30 (всего их было 35) развенчанных сталинских наркомов, который уцелел после того как был лишён своего поста. В этом, несомненно, таилось что-то необычное, если не сказать экстраординарное для тех лет. Сталин вполне мог обойтись сменой наркома, не устраивая первомайского представления, как многократно делал прежде. Зачем же он, проводя свою скрытую политическую комбинацию, прибегнул к столь необычной форме, сохранив при этом жизнь своему строптивому соратнику. Этот вопрос ставил в тупик даже исключительно прозорливых людей. В своих знаменитых мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург пишет: «Когда я думаю о судьбе моих друзей и знакомых, я не вижу никакой логики. Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего всё, что ему поручали? Почему погубил Николая Вавилова и пощадил Петра Капицу? Почему, убив почти всех помощников Литвинова, не расстрелял строптивого Максима Максимовича? Всё это остаётся для меня загадочным…».
Пишущие о первомайском эпизоде на ленинском Мавзолее чаще всего сходятся на том, что вождь любил поиграть со своей жертвой в кошки-мышки: сначала демонстративно приблизить кого-то, а затем с высоты полученной милости легко сбросить в пропасть. Для полноты впечатлений. Сталин, конечно, любил театр, но в каждом решении опирался всё-таки на свои вполне конкретные расчёты. И выставленная напоказ столь драматическая смена наркомата иностранных дел имела вполне определённую цель. Эта перестановка должна была не просто максимально приковать к себе внимание, а произвести ошеломляющее впечатление, не оставляющее никаких сомнений в том, что смена Литвинова на Молотова не имеет ничего общего с политическими чистками, а обозначает нечто совершенно другое — крутой поворот всей советской политики от борьбы с фашизмом к сближению с нацистской Германией. Знаковая и показательная отставка (бывший нарком, оставаясь членом ЦК, перешёл на менее ответственную работу) не могла потеряться в ряду привычных репрессий тех лет, а наоборот, своей необычной зрелищностью должна была вызвать такой гром, который дойдёт и будет услышан в Берлине. Вся эта первомайская постановка предназначалась, по сути, только для одного зрителя — Адольфа Гитлера.
В этой демонстративной отставке яркого антифашиста видится едва ли не единственный пример необычного сталинского заискивания, открытый шаг навстречу тому, кто официально ещё значился главным противником, но таковым, на самом деле, для Сталина никогда не был. За этим последовали новые подарки фюреру — Сталин отмежевался не только от наркома иностранных дел — еврея, но и от немецких коммунистов. 3 июля 1939 г. в Москве прекращается издание газеты немецких антифашистов «Die Deutsche Zeitung», а её редактора арестовывают. Вскоре начинается передача германским властям немецких и австрийских политических эмигрантов, нашедших убежище в Советском Союзе (в руки гестапо были переданы сотни антифашистов). К этому времени полностью сворачивается и деятельность Коминтерна. После своего 7-го и последнего Конгресса в 1935 г., призвавшего к консолидации сил в борьбе с нарастающей фашистской угрозой, его деятельность была фактически прекращена. На это, несомненно, обратили внимание и в Берлине. На одном из приёмов в германском МИДе Риббентроп спросил временного поверенного в делах СССР в Германии Георгия Астахова: «Не кажется ли вам, что национальные принципы в вашей стране начинают преобладать над интернациональными? Это тот вопрос, который наиболее интересует фюрера…». Заслуживает внимания, казалось бы, удивительный факт: в период потепления отношений с Германией советское руководство могло добиться освобождения томящегося в фашистских застенках Председателя Компартии Германии Эрнста Тельмана. Более того, он сам неоднократно обращался к Сталину с этой просьбой. Регулярно навещавшая в тюрьме его жена передала в советское посольство в Берлине 18 писем лидера немецких коммунистов, адресованных кремлёвскому руководителю. Все они дошли до адресата, но Сталин, ничего не предпринимая, всякий раз на каждом из них оставлял только резолюцию «В архив». Да и имя Тельмана никогда даже не упоминалось в ходе советско-германских переговоров. Категории интернационализма в 30-е годы уходили уже в прошлое…
После демонстрации в День Международной солидарности трудящихся Сталина прежде всего интересовало, какую реакцию германских властей вызовет столь беспрецедентное смещение наркома иностранных дел и, будет ли оно расценено в Берлине как устранение последнего препятствия на пути к взаимному сближению между двумя странами. Уже на следующий день, 5 мая 1939 г., Георгий Астахов на встрече с заведующим восточноевропейским отделом германского МИДа Карлом Шнурре, согласно его меморандуму Риббентропу «коснулся смещения Литвинова и, стараясь не задавать прямых вопросов, пытался узнать, приведёт ли это событие к изменению нашей позиции в отношении Советского Союза, и что тот «особенно подчёркивает большое значение личности Молотова, который будет оказывать большое влияние на советскую внешнюю политику». Спустя ещё четыре дня заведующий отделом печати германского МИДа Браун фон Штумм, получив соответствующие инструкции, сообщил советскому дипломату, что уход Литвинова, пользующегося репутацией главного вдохновителя комбинаций, направленных против Германии, может благотворно отразиться на советско-германских отношениях. С тех майских дней германское правительство перестало называть свою политику антибольшевистской и, по словам Черчилля, обратило всю сою брань в адрес западных плутократий.
Сразу же после падения Литвинова посол Германии в СССР граф Шуленбург срочно вылетел в Берлин и вернулся в Москву с предложением о выгодных кредитах на долгосрочной основе. Наконец, 30 мая статс-секретарь германского МИДа Эрнст фон Вайзеккер сделал Астахову прямое предложение о будущем германо-советском компромиссе. Начавшееся сразу после «майского перелома» советской внешней политики дипломатическое зондирование между Москвой и Берлином развивалось столь бурно и стремительно, что уже 23 августа 1939 г. после телеграммы Гитлера Сталину с просьбой принять министра иностранных дел Германии в Москву прибыл Иоахим фон Риббентроп. В тот же день был подписан шокировавший весь мир советско-германский Договор о ненападении (с секретным дополнительным протоколом о разграничении сферы интересов в Восточной Европе на случай «территориально-политического переустройства»), открывший дороги ко Второй мировой войне.
Судя по недавно обнаруженным автографам советского вождя — исключительно важным и, похоже, недооценённым историческим свидетельствам, к этому союзу Сталин, терпеливо и упорно выжидая, шёл многие годы. Прежде не известные документы проливают свет и на другие труднообъяснимые решения кремлёвского властелина. В частности, они дают ключ к пониманию замысла его печально известной теории «социал-фашизма», согласно которой главным врагом Компартии Германии (ГКП) были объявлены не фашисты, а социал-демократы. Именно с ними, а не с нацистами, согласно сталинской формуле, необходимо было вести «смертельный бой». Дело доходило до того, что в 1931 — 32 годах, то есть накануне триумфа нацистов немецкие коммунисты проводили с фашистами совместные массовые политические акции против социал-демократов. Страх перед пугающим партнёрством коммунистов с фашистами и их возможным объединением побуждал и германские власти любой ценой, даже ценой назначения его на пост рейхсканцлера, перетянуть Гитлера на свою сторону — почти не упоминаемый фактор, который мог иметь критически важное значение.
Советский нелегал в Германии Эрнст Генри вспоминал: «Слова Сталина были таким же приказом Коминтерну, как и указания Красной Армии или НКВД. Он противопоставил рабочих друг другу… Старые социал-демократические рабочие повсюду были не только оскорблены до глубины души, они были разъярены. Этого коммунистам они не простили. А коммунисты, стиснув зубы, выполняли приказ о «смертном бое». Приказ есть приказ, партийная дисциплина — дисциплина. Везде, как будто, спятив с ума, социал-демократы и коммунисты неистовствовали друг перед другом на глазах у фашистов. Я хорошо это помню. Я жил в те годы в Германии и никогда не забуду, как сжимали кулаки старые товарищи, видя, как дело идёт прахом… как теория социал-фашизма прокладывает дорогу Гитлеру…». Сталин, не позволив объединиться немецким рабочим, оказал Гитлеру неоценимую услугу.
Этот, инициированный из Кремля раскол рабочего движения, открывший фашистам дорогу к власти, в свете недавно обнаруженных рукописей видится не просчётом или ошибкой Сталина, а, похоже, рассчитанным ходом сталинской стратегии и началом его Большой игры с Гитлером, которая завершилась их союзом ровно 80 лет назад. Воссоздав империю, имперские амбиции проступали после достижения абсолютной власти (в письме к своей матери, к слову, он даже похвастался: «Я царь»), ему и мир надо было делить на сферы влияния. Не с западными же демократиями этим заниматься и, тем более, не с коммунистами, а с такими же симметричными правителями, как и он сам. К сказанному остаётся добавить, что услышанное Риббентропом редкое сталинское откровение 23 августа 1939 г., не было блефом или лестью своему нацистскому соратнику. Он сказал именно то, о чём он действительно думал и то, к чему он, на самом деле, уже приступил.
Спустя несколько десятилетий, Вячеслав Молотов вспоминал: «В 1939 г., когда сняли Литвинова, и я пришёл на иностранные дела, Сталин сказал мне: «Убери из наркомата евреев». Слава богу, что сказал! Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно. Сталин сказал, что на высокие посты надо выдвигать в основном русских, украинцев и белорусов!». Распоряжение Сталина в мае того же года было немедленно исполнено. Жертвами репрессий стали все пять заместителей наркома, 48 полпредов, 30 заведующих отделами, 28 глав консульских представительств и 113 других работников НКИД. Чтобы оценить масштаб этой расовой чистки, очень похожей на гитлеровскую чистку шестилетней давности (не говоря о каждой случившейся человеческой трагедии), следует не забывать, что весь штат довоенного комиссариата иностранных дел никогда не превышал пятисот кадровых дипломатов.
Начатая антисемитская кампания не могла ограничиться только одним наркоматом. Гитлеровское вторжение в СССР отложило её проведение, но вскоре после войны на фоне прогрессирующего сталинского юдофобства она развернулась уже с новой силой, напоминая обстановку в Германии середины 30-х годов. Сталин, как будто, ступал по тем же следам. Да и сама уже сталинская Хрустальная ночь задумана им, возможно, уже в нездоровом состоянии, могла во многом повторить всегерманский погром 1938 года. После публичной казни «врачей-вредителей» на площадях Москвы, Ленинграда, Киева, Минска и Свердловска должна была последовать депортация всех представителей ненавистной расы на Дальний Восток. По пути следования эшелонов с высылаемыми евреями, расправу с ними, как и в Германии, имитируя народный гнев, должны были учинить подготовленные для погромов специальные команды.
Символично, что через 10 лет после Хрустальной ночи в Германии главной мишенью Сталина стал глава Еврейского антифашистского комитета, выдающийся актёр Соломон Михоэлс. Он был зверски убит по прямому приказу советского вождя.
Борис ЛИПЕЦКЕР
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...
