ЖИЗНЬ — МАЗУРКА
Через несколько минут Мишка (да простится мне эта фамильярность, но ни отчества, ни фамилии его я не знаю) – балабус (хозяин) попросил внимания и огласил следующий танец: мазурка! В зале стало тихо.
Элык подошел к маме, склонил в поклоне голову и по-гусарски щелкнул новыми сапожками. Шейна с бледным лицом и горящими глазами величественно протянула руку, и они пошли, нет, поплыли к центру круга. Оркестр грянул бравурную мелодию: тра-дра-та, тра-дра-та, тра-дра-та, та-та-та… парочка пружинистыми шагами ринулась в пучину вихревого танца, словно и не было за плечами сорока пяти прожитых нелегких лет.
Они пронеслись лихим аллюром по кругу, разошлись в разные стороны, затем сошлись в центре. Элык, явно озорничая, выписывал кренделя вокруг Шейнале, мама была серьезной и сосредоточенной. Особо красивым мне показалось па, когда кавалер в позе безумно влюбленного гусара стоял коленопреклоненный, а дама легко и жеманно кружила вокруг него.
Танец длился недолго, Мишка скорее не увидел, а почувствовал затрудненное дыхание и усталость взявших непосильный темп танцоров. Смолкла музыка, в полной тишине Элык отводил на место даму. И лишь когда Мишка-балабус обнял и расцеловал маму, зал взорвался аплодисментами.
Все это я видел собственными глазами. С этого вечера и до глубокой ее старости в моих глазах мама была всегда молодой. Есть вещи, которые неподвластны течению времени…
… Маме исполнилось девяносто. Мы танцуем с ней под нежную и грустную мелодию “А идыше маме”. Танцуем – громко сказано: маме уже трудно просто передвигаться. Я поднимаю на руки маленькую, худенькую, но стройную с горделивой осанкой старушку; она целует седую лысину своего младшенького; мы еще не знаем, но понимаем, что танцуем в последний раз…
КИК, НОР ОЙФ ДЫС ШЕЙНКЕЙТ!
Шейнале была человеком веселым, с каким-то неистовым жизнелюбием. Неистовым оно казалось на фоне той постоянно нелегкой жизни, которая была у мамы. Совершенно удивительной была способность мамы радоваться, радоваться и удивляться всему: летнему утру, падающему снегу, цветущему дачному саду, накрытому праздничному столу, принесенному рублевому подарку, случайному прохожему да Б-г весть еще чему, на что другой не обратил бы внимания.
Молодой и звонкий голос 85-летней Шейнале по телефону звучал всегда восторженно: маму не переставало удивлять это чудо, когда, без усилий подняв трубку, можно было общаться вот так запросто с милыми тебе людьми. Свой восторг она выражала, всплескивая руками и удивленно восклицая: — «Вэ-э-эй! Кик, нор ойф дыс шейнкейт! Их об азоинс нох ныт гызейн! (Глянь, красота-то какая! Такое я еще никогда не видела!)».
Если случалась какая-нибудь беда или просто неприятности, Шейнале не давала кручине одолеть себя и близких. Обычно, увидев огорченного мужа или сына, мать обнимала горемыку и начинала пританцовывать, напевая мелодию “two steps”a («в ту степь», как говаривал Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке»). Родные лица светлели, а «Карапет» со временем стал своеобразным гимном семьи.
Я уже говорил об “эликсире молодости” и своеобразном ее отношении к медицине. Будучи всегда приветливой и уважительной к врачам, мама, тем не менее , “допускала к телу”, признавала только Леночку, жену племянника, врача-психиатра. Многоразовые уговоры сходить к специалисту наталкивались на решительный отказ. К чести Леночки, надо сказать, что она была доктором от Б-га, а многолетний опыт работы в самых сложных отделениях психиатрической больницы сделал ее действительно универсальным врачом.
Лена приезжала на вызовы, которые были большой редкостью для Шейнале, внимательно прослушивала пациента, изучала результаты анализов и выписывала самые редкие и дефицитные лекарства. После этого начиналось “доставание” этих медикаментов через всевозможные блаты и знакомства. Шейнале зорко следила за тем, чтобы поиски были интенсивными, по нескольку раз в течение дня справлялась о наличии того или иного препарата. Наконец, после многотрудных усилий лекарства были закуплены, с чувством исполненного долга я приходил к маме и, отдуваясь, говорил:
— Все, маманя, твои гэдээровские (венгерские, болгарские) таблетки я достал. Можешь начинать курс лечения.
— Спасибо, сын, спасибо, родной. Это замечательно, что ты достал мне такие нужные лекарства. Теперь пусть они лежат.
Пока шли поиски медикаментов (день – другой), острота недомогания спадала, и тут уж никакая сила не могла заставить маму проглотить хоть одну пилюлю.
Как правило, врачебную помощь к маме “призывал” я, но случалось, что она общалась с докторами по собственной инициативе.
А дело было так. Последние годы мама жила в шикарном краснокаменном особняке дореволюционной постройки – частной коммуналке на восемь домохозяев. Соседкой мамы по коридору была пожилая, лет на двадцать моложе, женщина с огромным букетом действительных и мнимых болезней. Само собой разумеется, что участковые врачи, всякого рода “неотложки” и “скорые” были частыми гостями тети Баси. Поскольку дверь в комнату Шейнале была ближе к парадной, доктора зачастую заглядывали к ней. Их встречал всегда радостный и не по годам звонкий голос мамы:
— Заходите, заходите, пожалуйста!
— Здравствуйте, бабушка. Как дела, как здоровье, на что жалуемся, что болит?
— Ой, что вам сказать? Плохо быть старой: ноги не ходят, крутит суставы, болят грыжи, кружится голова…
— Ну, давайте я вас послушаю. Сердце.., легкие.., печень.., живот… Все вроде бы в порядке. А на что вы особенно жалуетесь?
— Да я ни на что не жалуюсь, зачем мне Б-га гневить? Я потихоньку кушаю все подряд, пересплю ночь и слава Б-гу, говорю с людьми, радуюсь солнышку. Что тут жаловаться?
— Сколько же вам лет, бабушка?
— Пошел восемьдесят восьмой.
— Ну, бабуля, вы даете!.. Бывайте здоровы, я пойду: у меня еще много вызовов.
— Иди, иди, дорогой. Спасибо тебе за твою доброту и внимание… Нет-нет, не в эту дверь – это же выход, а вам надо в четвертую квартиру к Басе Моисеевне. Это она вас вызывала…
Выражением лица “неотложки” в этот момент трудно было любоваться. Открывалась дверь в комнату тети Баси, и на людей в белых халатах обрушивался поток жалоб и стенаний…
А в это время Шейнале, удобно устроившись в старом потертом мягком креслице, мирно дремала перед орущим телевизором (с возрастом мама стала туговата на ухо).
Жалуясь порой на старческие недуги, мама никогда не грешила на память. И вправду, до последнего года она вела сама хозяйство, готовила пищу, маленько убиралась, знала место каждой вещи, хранила семейные реликвии, вела переписку с племянницами и бывшими соседями.
Любимый конек моей мамы – поэзия, баснословное количество стихов, которые Шейнале успела “нахватать”, проучившись три класса в гимназии.
Редкое застолье с участием мамы проходило без просьб друзей или родных прочесть стишок, на которые Шейнале с удовольствием откликалась. Читала она громко, своим до глубокой старости звонким голосом, с “чувством, с толком, с расстановкой”, с невесть откуда взявшимся на склоне лет артистизмом.
— “Цветок в тюрьме”, – торжественно объявляла мама и тут же добавляла извинительным тоном: “А вот кто это написал, я уже не помню…”
“… Мирно цветите, своей красотою
Радуйте, братья, счастливых людей.
Я ж буду цвесть для того, кто судьбою
Солнца лишен и полей…”
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
