Еврейский Мир

С июля 1941 г. по март 1944 г. большая еврейская семья Шмулевич-Крамер вынуждена была бороться за жизнь в  условиях сначала германской, а затем румынской оккупации. Дождаться возвращения Красной армии удалось далеко не всем. Григорий был  очевидцем расстрела фашистами жителей местечка Жабокрич и жизни в гетто в годы оккупации.

Трагедия одного из тысяч еврейских местечек, традиционных «штетлов», которых давно уже не осталось в Восточной Европе, на всю жизнь осталась незаживающей раной в сердце автора воспоминаний, его друзей и родственников.

Воспоминания Григория Шмулевича, вышедшая под редакцией Леонида Терушкина, В. Бродского и И. Бродской, – это уникальный источник о событиях Холокоста. Книга подготовлена к печати Научно-просветительским Центром «Холокост» (Москва) под руководством д-ра Ильи Альтмана. Иллюстрации — из семейного архива Григория Шмулевича.

Публикуем один отрывок из его книги — о  расстреле евреев местечка Жабокрич в начальный период германской оккупации. Во время первого расстрела 27-29 июля 1941 года немцы убили в Жабокриче 435 евреев, включая 61 ребёнка. Евреев заталкивали в погреба и стреляли им в спину.

«Ставни окон были закрыты, в доме стояла темень. По мере заполнения дома людьми, становилось все теснее. Не хватало воздуха, становилось трудно дышать. Когда всех втолкнули в дом, двери с трудом закрылись, и послышался стук молотка. Как будто снаружи заколачивали двери. Люди были ошеломлены, перепуганы. Зачем они это делают, что надумали? Слышны были вздохи, шепот, родные переговаривались друг с другом.

— Ты где, Сурале? — спрашивал женский голос.

— Здесь я, мама, здесь, — звучало в ответ.

— Мойшеле, стой возле меня, — взывала другая женщина.

— Нас хотят сжечь, — закричал старик, расслышав стук молотка.

Слова старика как будто разбудили людей, находившихся в нервной беспокойной спячке. То, что последовало за этим трудно описать. Слышны были стоны, истерические крики, плач

детей, молитва. Мама вела себя спокойно, и это спокойствие передалось мне. Ее больше беспокоило, знает ли отец, что происходит в местечке. По пути к дому Лейба и сейчас не то обращаясь к своей сестре Этл, не то к себе, она все повторяла. — Знает ли Берл, что творится?

Через некоторое время появились какие-то неясные шорохи за дверями. Раздались голоса. —Тише, тише… Стали прислушиваться. Мы услышали треск отдираемых досок, и двери отворились. Люди облегчено вздохнули, стихли всхлипы, стоны. Как будто бы проснувшись от дурного сна, люди жаждали успокоения.

Солдаты стали выпускать людей небольшими группами.

— Возможно, ведут людей на регистрацию, или будут отбирать для работы? Такие разговоры слышались и раньше в толпе, еще до того, как нас впихнули в дом Лейба.

Но это были всего лишь напрасные надежды. Нас направили в сторону жилого дома, который находился на противоположной стороне улицы. По пути мы проходили мимо колодца, возле которого стоял немецкий офицер и несколько местных сельчан, доброхотов. Они о чем-то переговаривались. Офицер, внимательно слушая, о чем говорят доброхоты, временами посматривал через пенсне в золотой оправе в сторону мимо движущихся людей.

Когда мы пересекли улицу и подошли к дому, нас заставили спуститься в подвал. В этом доме до войны размещался магазин сельпо. В одном углу магазина находился небольшой ассортимент продуктов, в другом бакалея. В свободном углу разместился небольшой столик и пара стульев. Особенно шумно бывало в магазине и возле него по воскресеньям в базарные дни. Возле прилавка толчея, местные жители и пришедшие из соседних сел ищут необходимые товары для дома, хозяйства. Тут же друзья или знакомые могут за столиком выпить, закусить, поговорить. Базары по воскресеньям бывали многолюдные. Кроме местных на базар съезжались и приходили люди из близлежащих сел.

Именно, на этой улице, не без участия местных доброхотов, были выбраны подвалы для расстрела жителей местечка. Один подвал располагался под магазином сельпо, куда нас направили. Другой подвал находился под магазином, который располагался в экспроприированной после революции части дома, в другой части которого проживал сам бывший владелец этого дома портной Дувид Гершкович.

Ступени подвала под магазином сельпо крутые, скользкие. То ли я поскользнулся, то ли под напором вслед гонимых в подвал людей я не удержался на ногах и выпустил мамину руку. Споткнувшись, я упал на что-то мягкое, теплое. В темноте подвала сразу рассмотреть, обо что споткнулся, я не смог. Немного привыкнув к темноте, стараясь, чтобы меня не затоптали, я рассмотрел лежащего старика. Он был мертв. Седая, почти белая, борода и одежда были залиты кровью, которой при падении я измазал рукав рубашки. Впервые в жизни я увидел вблизи убитого, мертвого человека.

— Значит, нас сюда загнали, чтобы убивать — подумал я, и ужаснулся этой мысли. Сознание отключилось от всего, что творилось вокруг, от родных, от криков людей. Одна только мысль. — Где найти спасение? Наверное, так чувствует себя загнанный охотниками зверь.

Я осмотрел все углы подвала в поисках места для укрытия. Кажется, повезло. Я нашел не то ящик, не то бочку, в которой можно укрыться, спрятаться. О надежности укрытия думать некогда. Но увы, там уже находился ребенок. Мысль, которая возникла у меня после неудачи с поиском укрытия, мне трудно восстановить. Я был в шоке от увиденных трупов. Таких мертвых, зарезанных стариков, об одного из которых я споткнулся, было еще несколько. Они лежали на полу в разных углах подвала.

То ли понимание того, что если останешься в подвале тебя убьют, и никому ты этим не поможешь, то ли нежелание быть убитым в этом грязном, дурно пахнущем подвале, лучше уж умереть на улице среди белого дня. То ли вспомнилось беспокойство мамы об отце: «Знает ли он, что творится?». Трудно ответить, что именно повлияло. Я стал упорно с трудом пробираться сквозь толпу, спускающуюся в подвал, к выходу из подвала.

Когда, наконец, я добрался до выхода, первое, что я увидел — это ботинки солдата, стоявшего рядом возле входа в подвал. Я поднял голову и заметил, что солдат смотрит в сторону от входа. Не теряя времени я подтянулся, выскочил из подвала и побежал. Мне казалось, что пуля вот-вот меня догонит. Но стрельбы не слышно было, только смех и свист. Возможно, это мне почудилось. Я об этом говорю так потому, что Хана Ройтберг, жена Йосла Штриклдреера, которую вели на расстрел в соседний подвал, под домом Дувида Гершковича, и которая чудом выжила, потом рассказывала по поводу моего бегства: «Он так кричал, что этот крик я запомню до самой смерти». Может, так и было. Возможно, ей почудилось.

Как бы там не было, я выбежал на соседнюю улицу, на тракт идущий в сторону района. Улица была пустынна и я забежал в ближайший дом, спрятался в дровяном сарае. Еле переводя дыхание я стал прислушиваться к тому, что делается на улице. Я с тревогой ожидал погони. Сердце усиленно колотилось, во рту пересохло, дышалось с трудом. В ушах стоял шум, мне слышался топот сапог. Свернувшись клубком я забился в темный угол сарая за дровами. Затаив дыхание я ожидал, что вот-вот в дверях сарая появятся солдаты. Прошло немного времени. Было тихо, погони не слышно, и я стал понемногу успокаиваться. Потом я выглянул на улицу. Как и прежде она была пустынна. Не раздумывая больше я пересек улицу, вышел к огородам скрытым домами от тракта, но открытым взорам со стороны села. На огородах, в основном, выращивались картофель и бахчевые культуры, так что укрыться не было возможности. Соблюдая осторожность, пригнувшись к земле, стал продвигаться в сторону дома, куда утром ушел отец. Мысль о том успею ли я предупредить отца, не опоздал ли я, несмотря на пережитое, заставляла меня не терять времени. Я несколько раз падал, испачкался.

Еще одна возникшая трудность была связана с преодолением деревянной ограды высотой около двух метров. Сделать это со стороны улицы я не решился. Пришлось, опасаясь хозяев, живших по соседству с усадьбой Сони Зильберман, залезть в их огород, чтобы преодолеть ограду с тыльной стороны, скрытой от улицы. С трудом, цепляясь за малейшие щели и выступы в ограде, мне удалось залезть наверх и перевалиться на другую сторону, во двор дома Сони Зильберман. Не обращая внимания на боль от падения я с предосторожностями добрался до входной двери. С сильно бьющимся сердцем, не зная кто находится в доме, я стал у дверей прислушиваться. Из дома не доносился ни один звук. Не слышно было шума шагов, разговоров, и я решился постучать в двери.

— Кто там? — сразу отозвалась хозяйка, как будто ожидала моего прихода. Я назвался. Тотчас же послышался стук запора и приоткрылась дверь. Соня меня пропустила внутрь дома, закрыла двери на запор и повела в подвал, где находился отец и еще несколько мужчин. Вид у меня был не очень привлекательный. Весь в грязи, с царапинами на руках и ногах, с испуганным выражением на лице. Увидев меня в таком виде, отец был удивлен и обеспокоен моим приходом.

— Что случилось? Тебя мама прислала? — тихо спросил он меня.

— Нет, — ответил я, волнуясь, не зная, как и с чего начать разговор.

— Где ты испачкался и поцарапал руки? — понизив голос спросил отец — дома все в порядке? Ему явно было неудобно за мой вид перед присутствующими.

— Всех жителей местечка солдаты загоняют в подвал и убивают — начал я рассказывать, не отвечая на вопросы отца.

— Как убивают, кто убивает? Какой подвал? — раздались голоса.

— В подвале магазина сельпо солдаты убивают. Там остались мама и тетя Этл. Изя куда-то девался еще до спуска в подвал, — обращаясь к отцу, говорил я. Присутствующие в подвале смотрели на меня, как на человека лишенного рассудка. То ли речь моя была сбивчива, то ли вид мой не вызывал доверия.

— Не может быть такого. Немцы — не петлюровцы. Рассказывали, что немцы народ культурный, — заговорили все сразу.

— Я был в подвале, видел убитых, — сказал я.

— Ребенок умом тронулся, — высказался кто-то.

Я хотел, чтобы они мне поверили. Ведь солдаты могут нагрянуть с минуты на минуту. И я начал, торопясь рассказывать, как я убежал с подвала, добирался сюда огородами, перелез через ограду. При этом я поцарапал руки и испачкался в грязи. Что им еще рассказать, чтобы поверили? И тут я вспомнил про испачканный кровью рукав рубашки.

— Смотрите, — закричал я, показывая им испачканный кровью рукав, — это кровь убитого старика. Я в подвале видел несколько зарезанных стариков. Туда людей загоняют, их будут убивать.

Разговоры прекратились, люди приутихли, призадумались. Похоже, недоверие исчезло.

— Кажется, мальчик говорит правду, — высказался кто-то, — Так что же нам делать? — спросил он обеспокоенно, обращаясь к присутствующим. Страх неизвестности, и неверие в реальность услышанного лишили людей способности думать, принимать решения. — Я пойду, дома Рухл с дочкой остались, — сорвашись с места и направляясь к выходу, проговорил Йосл.

— Беги, беги, сумасшедший, может и тебя убьют, — заметил Шимен.

— Там наши семьи тоже. Куда ты пойдешь, чем ты им поможешь? — обратился Мойше к Йослу, — нам нужно решить, оставаться в доме или бежать. Йосл растеряно стал оглядываться, вернулся на свое место, и безвольно опустился на скамью.

— В доме оставаться нельзя. Если придут солдаты, они весь дом перевернут. Нужно бежать, — раздался в наступившей тишине чей-то голос.

— Куда бежать? — раздались голоса.

— Мойше прав. Когда придут солдаты, нужно бежать. Откуда я знаю куда? Куда удастся, — ответил Шимен. Других разумных решений не нашлось, и все согласились, что самое верное это бежать. Какие-то шансы на спасение еще останутся.

— Я открою дверь, которая выходит на улицу, — сказала Соня, до сих пор не промолвившая ни единого слова, — когда придут солдаты, вы сможете через нее убежать.

На этом вопрос «что делать?» был исчерпан, и все с беспокойством стали прислушиваться к тому, что творится в доме. О чем думали эти люди, на что они могли надеяться? Только на чудо, на везение.

Прошло совсем немного времени в безвестности, в ожидании, и мы услышали настойчивый стук в двери и громкие голоса солдат. Как только солдаты вошли в дом, все находившиеся в подвале поднялись наверх, и выбрались на улицу через заранее открытую дверь. Улица была безлюдна, ни сельчан, ни солдат не видно. Как было договорено, все разбежались в разные стороны..»