А потом погасили свет (ах, уж эти чужие традиции, которые все с рвением натягивают на себя), и восьмилетняя Мэрил внесла торт. Единственная свеча, воткнутая в центр кремовых розочек и завитушек, обозначила две цифры — девять и ноль. “Только б не уронить. Бабушка Клава очень огорчится”. Торт большой и тяжелый, и Мэрил от напряжения высунула кончик языка.
Бабушка? Еще чего! Клавдия Ивановна вовсе не ее бабушка. Она родила ее дедушку Гришу без малого семь десятилетий назад. Выходит, прабабка, а Мэрил — ее младшая правнучка. Старшему правнуку Джейкобу, Джейку, уже исполнилось пятнадцать. У нее мог быть правнук и куда старше, но любимый внук Саймон (отец Мэрил и Джейка) женился на Деборе почти в тридцать. Здесь, в Америке, ранние браки не в чести.
“Надо же, — думал Джейк, склонный к хронологическим размышлениям, о своей прабабке, — если б она родилась всего на тринадцать лет раньше, получилось бы, что она пожила как бы в трех веках — в XIX, XX и сейчас вот живет в XXI. Вот бабка дает!”.
Дома родители разговаривали с Джейком по-русски. Они приучили его к бардовским песням, те пришлись ему по душе и постоянно звучали в его наушниках. А уж дальше все просто: у него оказались хорошие учителя: Галич, Окуджава, Высоцкий… Ничего удивительного, что Джейк изъяснялся на живом русском. У Мэрил так не получилось и уж не получится никогда.
“Когда она уйдет, — думала Дебора, которую все называли Добочкой, мать Мэрил и Джейка, о Клавочке — бабке своего мужа Саймона, — несколько дней все будут очень грустить. Я, наверное, тоже. В ней что-то необычное есть, и, конечно же, шарм, или … мы все это придумали”.
“Бабушка замечательная, но многого в ней не понимаю, — рассуждал сам с собой Саймон. — Ну до каких пор ее будет раздражать мое имя? Все — “Сеня… Сенечка…”. Конечно, возраст серьезный, но маразма-то у нее нет. Ну почему не хочет хоть немного адаптироваться?”
“Я ей всем обязана, — думала Берта, жена Гриши, о давно минувших временах, непроизвольно поправляя подушку, на которую спиной опиралась ее свекровь Клавдия Ивановна, восседая в кресле во главе стола. — Без нее не удержала бы Гришеньку. Не удержала бы. Так втюрился в ту сучку, что меня дважды Зиночкой назвал. А когда же это было?.. Нет, не помню”.
“Только бы свеча не погасла, — думал Гриша. — Мама без предрассудков, но на приметы обращает внимание. Не хочется, чтобы хоть самая малость ее расстраивала. Жила бы как можно дольше. Ничего больше и не надо”.
Клавдия Ивановна как-то нарисовала генеалогическое древо своей семьи. В тайне от всех себя она называла корневищем этого древа, конечно, вместе с Сенечкой. А вот откуда она сама пришла в этот мир, да и Сенечка тоже, было неизвестно. Как сказала с раздражением вальяжная Мария Аркадьевна, у которой по совместительству после войны Клавочка пропахала пару лет домработницей в Москве, а потом отказалась от чести такой: “Должна понимать, не молодка, кто ты есть на самом деле: без роду, без племени, без средств к существованию. Не гоношись! Ах, как ты потом жалеть будешь и о сытой жизни, и о том, что деточкам завсегда прихватить могла”.
— Ничего у вас я никогда не прихватывала. — И дальше сказала то, о чем говорить не надо — бессмысленно. — С детства знаю: не только тот вор, кто ворует, а и тот, кто ворованное ест. Потому и ухожу.
— Что-что?! — грозно загремела пышнотелая Мария Аркадьевна.
— Да я уж все сказала. Чего повторять-то? — И Клавдия Ивановна бесшумно закрыла за собою дверь квартиры директора, почитай, одного из самых известных московских гастрономов. Борис Андреевич был хозяином жизни при всех властях. И каких только знаменитостей Клавочка в этой роскошной квартире ни перевидала. Особенно перед праздниками. Знаменитости приятно улыбались даже ей, а Бориса Андреевича называли уважительно “Наш кормилец”. И думала Клавочка: “Такие люди известные — и артисты, и ученые, и еще Б-г знает кто — ходят к нему на поклон, дружбу водят, на премьеры и вернисажи зовут, и все из-за жратвы, вкуснятины. Ну как же так?” И как поняла, что проистекает и откуда, заявила Марии Аркадьевне об уходе с ответственного поста домработницы. А та стала допытываться, что случилось и почему. А Клавочке зачем объясняться? Сказала тихо и спокойно: “Больше не хочу”. И все.
Мария Аркадьевна не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. И сразу на повышенных тонах:
— Да кто ты такая?! Видите ли — не хочет!
Клавочке бы промолчать, а она, усмехнувшись, дала историческую справку:
“Крепостное право было отменено 19 февраля 1861 года.”
Вот тут и началось про род и племя и средства к существованию.
Спустя много лет Клавочка подумала, что была не права насчет отмены в 1861 году.
И вот как-то, всего за несколько месяцев до своего девяностолетия, она решила изобразить на бумаге генеалогическое древо своей семьи и начала с того, что написала сверху листочка бумаги: “Генеалогическое древо”, удивляясь похожести слов — “генеалогия” и “гинекология”. Клавдия Ивановна не знала, что “генеалогия” от греческого “родословная”, а “гинекология” от тех же древних греков — “женщина” и “учение”. Знала бы — не удивлялась.
Вот что получилось на листе бумаги:
Когда Клавочка изобразила это генеалогическое древо, она критически его рассмотрела, осталась не очень довольной. Древо было неказистым, приземистым, и веточек маловато. А главное — в нем не нашлось места для второго мужа Анечки — Артура Райта, что было чрезвычайно несправедливо. Петруша Громов, первый муж, был очень хорошим парнем. Добрым и надежным. И крепко Анечку любил, а она отвечала ему полнейшей взаимностью. Оба учились в медицинском, на пятом курсе поженились. Через три года, когда Петруша возвращался после работы домой — а жили они в “Заветах Ильича” под Москвой по Ярославской железной дороге, — в электричке началась какая-то жуткая драка. Петруша за кого-то заступился, он всегда за кого-то заступался. Бандиты воткнули в него нож и на полном ходу вышвырнули из электрички. Анечка ребенка ждала, и у нее выкидыш случился. Жить не хотела. Годы шли, и хорошие мужчины за ней ухаживали, замуж звали. Она мужским вниманием никогда обделена не была. Но для нее — все не то или не так. Терапевт из третьего отделения Елена Васильевна говорила Клавочке и всем остальным желающим:
“Будущий муж от того, который в наличии, должен находиться не за тридевять земель. Расстояние должно быть не космическим, чтобы от мужа до мужа можно было доехать на такси. И вообще, проще выходить замуж, когда у тебя муж есть.”
Но Анечка-то была совсем другой. И только через 15 лет после гибели Петруши на каком-то симпозиуме встретила Артура. И началась у нее новая жизнь. Счастливая. Ну, может, не совсем. Детишек-то нет. Но живут Анечка с Артуром уже четверть века душа в душу. И, конечно, справедливости ради надо найти место для Артура на генеалогическом древе. Веточкой. Но что-то Клавочку удерживает. Как совместить Артура с Петрушей? Ну никак не получается воткнуть строчку: Анна Зискинд — Артур Райт. Хотя, наверное, правильнее было бы: Анна Громова — Артур Райт. Вот до сих пор юбилярша этот вопрос и не решила. Но одну поправку она внесла. После слов “генеалогическое древо” приписала “Зискиндов”. Это ее обрадовало. И вот как вышло:
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО ЗИСКИНДОВ
“Как все славно, — думала Клавдия Ивановна, оглядывая всех, сидевших за праздничным столом. — Какие дети хорошие получились. Не быть бы им только в тягость. Не дай Б-г… Девяносто лет — с ума сойти можно. — Она усмехнулась. — Задержалась. Ох, сильно задержалась”.
Тут все хором запели:
“Хэппи берсдэй ту ю! Хэппи берсдэй ту ю! Хэппи берсдэй, дир Клавочка! Хэппи берсдэй ту ю!”
С шумом отодвигались от стола, давая Мэрил дорогу. Наконец, с помощью деда и отца она водрузила торт перед прабабкой. Клавдия Ивановна подмигнула ей, заговорщически прошептала: “Давай вместе.”
И они с двух сторон подули на свечу и в миг ее загасили.
Раздались, как полагается, дружные аплодисменты, зажглась большая люстра над столом, и Мэрил чмокнула прабабку в щеку.
“Господи, — подумала Клавдия Ивановна, — все это выглядит сладко-сладко, словно варенье ешь большой столовой ложкой”. И улыбнулась: “А чего плохого-то в варенье? Ничего… если нет диабета”. Кроме диабета у нее было еще множество других болезней. Утро начиналось с большой пригоршни таблеток, и день этим же заканчивался.
— Давайте выпьем за мою маму, — голос у Гриши слегка дрожал от волнения, — за вашу бабушку и прабабушку, самого родного и любимого нами человека. Саймон, быстрее открывай шампанское, и ты, Джейк, не копайся.
— Я первый, — крикнул Джейк, лихо “выстрелив” пробкой в потолок.
Саймон бесшумно раскупорил свою бутылку.
— Бери пример с отца, — кивнула Джейку прабабка — ничто не проходило мимо ее внимания.
— Клавочка, — тянулся к ней с бокалом Саймон, — ты самая замечательная бабушка на свете.
— Похлопочите за меня, дети, — она протягивала свой бокал им навстречу и как бы прислушивалась к хрустальному перезвону. — Похлопочите. Это я насчет книги рекордов Гиннесса.
— Рановато, — смеялась Дебора, разрезая торт. — Рекорд установите, когда еще столько же проживете, и мы уж тогда обязательно начнем хлопотать.
— Так я не как долгожительница, Добочка, — улыбалась юбилярша. — Меня надо занести в графу “Подпольщиц”.
— А это еще почему? — удивился Саймон.
— Странный вопрос. У меня внук родился, Сенечка. Живет под кличкой Саймон. Возьмем правнуков. Яшенька превратился в Джейка, а Мариночка — в Мэрил. В общем, подполье, партизанский отряд в действии.
— Давайте назначим вас командиром, — предложила Берта.
Ты еще скажи комиссаром, — засмеялась Клавдия Ивановна. И вдруг смех оборвала, и в голосе послышалась усталость. — Называйтесь, как хотите. Только одного из вас очень прошу сохранить имя, которым нарекли. Тебя, Сенечка.
И никто ни о чем ее не спросил. Все и так поняли, знали…
Через два с половиной месяца исполнится 71 год, как она, Клава Шаврина, вышла замуж за Сеню Зискинда, рабфаковца. На рабфаке и познакомились. Сенечка называл ее К…лепик. Почему именно К…лепик, она давно забыла. Но всегда помнит, как звучал его голос, когда он, как бы проглатывая букву “к”, после маленькой паузы произносил К…лепик.
Она снизу вверх заглядывала ему в лицо — он был на голову ее выше — и очень хотела, чтобы он еще раз повторил К…лепик. И он обязательно это делал. И еще она любила держать его руку в своих ладонях. Рука большая, сильная, но К…лепик знала: Сенечкина рука может быть ласковой и нежной. И еще она любила спать на его плече. И когда открывала глаза, видела его веснушчатые щеки. Его нос, шею, грудь щедро покрывали веснушки, и она принималась тихонечко их считать. Но разве можно сосчитать великое множество?
— Что ты сказала, К…лепик?
— Ничего. Это шушукаются твои веснушки. Слышишь?
— И что они говорят?
— Что у тебя есть еще одно имя — Шушу. Вот как тебя зовут на самом деле.
Он улыбался и целовал ей руку. Когда это произошло в первый раз, все так было непривычно, и она даже смутилась. А потом стало нравиться — как осторожно берет ее руку и этот поцелуй, и как Шушу касается своими губами ее губ, шеи, целует в глаза. И однажды она сказала, смущаясь:
— А я и не знала, что между мужчиной и женщиной такое бывает. Вот между матерью и ребенком — это я понимаю…
Он смеялся.
— А ты мне иногда и кажешься девочкой.
— Мы же с тобой ровесники.
— И да, и нет… И вот эта твоя челочка, из-под которой светится небо, и как смешно надуваешь губки… девочка.
Сначала она подумала, что все дело в том, что Сенечка городской, а она деревенская, из-под Тамбова. Потом поняла, что таких и городских поискать надо. А может, все дело в том, что он из иного народа-племени, и, кто знает, вдруг у них так принято. Правда, он потерял родителей, когда ему еще и пяти не было. Детдомовец… А если это в крови? А?
ГенеалогиЧеское древо
У нее подружка была Хилечка, Рахиль. Ей чуть за двадцать перевалило, а у нее уж двое детей. И Клавочка аккуратненько стала ее расспрашивать про житье-бытье с Натаном. Картина вырисовывалась совершенно иная: ничего общего с Сенечкой у Натана не наблюдалось. Во-первых, выпивал, во-вторых, ревновал и в подпитии за косы мог Хилечку потаскать без всяких на то оснований. И еще играл в карты на деньги и всегда, дурында, проигрывал. Да и на работе сачковал.
А Шушу вкалывал на металлургическом, в литейном цеху. Лицо красноватое, может быть, от постоянной близости огня, а возможно, оттого, что был рыжим, даже огненно-рыжим. Брови и ресницы тоже рыжие, а под рыжими ресницами зеленели глаза. Словом, красавец. Справедливости ради стоит сказать: “Кому как”.
Вот подруга Нюська из Мамоновского переулка вздыхала: Сенька — парень что надо, но уж больно собой непригож.
Ну это, чего говорить, от зависти, да и что она понимает, дуреха толстая? А Клавочка, как только его увидала в первый раз, как встретилась с ним глазами своими голубыми с его зелеными, так поняла, что пропала и от него никуда не денется. И вдруг почувствовала то, что раньше и в голову не приходило: захотела, чтобы он ее поцеловал, чтоб ощутить вкус его больших, как бы припухших губ, и чтобы обязательно крепко обнял.
Обнял, и оно вот как получилось: ниточка с иголочкой. Родителей у нее не было — сгорели на пожаре, вся деревня выгорела. А она тогда у бабки Матрены гостевала. Б-г спас. И выходило теперь, что Шушу заменил ей всю родню, да и она ему тоже.
Через год Гришенька родился. Три килограмма 400 граммов, 51 сантиметр.
— Богатырь, — счастливо улыбался Шушу, беря его в роддоме из рук медсестры. И К…лепик вздохнула с облегчением — побаивалась, что медсестра и уронить может, а уж Сенечка ни за что. И вдруг поняла: вот оно, счастье — любимый муж, красивый, надежный, и сын — словом, семья! А к тому времени завод и комнату дал, солнечную, большую, 14 метров. И соседей не так уж и много — 6 семей, 19 человек. И все люди приличные.
Ах, как хорошо жили К…лепик и Шушу! Он учился, старательный, способный. Инженером стал. Сначала в той же литейке, а потом в КБ взяли. И К…лепик техникум закончила. Не без труда, правда. Она толковая, но уж очень уставала. Училась без отрыва от производства, а Гришенька, как все ясельные, болел, носом постоянно шмыгал, на ушко жаловался. А еще надо было комнату убирать каждый день и места общего пользования в очередь, куховарить, постирушка. Вот и получалось: встаешь в шесть, и только к 12 угомонишься. Сил, вроде, нет, а Шушу обнимет, приласкает, и сна как не бывало. На работу ездила на трамвае и несколько раз просыпала свою остановку.
В 37-м со второго этажа переехали на четвертый. Комната огромная, метров двадцать пять с двумя окнами. Дом-то свой был, заводской. Раньше в той комнате Стеша жила, аккуратная такая женщина, строгая. Юбка прямая в пол, волосы гладко зачесанные пучком на затылке. Курила не переставая и глаза щурила через пенсне. Вид был ученый, работала в ОТК. Но с какого-то времени стала странной, чуть что, вздрагивала и резко так оглядывалась, словно боялась, что кто-то у нее за спиной маячит. А однажды встретила К…лепика в парадном, притянула к себе и задышала тяжело в ухо:
— Кирова убили, и за мной скоро придут. — И вдруг побежала по лестнице наверх.
И больше К…лепик никогда ее не встречала, а когда узнала, что дают им Стешину комнату, неожиданно заволновалась, пристала к Шушу с расспросами.
Сначала он сказал, что она к родным уехала. А уж вечером признался, что не хотел К…лепика огорчать:
— Она, К..лепик, умерла.
— Умерла? Так ей же было всего…
— Повесилась, — голос его провалился как в вату.
— Что? — спросила она, в мгновение понимая смысл сказанного мужем.
К…лепик тихо плакала, а Шушу долго утешал ее и пытался объяснить, что Стеша тяжело болела и с болезнью не совладала.
— Давай мы туда жить не поедем, — предложила К…лепик. И он с легкостью согласился:
— Не поедем, К..лепик.
А через несколько дней пришел с завода непривычно молчаливым, долго помешивал чай в стакане, смотрел в пустоту, потом взял К…лепика за руку, как всегда, легко и нежно, вздохнул:
— Придется туда переехать.
— Почему?
— Трофим Никитич, наш парторг, объяснил, что если откажемся, неправильно могут понять. И просил этого не делать, чтобы сложностей не создавать. Так и сказал. А ты ведь знаешь, он мужик правильный и ко мне хорошо относится. Говорил все это Шушу тихим голосом. И вот от этого тихого голоса, почти шепота, Клавочке стало так страшно, что даже кричать захотелось. Спроси почему, объяснить не смогла бы…
Вот как память устроена: помнит этот разговор до мельчайших подробностей, а вот почему Шушу назвал ее К…лепиком, хоть убей, вспомнить не удается. Жаль. Ей иногда казалось, что если она это вспомнит, то жизнь изменится. Даже сон однажды приснился: комната их полна солнца, зажмуриваться приходится. К…лепик подкрадывается сзади к Шушу, обнимает его, прижимается щекой к его спине, а он говорит, не оборачиваясь:
— С сегодняшнего дня ты будешь называться К…лепик.
— Как?
— К…лепик.
Ей почему-то это кажется невероятно радостным, и она счастливо смеется. И Шушу начинает смеяться, так и не повернувшись к ней. Потом говорит серьезно, вроде бы даже строго:
— Я ошибся. Ты не будешь называться К…лепиком, только я тебя буду так называть и больше никто в мире, если, конечно, не возражаешь.
В действительности такого разговора не было, но сон этот приходил к ней несколько раз. Здорово! И она пыталась разгадать, что это означает, к чему это?
Но кое-что из этого сна было и в жизни. Было. Шушу часто говорил К…лепику: “Если, конечно, не возражаешь”.
— Пойдем в кино, если, конечно, не возражаешь…
— Давай в воскресенье Прониных в гости позовем, если не возражаешь…
— Сегодня после работы в КБ задержусь, не успеваю с проектом, если не возражаешь.
Она никогда не возражала, но ей всегда было приятно, когда он спрашивал об этом.
И тогда он спросил: “Если не возражаешь?”, сказав перед этим, что идет в народное ополчение защищать Москву, а она с Гришенькой должна эвакуироваться с заводом на Урал, что он обо всем договорился, за ней приедут, ей помогут. Шел август сорок первого.
Она молчала… молчала… молчала… Вопросы возникали один за другим, но она тут же и без Шушу находила на них ответы: и про бронь, которая у него была, и про то, где он нужнее, и еще множество ответов на не заданные ему вопросы.
В какое-то мгновение одновременно они наклонились друг к другу, прижались щека к щеке. И он зашептал ей на ухо:
— Ты не только диво дивное, не только красавица, но и редкая умница и вообще никого на свете лучше тебя нет.
Она понимала, что должна сказать ему что-то невероятно важное, ласковое и нежное. Но сделать этого не могла, чувствовала, что как только начнет говорить, слез не удержать. А плакать сейчас нельзя, ну никак нельзя. И она заставила себя расслабить мышцы лица, разжать губы, превращая их тонкую, холодную, жесткую полоску в обычные — мягкие, теплые. А глаза были ей неподвластны, и она их от него прятала. Она знала, куда он уходит, и знала, что навсегда…
… Телефонный звонок помог Клавдии Ивановне мгновенно преодолеть 62 года и оказаться на праздновании своего девяностолетия. Она знала, что звонит ей Анечка. Она ждала этого звонка с нетерпением и уговаривала себя, что Анечка позвонит не раньше десяти, когда у самой будет шесть утра. И все же весь вечер Клавдия Ивановна как-то ненароком на часы поглядывала. Сейчас стрелки часов показывали без пяти десять.
— Клавочка, с днем рождения! Как чувствуешь себя, детка?
Дочь всегда называла маму Клавочкой и деткой.
Клавдия Ивановна засмеялась:
— Детка чувствует себя замечательно. А будет чувствовать себя еще лучше к моменту, когда тебя увидит. Когда это произойдет?
— Недели через две или три…
— Или?
— Через три максимум. Правда. И вообще, не волнуйся. У меня все в порядке.
— Если бы ты хотела, чтобы я в это поверила, надо было тебе перед отъездом сломать телевизор, радиоприемник и заколотить почтовый ящик.
— Ну, детка, каждый человек должен иметь право свободного доступа к информации. Ты не должна быть исключением.
— Это, наверное, из вашей хартии. Ну, ты там поосторожнее, пожалуйста.
— Конечно. Артур передает тебе привет и наилучшие пожелания.
— Спасибо. С ним все в порядке?
— Абсолютно. И всем нашим огромный привет и поцелуй.
— Вас всех целует Анечка.
За столом загалдели.
— Тебя тоже все целуют.
— Спасибо. Ты, пожалуйста, чувствуй себя хорошо. И пусть жизнь тебя радует, детка. Целую.
Анечка родилась 8 мая 1942 года, через девять месяцев после последней ночи, проведенной вместе Клавочкой и Шушу. И эту ночь К…лепик не забудет никогда. И утром была уверена, что у нее родится ребенок, знала, что будет растить его без отца, знала, что убережет от всех бед. И ничто ей не могло в этом помешать: ни война, ни предстоящая эвакуация, ни голод, ни холод. Это был их ребенок — ее и Шушу. Это было его продолжение.
Завод, где работал Шушу, эвакуировали в Нижний Тагил. Но туда К…лепик не доехала. Гришенька от температуры не горел, а пылал. И жар этот пробивался через простыню и одеяло. Лекарств не было, только красный стрептоцид. Потом модницы красили им волосы. Кто в блондинок превращался, кто в рыжих и даже в красных. Сильным оказалcя красящим средством. А вот лекарством-то не очень. Антибиотиков не было — еще время их не пришло.
Километрах в двухстах от Нижнего Тагила их поезд остановился в небольшом городке. К…лепик выскочила из теплушки, нашла на станции кого-то из местных и узнала, что больница недалеко от вокзала. Подхватила Гришеньку, укутала во что только могла, свои пожитки оставила в теплушке и понеслась в больницу.
Главный врач Николай Иванович Слаутин — скуластый, с узким разрезом живых татарских глаз, заметно окая, сказал, тщательно выслушав и простучав Гришеньку:
— Двустороннее воспаление легких. Сейчас, знашкать, Мирра Соломоновна прибежит, наш педиатр, ее послушаем. Она, понимашь, не ошибется. Но ехать дальше с пацаненком-то никак нельзя. Пугать не хочу, но можно, понимашь, и не довезти. У тебя-то вещички есть?
— В поезде.
— Сгоняй.
И К…лепик побежала.
Когда вернулась, Мирра Соломоновна Гришеньку уже осмотрела и, увы, диагноз подтвердила, и вместе с Николаем Ивановичем решали, как Гришеньку спасать.
К…лепика разместили во флигельке, что был на территории больницы, объяснив — “временно”. А уж на следующий день она поняла, что нянечек в больнице катастрофически не хватает, и предложила Николаю Ивановичу свои услуги. Он с радостью согласился, больница превращалась в госпиталь, и через неделю туда должны были уже прибывать раненые.
Мирра Соломоновна — все медсестры и нянечки называли ее просто Соломонна (почему-то с двумя НН) — Гришеньку вытащила. Николай Иванович свое мнение тоже высказал, хотя оно полностью с мнением Соломонны совпало, но он еще раз Гришеньку простукивал, долго слушал и что-то бормотал себе под нос. Потом повернулся к К…лепику, улыбнулся — морщины побежали по всему лицу, а глаза совсем в щелки превратились.
— Вот, знашкать, мамаша Клавдия Ивановна, сынок ваш практически здоров. Хорошо бы дополнительное питание, понимашь, организовать.
Но это он как бы себе приказал. И с того дня Клавочка получала в больничном пищеблоке два обеда. Потом стала карточки получать — рабочую на себя и детскую на Гришеньку.
Николай Иванович в гости на воскресенье приглашал. Жена его Марфа Никаноровна — круглолицая, приветливая, улыбчивая, удивительной вкусноты лепила пельмени — маленькие, сочные. Гришенька относился к ним с пониманием и уважением. Говорил почему-то басом:
— Пельмени — это мы любим.
Николай Иванович, когда звал в гости, всегда объявлял:
— Почаевничаем, про Москву расскажешь.
К…лепик смущалась — ну что она могла про Москву рассказать, хоть и прожила там без малого с десяток лет. Видела-то мало. Училась, работала, потом Гришенька появился. В кино с Шушу ходила, так и то, почитай, большая редкость. Фильмов на экраны выпускали не много, и в кинотеатрах они шли месяцами. Правда, можно было заскочить в “Кинотеатр повторного фильма”, что у Никитских ворот. Там часто картины менялись. Старые фильмы показывали. Даже немые. Интересно. И больше всего нравился К…лепику фильм “Аэлита”, про жизнь на Марсе. Аэлиту играла Юлия Солнцева. Ну такая красавица — не передать. И вот про это К…лепик тоже Слаутиным рассказывала. Но в какой-то момент поняла, что Слаутины в гости зовут не про Москву и даже не про жизнь на Марсе слушать, а чтобы подкормить ее, а главное, Гришеньку. Как это до нее дошло, стала под разными предлогами отказываться от похода в гости. Догадалась, что Николай Иванович это понял. Через неделю сунул ей записку с адресом:
— После работы сходи. Это, знашкать, почта. Начальник Федор Терентьевич. Ему, понимашь, почтальоны нужны.
Клавдия Ивановна растерялась:
— Так вы меня что ж — увольняете?
— Ни Б-же ж мой! — заволновался главный врач. — Ты, Клавдия Ивановна, совсем, понимашь, глупа стала. У него, Терентьича, работа с утра. К нам будешь приходить к двенадцати. Тяжело, понимашь, но еще зарплата тебе пойдет, и комнату он тебе даст. Раненых все прибывает. Флигелек под палату, знашкать, переделаем. Такие, понимашь, брат, дела. — Неожиданно засмеялся. — То есть, сестра. — И так по-дружески за плечи приобнял. И К…лепик на мгновение к груди его прикоснулась. Знала, что всегда рассчитывать на него может. Пропасть не даст — ни Гришеньке, ни ей.
Федор Терентьевич оказался сухоньким старичком, небольшого роста, да еще при этом горбился. Был темен лицом. В общем, мрачный, насупленный. Не говорил, а бормотал под нос:
— Серафима. Она в соседней комнате. Тебя научит. Не боги горшки обжигают. Карту изучай — как от почты куда быстрее добраться. Это важно и помни: не шанежки носишь.
— Так лучше шанежек, — сказала К…лепик улыбаясь. — Все весточки ждут.
Федор Терентьич загрустил, улыбки не принял. Помолчал. На лице его Клавочка без труда прочитала: “Вот дура, ни черта не понимает”. Видно, ничего не хотел ей говорить. Своим умом, мол, до всего быстро доползет. Но не сдержался.
— Весточки, значит?.. Ну права ты, права. Похоронка — тоже весточка. Верно?.. Ты, Клавдия, должна быть ко всему готова. А это трудно, знаю. Сердце будет надрываться. Только держись. У тебя мужик-то есть?
Она кивнула.
— И где он?
— В ополчение ушел. Москву защищать.
И тут впервые она увидела его глаза — не по-стариковски яркие, голубые, но столько боли и грусти в них таилось, что напугали ее; показалось, что Терентьич все знает и про Шушу и скажет ей сейчас, вот сию минуту, и такое страшное… Не осознать. Но время шло, а он молчал.
— Надо верить, — наконец, заговорил он. — В этом спасение.
И вот ранехонько утром, еще в темноте — осень уж уступала место зиме, и по утрам часто стегал вовсе не ласковый, а колючий снег — приходила Клавочка на почту, брала приготовленную аккуратисткой Серафимой свою порцию писем и газет и в путь.
Потом уж, в годах 60-х, хорошее изобретение сделали: все почтовые ящики стали вешать в парадных. Поставь сумку и спокойно раскладывай по адресам почту, никуда не поднимаясь. А тогда на каждой входной двери висел свой почтовый ящик, а чаще почтовые ящики — все квартиры были коммунальные. И приходилось шнырять по этажам. Какие там лифты? К счастью для письмоносцев — дома низкорослые. В районе, который обслуживала К…лепик, две пятиэтажки, несколько домов в четыре этажа, а остальные — в один и два.
Раньше все было проще: К…лепик разложит корреспонденцию по ящикам и шасть в соседний дом. Но как-то на Красноармейской улице, в доме 4, когда она проделывала эту нехитрую операцию, из квартиры вышла старушка, тяжело опираясь на палку, перехватила Клавочкину руку и дрожащим то ли от старости, то ли от волнения голосом ласково попросила:
— Доченька, ежели для меня только газета, то ты ее в ящик пристрой и все. А ежели письмо, то звонок, будь ласка, нажми. Я-то к старости совсем охромела, а по десять раз приползаю смотреть, нет ли в ящике чего. А мне тяжело. Но не ползти не могу — два сына на фронте.
— А у меня муж, — неожиданно для себя самой поделилась Клавочка.
Старушку звали Александрой Варфоломеевной и, как К…лепик ни упиралась, баба Саша (она вскоре начала так ее называть, затащила к себе, отложив поход в магазин, поила чаем с валерианой, потчевала довоенным клюквенным вареньем, показывала фотографии покойного мужа Пантелея Карповича и сыновей Варфоломея и Карпа, названных в честь дедов. Оба статные красавцы.
К…лепик радовалась за бабу Сашу и грустила, потому что у нее-то ни одной фотографии Шушу с собой не было. В суете эвакуации остались все они в Москве. Но знала: обязательно вернется домой на Октябрьское поле, фотографии развесит по стенам, чтобы дети к отцу потихонечку привыкали. Тут, глядишь, войну прикончат и Шушу объявится. Потому приказывала себе: грустить не надо! А грусть ее не отпускала, даже в этой уютной комнате бабы Саши с самоваром на табуретке и иконой в правом углу, напротив входа. Всегда горел там фитилек лампадки.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
