Обнаженная баронесса
1 марта министр-президент Австро-Венгерской империи граф Таафе вызвал своего юридического советника Рихарда фон Бреслау, которому он особо доверял. Поговорив немного о разных текущих делах, граф перешел к главному вопросу:
– Мой милый Бреслау, я хотел бы с вами поговорить об одном совершенно конфиденциальном деле. Я избрал вас по двум причинам. Во-первых, вы хорошо умеете хранить секреты, во-вторых, вы искренне преданы нашей монархии. Так вот, император неделю назад изволил меня спросить, велось ли следствие по поводу самоубийства наследника. Я ответил Его Величеству, что следствие не велось, хотя полицей-президент Вены барон фон Краус и секретарь придворного ведомства Генрих фон Слатин собирали документы, связанные с самоубийством Его Высочества. Его Величество поручил мне объединить все документы, расположить их в строго логическом порядке и, проверив их подлинность, сдать в его личный архив. Но у меня катастрофически не хватает времени на все те срочные дела, которыми я сейчас занят. Зная ваш опыт и вашу юридическую квалификацию, я поручаю это дело вам, — с этими словами граф Таафе протянул советнику пухлую коричневую папку.
В тот же вечер Рихард фон Бреслау начал внимательно изучать документы, собранные в коричневой папке. Закончив изучение документов, он пришел к выводу, что никогда еще не держал в руках более странного, противоречивого и загадочного дела. Из собранных бароном Краусом документов никак не складывалась ни ясная картина самого самоубийства, ни та цепочка событий, которая к нему привела. Тогда Рихарда фон Бреслау решил применить ту же технологию, которую он использовал при расследовании других запутанных и сложных дел — первоначально нарисовать психологический портрет участников, а затем вычертить всю цепочку событий, приведших к преступлению.
Начал он свою проверку с посещения охотничьего замка в Майерлинге, где надеялся ощутить обстановку, окружавшую принца и баронессу в последние 48 часов их жизни. Он прибыл туда, когда начало смеркаться. Ворота замка открыл ему комендант Алоиз Цвергер, сержант в отставке, широкоплечий, крепкий, хмурый. Некогда он служил курьером в Министерстве юстиции и знал Рихарда фон Бреслау.
– Добрый вечер, доктор Бреслау! — приветствовал Цвергер неожиданного гостя. — Чем могу служить?
– Мне поручено негласно выяснить некоторые факты, связанные с самоубийством Его Высочества кронпринца Рудольфа, — сказал Рихард фон Бреслау коменданту. — Могу ли я осмотреть замок и, если понадобится, переночевать здесь?
– Разумеется, герр доктор, разумеется! В газетах я читал, что сейчас вы состоите при министре-президенте. По-видимому, вы прибыли сюда по поручению его превосходительства? — осторожно спросил Цвергер и, получив в ответ сдержанный кивок, продолжил: — С чего бы вы хотели начать осмотр?
– Со спальни, где Его Высочество был найден мертвым! Кстати, в спальню кто-нибудь заходил после того дня?
– Нет, герр доктор, когда останки Его Высочества вынесли из спальни, секретарь придворного ведомства фон Слатин опечатал комнату. Печать цела.
Рихард фон Бреслау сломал печать, которой была опечатана спальня, и вошел в комнату. Он сел за письменный стол и зажег большую лампу с зеленым абажуром, открыл портфель, вынул оттуда коричневую папку и кипу газетных вырезок, касавшихся самоубийства принца, которые с большим тщанием и полнотой собирали в ведомстве барона Крауса. Когда старинные часы в кабинете пробили полночь, он закончил чтение последней статьи, утомленно прикрыл глаза, и яркая картина случившегося в этом замке возникла перед ним.
Путь в Майерлинг
28 января, в 13:00, Рудольф и Мари встречаются на дороге Вена — Баден, в придорожной гостинице городка Брейтенфурт под названием Roter Stadel. Мари туда привозит какая-то карета, а кронпринц приезжает в своем экипаже. Рудольф пересаживается к Мари, оставляет свой экипаж черт знает с кем (ему все равно), и они несутся в Майерлинг, в охотничий замок принца.
Они чувствуют себя такими счастливыми, они бегут от человеческой пошлости, от сплетен и зависти в свою снежную сказку, влюбленные андерсеновские Кай и Герда… А мягкий снег ласково устилает их путь. И высокие сосны почтительно кивают им своими мохнатыми кронами.
Рудольф и Мария приезжают в охотничий замок. Зимние сумерки, небо в облаках, резкие порывы ветра, ветки елей, отяжелевшие от мокрого снега… Каменные строения замка, окруженные стеной, тянутся по склону холма. С этого места открывается вид на долину, где несколько домов теснятся вокруг островерхой церкви, а на заднем плане виднеются заросшие лесом откосы гор. Слышны глухие удары дятла по коре бука, шумный, похожий на хохот крик совы, когда шаги случайного путника заставляют ее сниматься с места. Наступает ночь. Она здесь особенно темна. Лишь вдалеке мерцают два-три деревенских огонька.
Рудольф и Мари входят в замок. Пройдя небольшой холл, попадают в просторную комнату, которая служит и гостиной, и обеденным залом. Стены украшены лесными трофеями и гравюрами с охотничьими сценами. Тихо, почти на цыпочках (чтобы не слышали слуги) проходят через небольшой коридор и попадают в спальню. Убранство спальни причудливо, но Мари его не рассматривает. Они садятся за небольшой столик у окна. На нем стоит скромный ужин, сервированный на одного человека. Никто не должен знать, что в замке находится Мари. Но на столе стоит ваза с роскошным букетом роз. Это — для нее, только для нее. Почти все пространство крошечной спальни занимает широкая кровать.
– Это все, — говорит, извиняясь, принц. — Тебе будет удобно?
Она бросается ему на шею.
Мари и Рудольф уже далеки от этого мира. Для них не важны больше ни этикет, ни внешние удобства.
На следующее утро в Майерлинг прибывают со станции Баден два самых близких друга Рудольфа — граф Хайос и князь Филипп Кобург. По приглашению принца — поохотиться на оленей. После завтрака Хайос и Кобург уходят в лес на охоту, а Рудольф, отговариваясь простудой, остается в замке.
Принц входит в свою спальню. В последний раз. Из нее он уже не выйдет — ни он, ни Мари. Выхода у них не было. Его семья, ее семья, его государственные обязанности, ее будущее — все смешалось в этой трагедии, все грозило стать западней. А эта необходимость всегда лгать! А сплетни высшего света! Это становилось непереносимым! И тут они со страшной ясностью понимают всю безысходность своего положения. Должно же наконец оно разрешиться. И они принимают решение.
Когда решение принято, обоим становится немного легче. Вернее, они скрывали друг от друга ужас и нестерпимую боль. Говорят спокойно. Рудольф говорит, что смерть наступает мгновенно, без мучений. Как пограничный пост между любовью и жизнью, стоит у окна смерть, их верная сообщница.
Раннее утро, еще темно. За окнами идет снег. В спальне Рудольфа плавает аромат духов. Пылает камин, и отблески огня загадочно отсвечивают на черном дуле револьвера. Голова Мари небрежно повязана, как у креолки, пестрым шелковым платком, из-под него выбиваются крупные черные локоны. На медвежьей шкуре, разостланной у бронзовых львов, поддерживающих кровать красного дерева, блестит атлас белых туфелек. Со спинки стула свешивается измятое платье, рукавами касаясь ковра. Вокруг ножки кресла обвились прозрачные чулки, которые унесло бы дуновение ветерка. Рядом — белые шелковые подвязки и полураскрытый китайский веер. По всей комнате раскиданы цветы и женские украшения. Никогда Мари так сладко не таяла и не содрогалась в объятиях своего любовника, как в этот последний раз. Она приняла его, как огромную волну блаженства и огня, напоминая в этот миг одну из прекрасных еврейских цариц кисти Тинторетто. Он целует ее лицо, руки, грудь, а она шепчет в полубреду:
– Я люблю тебя, твои глаза, твою душу. Ты мой рок, моя судьба. Наша несчастная встреча с тобой — воля Неба. Я не боюсь смерти. Ты умрешь, зная, что я наконец вся твоя. Навеки. Если нам не удалось здесь, то удастся там… Мы будем лежать рядом на старом монастырском кладбище. Будут петь птицы. И будет цвести куст алых роз… Господи, зачем мы ждем? Сейчас, сейчас, сию минуту!
– Прощай, милая… Золотая… Прости меня, прости за все…
– Ты меня прости… Сейчас, а то не хватит сил… Прощай… Нет, до свиданья… Есть вечная жизнь.
– Есть… Есть… Не может быть, чтоб не было.
Она порывисто берет из огромного букета в вазе алую розу и прижимает ее к груди. Он ласково обнимает ее левой рукой, чувствуя, как дрожит ее тело. Берет правой рукой свой тяжелый пехотный револьвер, взводит курок и кладет палец на спусковой крючок. Автоматически, как на учебных стрельбах, дергается его палец. Долго смотрит он на ее обнаженное прекрасное тело. А потом снова поднимает свой револьвер. Выстрелов этих никто не слышит. Стены замка прочны, рок сделал их непроницаемыми.
Предсмертные письма
Вся эта картина самоубийства, которую Рихард фон Бреслау только что увидел как бы на сцене театра, была достаточно ярка и убедительна, но что-то мешало ему целиком поверить в нее. Слишком умилительна была эта картина, совсем в духе рождественских сказок. Рой противоречивых догадок, лишенных основы и связи, мучил его. Он уснул прямо в кресле. А когда проснулся и пришел в себя, что-то внезапно блеснуло в его мозгу, словно молния. Если не понимание, то какая-то смутная мысль. Он вскочил и, даже не умывшись, внимательно, шаг за шагом начал осматривать спальню, еще не вполне понимая, что ищет. Наконец он понял, что он искал и чего не нашел.
– Странно! — сказал Рихард фон Бреслау вслух. — Очень странно! Очень!
Он уже твердо знал, что Мари в этой спальне никогда не было. Большой опыт обследования места преступления, особенно если местом преступления являлись спальни и будуары, говорил Рихарду фон Бреслау, что индивидуальность женщины, которая пробыла в спальне мужчины хотя бы сутки, будет ощущаться совершенно определенно. Если же здесь побывала влюбленная светская женщина, ее присутствие должно кричать о себе. В спальне Майерлинга ничего подобного обнаружить не удалось. Ни одной детали женского туалета: заколки, булавки, броши, колечка. Не было даже следов пудры, не было духов, не было ни одного женского волоса. Вообще ничего!
Тогда он решил перечесть прощальные письма Мари и Рудольфа, которые они оставили на столике у постели. Их было двенадцать — 12 писем и одна телеграмма. Рудольф написал свои письма, вероятно, за день до отъезда в Майерлинг, а Мари, скорее всего, уже в Майерлинге, после их «первой брачной ночи».
По всем правилам криминалистики надлежало, прежде всего, провести почерковедческий анализ писем и ответить на вопрос, действительно ли эти письма написаны рукою Мари и Рудольфа. Но Рихард фон Бреслау не доверял такому анализу. Он слишком хорошо знал, что есть мастера, которые подделывают любой почерк, подделывают так искусно, что порой оригинал кажется более сомнительным, чем подделка. Сколько видел на своем веку фон Бреслау ошибок экспертов! Главное в письме — не почерк, а стиль, соответствие стиля ситуации, соответствие стиля индивидуальности и характеру автора. Такое подделать практически нельзя.
Удивительное впечатление произвели на фон Бреслау эти 12 писем. Они отличаются друг от друга по языку, целям, настроению. Даже по подписи. Иногда кажется, что у них по крайней мере две дюжины авторов.
Первым в пачке лежало письмо Рудольфа к неизвестному: «С каким наслаждением я бы излил тебе душу! Но время страшно подгоняет — времени осталось совсем мало, и я должен получше использовать его. М. сидит подле меня, ее безмятежная радость передается и мне. В эти минуты я счастлив. Шлю сердечный привет. Р.».
Вне сомнений, это не письмо самоубийцы, хотя и производит оно впечатление странное. Прощальное? Да! Но не перед самоубийством. Рихард фон Бреслау задумался. Человек, пишущий эти строки, вовсе не собирается умереть. «Безмятежная радость» — у девушки накануне самоубийства?! И почему на конверте нет ни адреса, ни имени адресата? Не надеялся же Рудольф на то, что человек, которому адресовано это письмо, придет и возьмет его сам!
Следующим шло письмо Рудольфа своей младшей сестре Марии Валерии. Молоденькой девушке, которая должна была вскоре выйти замуж, он советовал покинуть страну, ибо «в день, когда папа закроет свои глаза навсегда, дела в Австрии пойдут очень скверно. Я очень хорошо вижу, что за этим последует». Таким образом писать об отце, которого Мария Валерия обожала? Писать о высокой политике девушке, которая в этот самый момент сидит около жениха, в которого влюблена?.. Странно!
Послание кронпринца жене: «Милая Стефания! Ты наконец избавишься от моего присутствия и постоянного раздражения. Будь добра к нашему несчастному ребенку, ведь это единственное, что останется от меня. Бомбелли, Шпиндлеру, Латуру, Wowo (прозвище баронессы фон Велден, няньки Рудольфа), Гизеле, Леопольду etc. передай мое последнее прости. Я спокойно иду навстречу смерти, ибо лишь так могу сохранить свое имя. Твой любящий муж Рудольф».
Почерк близок к обычному почерку Рудольфа, но многое вызывает сомнения. В письме нет ни слова о действительной причине, побудившей к роковому шагу. Никаких упоминаний о неудавшейся любви и о несбыточных политических надеждах. Лишь туманный, загадочный намек, который мог бы относиться к чему угодно. Автор письма словно бы думал, что этого вполне достаточно и нет нужды в подробных объяснениях. Та, кому письмо адресовано, и так все поймет. Но этого быть не могло, ведь за сутки перед этим, отправляясь в Майерлинг, он нежно прощался с женой, ни намеком, ни словом не обмолвился о своем намерении. Наоборот, он обещал ей, что вернется на следующий день к торжественному обеду. Кстати, странная подпись: «Твой любящий муж Рудольф». Твой любящий муж едет умирать с любящей любовницей! Как-то уж очень по-простецки. А этот длинный перечень имен, кому следует передать привет. Так писали солдаты из похода, крестьяне из извоза, но не принцы.
Следующим шло письмо к Мици Каспар, известной венской кокотке, с которой у принца была продолжительная связь, но которая вовсе не отличалась особой верностью ему.
«Вообще-то, как-то уж совсем это гнусно, — подумал Рихард Бреслау, — застрелиться вместе с горячо любимой женщиной, писать и оставлять деньги довольно грязной кокотке, при этом еще и писать жене “твой любящий муж”… Очень странно… Нет, не верится во все это! Рудольф не был таким отпетым и грязным циником!»
Александр Цивин
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
