Остап Бендер сообщил нам, что «всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице». Мы знаем больше: из округи той улицы вышла почти вся советская культура.
В начале ХХ века в России произросло множество замечательных поэтов. Но стихи, пожалуй, двух люди стали петь, превратив их в народные песни.
Есенинские «Отговорила роща золотая», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Клён ты мой опавший» сначала превратились в романсы, а затем, запомнив слова, народ их запел. Не так с песнями, родившимися из творчества одесситки Веры Инбер. У этих народ стал реальным соавтором. Из ее стихов тоже рождались авторские романсы. Песни на стихи Веры Инбер пел Александр Вертинский. Но две песни, пережившие время их создания, стали по-настоящему коллективным народным творчеством.
Однажды в гостях у пожилой поэтессы оказался родоначальник советской бардовской песни Михаил Анчаров. Понятно, он был при гитаре. Бард очень удивился, когда Инбер стала поправлять его, исполнявшего «От Москвы до Шаньси». «Это мои стихи», — удивила она Анчарова.
Много загадочного в этой песне. Стихотворение было напечатано в 1914 году, но шесть лет спустя оно неожиданно превратилось в прощальную песню для белой эмиграции. Может быть, по этой причине пункт назначения в разных версиях песни варьируется: «от Москвы до Янцзы», «до Читы», даже как-то умещалось «до Берлина». Анчаров пел «до Чунцин». Но это, наверное, по географическим соображениям. Анчаров — переводчик с китайского — наверняка знал, что нет такого города — Шаньси. Это название провинции. Но звучит красиво. Строго говоря, в разных вариантах песни, звучащих из Интернета, нет ни единой строчки общей для всех. Даже финальная punch line, как говорят американцы — щемящее «за кордоном — Россия, за кордоном — любовь», у Анчарова смазана. Самой близкой к Инбер представляется версия, которую пел Юрий Визбор.
Похожа судьба другой народной песни Веры Инбер — про девушку из Нагасаки, — родившейся из стиха середины десятых годов и к концу десятилетия ставшей популярной. Эта песня развивалась в русле блатной и дворовой традиций. В чём-то народ улучшил текст поэтессы. У Инбер «Он юнга, его родина — Марсель», что не очень вяжется с дорогими подарками: «Янтарь, кораллы алые, как кровь, и шелковую юбку цвета хаки», которые «везет он девушке из Нагасаки». Поэтому народ произвёл юнгу в капитаны. Добавил народ строчки: «У ней такая маленькая грудь, на ней татуированные знаки…», которые во всю мощь своих лёгких хрипел Высоцкий, исполняя «девушку из Нагасаки». Тут чувствуется блатная традиция. Если я правильно представляю себе воззрения одесской публики относительно женской привлекательности, почерпнутые из Бабеля, такое не могло родиться у одесситки.
Традиция дворовой песни видна в добавленной народом детали: «у ней следы проказы на руках», антиэротичность которой не перебивает даже продолжение, в той же традиции: «а губы, губы алые, как маки»; а также изменение авторского «пьёт английский эль» на «крепчайший эль». Знали ли соавторы Инбер, что эль — это всего лишь пиво?
В блатную и дворовую эстетику легко и естественно легло завершение стихотворения Инбер про то, «что господин во фраке, сегодня ночью, накурившись гашиша, зарезал девушку из Нагасаки». Хоть поэтессе такое завершение вполне могло быть навеяно «Чио-чио-сан» в знаменитом Одесском оперном театре.
Судя по фотографиям, юная Вера Инбер была хороша собой. Её «глазки» и «лоб» воспел в крайне неприличном стишке Маяковский. Жизнь Инбер сделало исключительным, однако, другое обстоятельство. Она была то ли племянницей, то ли двоюродной сестрой — зависит от источника информации — Льва Троцкого. Вера, конечно, гордилась такой связью, и в начале двадцатых воспевала родственника. Она увидела, как в его кабинете:
…точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе…
Эти четыре телефона, лучше бы «чёрных», а не «грозных», напоминают мне «четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка» из популярной в те годы тавтограммы.
Факт родства с Троцким после высылки того превратился в буднях советской жизни в приговор пострашнее, чем рак поджелудочной железы в последней стадии. В списке родственников бывшего предреввоенсовета, оставшихся в Советской России, обычно значится «бесследно исчез». Если есть дата расстрела, то это почти повезло. Чтобы уничтожить сына Троцкого Льва Седова, ГПУ организовало в Париже специальную больницу, в которую Седова с помощью внедрённого агента в 1938 году заманили. В ядерном реакторе ненависти, который являла собой душа Сталина, для Троцкого и всего с ним связанного производилась особая энергия. Но было исключение.
Почему Сталин сохранил Веру Инбер? Я вижу две версии объяснения.
Первая — Сталин был «поэтом». В хрестоматии для грузинских школ присутствовали некоторые его стихи. Наверное, присутствуют и сейчас.
В первой половине восьмидесятых годов я имел удовольствие общаться с одним из лучших советских переводчиков, поэтом и мемуаристом Семёном Израилевичем Липкиным. Он рассказывал, как в конце тридцатых была создана группа переводчиков во главе с Николаем Тихоновым, призванная перевести на русский и подготовить к печати сборник, кажется, из девяти стихотворений Сталина. Тихонов, наиболее одарённый в той группе политическим чутьём, повёл дело так, что ни одно стихотворение переведено не было. В конце концов группу распустили. Никого не расстреляли.
– Какими были стихи Сталина? — спросил я Липкина.
– Стихи как стихи, — пожал плечами Семен Израилевич.
Сталин считал себя экспертом в поэзии. Это он определил: «Маяковский — лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи». Единственный раз Сталин в себе усомнился. Это когда он решал уничтожить Мандельштама. Сталин, наверное, опасался лишиться лучшего поэта страны и решил справиться у другого кандидата в «лучшие» — по версии главного умника среди большевиков — Бухарина. Разговор Сталина с Пастернаком известен в разных версиях. В версии Анны Ахматовой Сталин допытывался: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Это не имеет значения». Допускаю, что другой ответ мог бы Мандельштама спасти. Вроде Пастернак очень убивался по поводу той беседы и тщетно добивался новой.
Так вот, Сталин мог испытывать почтение к Инбер как к «коллеге по цеху поэтов». Допускаю, что в его блатной душе строчка Инбер «зарезал девушку из Нагасаки» вызывала тёплые эротические чувства.
Вообще, Сталин был литературным человеком. Он прочитывал, по оценкам исследователей, примерно по 400 страниц ежедневно. Известны два случая — с романами «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова и «Буря» Ильи Эренбурга, когда гибельная для авторов травля прерывалась присуждением книгам Сталинской премии. Бывали и обратные случаи.
Версия вторая. Сталин, как и одна из наиболее близких ему исторических фигур — Нерон, испустивший дух с заготовленной загодя фразой: «Какой великий актёр погибает!» — был человеком театральным. Это чудовище легко располагало к себе, вызывало симпатию и любовь у западных интеллигентов вроде Бернарда Шоу, Герберта Уэллса, Ромена Роллана, даже у Ф. Д. Рузвельта. Лион Фейхтвангер, побывавший на московских процессах 1937 года, отмечал их «замечательную режиссуру».
В феврале 1937 года на пленуме коммунисты «кончали» Бухарина. Один за другим выступавшие клеймили главного теоретика партии. Бухарин просил защиты у Сталина: «Коба, что же это?» Сталин встревал: «Мы не должны так говорить о любимце партии». Но это не помогало. Атака продолжалась. Какая драматургия!..
Нравилось Сталину режиссировать постановки с женщинами. Сноха Максима Горького Н. А. Пешкова по прилипшему к ней прозвищу Тимоша была женщиной незаурядной. Она рано овдовела — муж по пьянке уснул зимой на улице. Ходили слухи о её связях с тестем, с маршалом Тухачевским. Нарком Ягода волновался о ней в камере смертников, А. Н. Толстой готов был из-за неё оставить семью. Но Сталину Тимоша отказала.
Месть тирана была изощрённой. Тимошу не посадили. Но стоило ей сблизиться с каким-либо мужчиной, того немедленно арестовывали. Это длилось много лет подряд. Такая вот шекспировщина.
Родственница Троцкого вполне годилась для пьесы кремлёвского автора. Вере Инбер отводилась роль самого Троцкого. Тот, унижавший Сталина в жизни и в своих писаниях, в облике своей племянницы перековывался и принимал менторство грузина.
В 1939 году Сталин распространил такую легенду: проверяя имена представляемых к наградам, он спрашивает:
– А почему в списке нет товарища Веры Инбер? Разве она плохой поэт и не заслуживает ордена?
Сталину напомнили, что Вера Инбер — двоюродная сестра Троцкого.
– И все-таки я думаю, — произносит главный герой пьесы, — мы должны наградить товарища Веру Инбер. Она никак не связана со своим братом — врагом народа. И стоит на правильной позиции. И в жизни, и в творчестве.
Поэтесса получила тогда орден «Знак Почёта». Позже Инбер награждали Сталинской премией второй степени, двумя орденами Трудового Красного Знамени.
Инбер старательно подыгрывала Сталину, изображая коммунистическую стерву. Она перековалась в соцреалисты, воспела рабский труд копателей Беломоро-Балтийского канала, травила хорошего поэта Мартынова, заседала в правлении Союза писателей СССР, в редколлегии журнала «Знамя». После смерти тирана, когда можно было уже несколько расслабиться, Инбер в 1958 году была агрессивна в травле Пастернака за его «Доктора Живаго». Побочное следствие той игры — как отмечали критики, душа покинула её стихи.
В культуре России Вера Инбер осталась двумя песнями, в которые народ превратил два её ранних стихотворения.
Оцените пост
(голосовало: 3, средняя оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...
