Брюс отер лицо бумажной салфеткой, тяжело вздохнул и заговорил:
– Ты должна меня понять, ты всегда заботилась обо мне. Мне плохо, я не могу так дальше. Дело тут даже не в том, что некому позаботиться — я справляюсь сам. Но вот не с кем поделиться, некому рассказать. Да, есть Товбины, они наши хорошие друзья, сочувствуют мне. Но, понимаешь, у них своя жизнь, свои радости и беды. Но, понимаешь, есть много такого, что и рассказать невозможно, сидит в груди, давит, рвется наружу, а станешь говорить — ерунда получается, непонятно даже о чем. Только ты могла это понять. Вот представь себе, вовсе не еда и там всякая стирка-уборка, а как раз это: не с кем поделиться… И вообще — пусто как-то. Свет зажжешь во всех комнатах, телевизор включишь, а все равно пусто.
Он снова вздохнул и погладил согретую осенним солнцем полированную поверхность серого гранита, теплую, гладкую, мягко закругленную, как женское плечо. От этой ассоциации он вздрогнул и посмотрел по сторонам. Солнце садилось, и ровные шеренги могильных памятников отбрасывали ряды длинных теней. Кладбище было пустынно и молчаливо, лишь издали доносилось глухое урчание травокосилки.
Брюс положил обе руки на закругленные края камня.
– Никто, никто тебя не заменит, Джуди. Никто и никогда, это определенно. Но мне так одиноко, ты должна понять, — он вытащил из кармана бумажную салфетку и вытер глаза. — Рубен… нет, я не жалуюсь на него, он внимательный сын, но… У него своя семья — жена, дети. Он звонит, спрашивает: «Как дела, папа?» «Ничего, — я отвечаю, — ничего». Разве объяснишь?.. Он рассказывает про своих детей, про наших, Джуди, внуков. Я слушаю. Потом он прощается, я вешаю трубку и снова остаюсь один. Очень пусто. Так, может быть, попытаться?.. Тебя, Джуди, никто не заменит, но хоть кто-нибудь рядом, какая-то живая душа, понимаешь? Товбины мне говорят: «Ты совсем спятишь от одиночества, так нельзя. Ты, — говорят, — не старый человек, тебе нужна женщина». Мы с тобой, Джуди, никогда об этом не говорили, ты не любила разговоров на такую тему. «Чего об этом говорить — как суждено, так и будет». А я теперь вижу, что это предрассудок, просто неумно — избегать разговоров о смерти. Теперь — видишь? Я не знаю, как ты к этому отнесешься… Отнеслась бы, хочу сказать. Я пока не сказал Мелиссе Товбиной ни да, ни нет, но, думаю, может, стоит попытаться? По описаниям Мелиссы вся эта затея выглядит перспективной. Но кто знает на самом деле? Женщина подходящего возраста: не старая, но и не слишком молодая. Маленьких детей нет. Из России, в Америке живет три года, работает в регистратуре в медофисе. Мелисса уверяет, что неплохо выглядит, но это не так уж и важно. Хотя, честно говоря, важно, потому что если она уродина, то… Впрочем, это как раз можно увидеть сразу, а вот что за человек — узнать труднее. Мелисса уверяет… Да что она сама-то может о ней знать? Их познакомили на праздник в синагоге — вот, мол, одинокая женщина из России, нет ли у вас на примете приличного мужчины? Ну она сразу ко мне. «На тебя, — говорит, — смотреть страшно, тебе нужна хорошая женщина». И знаешь, что еще сказала? «Я, — говорит, — знала Джуди двадцать лет, уверяю тебя, она одобрила бы, она всегда была разумным человеком». Я тоже думаю, ты бы меня не осудила.
Брюс еще долго стоял возле могилы, положив обе ладони на гранитный памятник. Между тем солнце опустилось за шеренгу тополей, и сразу же повеяло осенним холодом. Брюс поежился, огляделся по сторонам. Смеркалось, на кладбище не видно было ни одной живой души. Он вздохнул, погладил на прощанье выбитую на граните надпись Judy Slonim и поплелся к запаркованной у входа машине, на ходу застегивая куртку.
***
«Дорогая Люська! Эти месседжи по имейлу на изуродованном из-за латинских букв русском языке — одно расстройство. Никакого ощущения близости и общения. А мне так этого не хватает! Потому и пишу старым способом — по почте, как в прошлом веке. Люсенька, в общем, особых новостей нет, так — всякое мельтешение. Например, мой обормот надумал жениться. Ничего неожиданного, ему уже двадцать семь, но хотелось бы знать на ком. Кроме того что зовут ее Дарьей и работает она в той же конторе, что и он, ничего больше не знаю, и толку от него не добьешься. На все расспросы говорит: “Приезжай, мам, сама увидишь”. А как я могу приехать? То есть приехать-то, конечно, могу, но обратно в Америку меня уже не впустят, это точно. А я хочу еще здесь пожить, может, что-то получится.
Тут вот какая история заваривается. Мне давно уже говорили, что серьезные знакомства людей происходят в этой стране через церкви, а через газеты и Интернет — это так, шпана всякая. В церковь с моей фамилией не пойдешь, а в синагогу — в самый раз. В конце концов я такая же еврейка, как христианка. Правильнее сказать: ни то ни се. Но фамилией папаша меня наградил весьма определенной… Кстати, по-английски она произносится еще смешнее, чем по-русски: Саскайнд. Уж лучше Зускинд. Короче говоря, на работе тут есть одна сотрудница, она как услыхала мою фамилию, начала меня звать: “Приходите в нашу синагогу, у нас там неженатые мужчины, хотят познакомиться”. Почему бы, подумала я, не сходить?
Недавно был какой-то еврейский праздник, и я с ней отправилась. Принарядилась, конечно, ведь праздник. Но все по порядку.
Приходим, значит. Синагога шикарная, прямо как у нас там дворец бракосочетаний. Люди всякие, от детей до стариков. Мужчины в шапочках и покрыты белыми шалями — обычай такой. Женщины выглядят богато, бриллианты настоящие и приличного размера. Еле высидела богослужение: тоска смертная. Все поют, и я подвываю. Два раза в туалет выходила. Наконец все повалили в соседний зал, где выставлены на столах всякие сладости и фрукты, вино, чай, кофе. Все в изобилии. Люди тусуются, попивают кто что, разговаривают, смеются. Моя сотрудница подводит меня к такой солидной даме, зовут даму Мелисса, знакомит нас — и сразу по сути дела: вот, мол, моя подруга, вместе работаем, одинокая женщина, нет ли подходящего мужчины? Та оглядела меня внимательно и говорит: Do I have a right man for you! Что в переводе на одесский значит: “Или я имею подходящего мужчину для вас!” Именно с восклицательным, а не с вопросительным знаком. “Наш близкий друг, — говорит, — овдовел два года назад. Ходит неприкаянный, нужно познакомить его с хорошей женщиной”. Ну моя спутница тут, конечно, начала меня нахваливать, какая я умная, серьезная, ответственная (на работе я действительно такая, ты бы меня не узнала), а та говорит: “Вообще-то он здесь, в том конце зала. Но сегодня я бы не стала вас знакомить, его надо подготовить сначала. Это я беру на себя. А посмотреть издали, если хотите, это можно”. Почему не посмотреть? Протолкались через зал, она говорит: “Вон тот, с чашкой в руке”.
Что тебе сказать? Когда мы с тобой бегали на танцы в авиационный, мы бы на такого не посмотрели. Но тогда нам было двадцать… В общем, если рассуждать трезво, внешность могла быть хуже. На вид лет под шестьдесят (на самом деле так и есть), нетолстый, роста выше среднего, лысоват, выражение лица доброе и грустное. Вот и все впечатления. Когда возвращались из синагоги, моя сотрудница рассказала, что человек он солидный, зубной врач по профессии, живет в собственном доме. С женой прожил больше тридцати лет. Сын взрослый, моему обормоту ровесник, семейный. Моя сотрудница уверена, что мы составили бы хорошую пару. Я сказала, что мне сорок девять. Да не так уж сильно я и наврала, как тебе известно. Честно говоря, мой брак с Константином тоже был компромиссом, не тебе рассказывать. Но тут я хоть знаю ради чего. Если мне удастся получить в этой стране статус правовой и материальный, то я смогу постепенно и обормота своего перетащить сюда, и тебя в гости пригласить, и к вам приехать. Но не будем загадывать.
Тысячу раз обнимаю, всегда твоя Оксана».
Окончание следует
Владимир МАТЛИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
