«Скажи сыну!» – так наказывает евреям Талмуд. Вокруг этого завета, почти семейного, скромного и в то же время безапелляционного, строится еврейская культура. Изгоняемая, выжигаемая, иссушаемая всеми ветрами истории. «Скажи – чтобы помнил!» – это и есть суть еврейской морали, этикета, гордости. Рукописи сгорят – именно так, а не иначе устроена наша еврейская судьба. Рукопись – это не так уж и важно. Ибо слово останется. Слово в бурю. Слово во время пожара. Слово сохранит нас. Потому нас и побаиваются, и еще пристальнее в нас вглядываются, и придумывают о нас небылицы, такие, в которые даже детям трудно поверить. Потому что живет Слово. И слова складываются в книгу, Книгу памяти, Книгу веры.
«Шулем» – так называется спектакль, поставленный Иерусалимской театральной группой. Это рассказ о Катастрофе, о том, как жить после Освенцима. И о том, как жить, если Катастрофа – вот она, никуда не делась… Как помнить. И как уходить из клетки памяти.
Ализа Элион-Исраэли – драматург, одна из тех, кто создал Иерусалимскую театральную группу, считает: именно эта тема, эта живая рана необходима, чтобы понять, что это такое – человек, где проходит граница человечного, человечности. Александр Кушнер писал о том, что на этом пути не перечислить обид, «чела не выручить». И что перед лицом угрозы забывают «свадьбу Фигаро». Габриэлла Лев, Аелет Столлер – актрисы, тоже создательницы и бережные хранительницы, нежные мамы иерусалимского театрального ансамбля, придумали пьесу–коллаж, зарисовку в тумане, выставку, карнавал, синтетическую транскрипцию темы Катастрофы. В ней перемешались языки (во время спектакля звучат семь языков), жанры, времена, смех и слезы. Смерть – лейттема, жизнь – простой и понятный сюжет. Танец, молитва, плач, некая плазма, которая вне времени, пространства, национальности. В основе – жизнь и память актрисы Габриэллы Лев, истинные детали ее биографии, биографии ее семьи, ее близких, та заноза, которая всегда в ее сердце, в ее судьбе. Французский режиссер Серж Оакнин, поставивший этот спектакль, давно шел к этой работе, вся его история – подготовка к «Шулему». Он родился в Марокко, отправился искать себя, свой театр, свою правду в Польшу, жил там, восстанавливал равновесие («Мои корни – и на Западе, и на Востоке», – говорит он), учился у Ежи Гротовского, постигал театр, который намного больше, чем собственно театр. В 22 года он стоял перед стенами бараков Освенцима, изучал сделанные узниками надписи. «Какого цвета Катастрофа?» – спрашивал себя молодой режиссер. «Какого цвета эта беда, эта боль, эта смерть?» – спросил себя Серж Оакнин и тогда, когда ставил в Иерусалиме этот спектакль. Он вспоминает, как потрясли его надписи в бараках, эти номера телефонов в разных польских городах, записки, приветствия… Жизнь осталась в этих значках, словах, телефонах, она билась, не останавливалась, не сдавалась.
И цветом Катастрофы навсегда для него стали эти надписи на стенах. Эти живые знаки – как отпечатки мудрого Талмуда. Слова, брошенные на ветер, переданные дальше, незабытые слова.
Главный вопрос спектакля «Шулем» такой: «Гобико, знаешь ли ты вопрос?» Вопрос важнее ответа, с вопроса начинается истина.
Шулем Видер и Малка Вайс – так их звали, тех красивых людей, что смотрят на нас с фотографии. Они прошли через ад. И их дочь, еврейская израильская актриса Габриэлла Лев играет теперь их жизнь, одна – их обоих, рассказывает, плачет, вспоминает. И ее алое облачение (платье? пиджак?) вспыхивает в свете софитов. Она – и отец, и мать, и гадалка, и чужестранка, ищущая следы прошлого, былой покой, былую мирную субботу. А Аелет Столлер играет девочку, женщину, в которой довоенная девочка не умерла, не погибла. И рассказывает о куклах, которые не сгинули, так и живут, далекие, в военном дыму, в бараке, где дети так страшно страдают.
… Когда мы приехали в Иерусалим, у здания «Бейт-Шимшон» нас ждали сотрудники театра. Места в билетах отмечены не были («у нас нет своей сцены»). Мы прошли на сцену, посреди которой стояли стулья, лежало белое покрывало. «Старайтесь не наступать на белое», – просили нас. Тихо и медленно, словно совершая ритуал, рассаживались мы в трех рядах, которые были поставлены на сцене, вокруг белого покрывала. Стол – центр, фундамент, подиум. Софиты – странные, непривычные. Жестяные шкафы по краям.
Начинается музыка. Она в этой истории даже не собственно музыка – кровь, воздух, отчаянная боль, бинт, таблетка для слабонервных. Она – всё. Через музыку приходит образ. Она – глоток воды, опора, сон. А иначе и исполнители, и зрители задохнулись бы в угаре, потерялись во мраке. Музыканты Авишай Фиш и Гершон Вайсерфирер играют, как актеры, органично, самозабвенно, но только еще более тонко, точно. Потому что музыка – это данный в звуках праязык природы, и кто владеет этим языком, тот передает музыку мира, небесных сфер, ему открыта высшая художественная истина.
Фантастические и символические образы, мольбы, отрывки и связные истории, союз мертвых и живых, ТАНАХ и цыганские напевы – все есть в этом спектакле.
Говорят, именно цыганская музыка унаследовала, включила в себя ту, что звучала в Храме. Гимны гонимых – музыка беды, страсти, смерти, произрастающая вопреки ей.
Лорка писал о том, что цыганская музыка есть альтернатива смерти. Иосиф Бродский же настаивал на единстве смерти и этого гипнотического, сжигающего, баснословного танца, этой музыки, которая выше неба и ниже всех морей, и глубже, и бездоннее. Духи смерти проносятся в этом танце, но жизнь в нем никогда не иссякнет.
Стол, накрытый перед пасхальной трапезой. Жертва, слова молитвы, цветы и свечи. Огонь сжирает, огонь очищает. Люди – их мало: двое музыкантов и две актрисы. Театр, который стал чем-то большим, чем театр. И – глаза зрителей, вот они, близко, мы видим во время спектакля друг друга, мы сидим рядом, все вместе, плечом ощущая плечо другого, дыхание, мы словно стонем вместе, наблюдая, переживая эту фантасмагоричную историю. У каждого из нас – свои ассоциации, свой ход мысли. И падающие с высоты ножи вонзаются в наши сны, в наш образ любви и потери.
Я сижу, вспоминаю рассказ деда о минском гетто, о том, как он хоронил своих родных, которых нашел мертвыми, вернувшись с работы, нашел после «акции», и вытаскивал из груды тел, опознавая по одежде… Некий «историк» высказался, что бараки построили богатые евреи, чтобы доказать небывшую в мире Катастрофу. О, если бы это было так! «Историку» дали три года тюрьмы. А миру не вернуть тех, кто погиб в печах, в газовых камерах, сгинул в пожаре, на свалке, которую никакая самая больная фантазия не смогла бы придумать…
Спектакль «Шулем» достигает главной цели: мы переживаем истинное потрясение. Он – факт нашей биографии, он – ожог. На мой взгляд, каждый еврей должен его увидеть, пережить. Чтобы стать сильнее. Чтобы не забывать и не давать забыть сыновьям. Чтобы было, как в Талмуде завещано: скажи сыну своему! Чтобы наша леность, черствость, мелочность не заглушили мудрости наших книг и стойкости наших героев.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
