Летнее время

Выскочила на улицу в одном носке, показалось, сирена. А это сосед машину чинит. Звук совсем не похож, а руки теперь дрожат.

Но я поеду, нет причины не ехать.

Сажусь в машину, завожу мотор. Выходя, не сказала детям, как сильно я их люблю. Но я люблю не только детей. Обзванивать всех перед каждым выходом? А если я выхожу из дома дважды в день? А если трижды? (А если на третий раз я забуду тетю Таню?) Я уже говорила детям «люблю» сегодня утром. Вспомнят, если что.

Надела серые брюки. В юбке лежать на земле неудобно, в любимых белых штанах на асфальте – не вариант. Сто пятьдесят километров. Асфальта. Сколько же раз придется лежать?
Впрочем, часть дороги я еду по территориям, а там лучше продолжать ехать под сирену, чем лечь на дорогу напротив арабской деревни. Ракета либо попадет, либо нет, а жители окрестных деревень уже смотрят в окна. Не надо подавать им идей.

Значит, так. Сначала еду, не останавливаясь, потом въезжаю в город и там уже, если что, останавливаюсь, потом проезжаю Иерусалим и продолжаю в центр (в центре стреляют чаще), но там такое движение, что выйти из машины и лечь на землю выглядит просто коллективным аттракционом. Никогда не видела толпу, лежащую на асфальте. Должно быть, величественное зрелище. Может, зря я не надела белые штаны?
Машина – защита, домик на колесах. Как его оставить под вой сирены, чтобы носом уткнуться в пыль? Но в машине бензин. Был домик, будет гриль. Лучше в пыль, даже в белом.
Солнце шпарит, освещая движущиеся цели. В темноте почему-то менее страшно. Я так и не перевела настенные часы. Каждый день думала «сегодня переведу», а сегодня подумала – может, не переводить? Еще чуть-чуть, и кончится, наконец, это бесконечное летнее время.
Ладно, хватит. Выезжаю. Давай.

* * *

Сейчас мне еще не очень страшно. Вот в семнадцать лет я гуляла с мальчиком (я тогда все время гуляла с каким-нибудь мальчиком), мы шли по улице и вдруг услышали выстрелы. Вообще-то я не должна была сразу понять, что это именно выстрелы: домашняя девочка, музыкальное образование, оружие видела только в вестернах. Но как-то догадалась.

По улице бежал террорист и шпарил очередями по прохожим. Мы оказались в самом конце той улицы и успели спрятаться в булочную. Туда набилась куча народу, все загораживали всех и в толпе было как-то спокойней.

Потом с воем поехали «Скорые» и полиция, он кого-то ранил (а кого-то даже убил, но это мы узнали только потом), улицу перекрыли, мне надо было домой, но домой не пускали, всех загнали в полицейский участок и мы там долго сидели, слушая новости и поглядывая на часы. Вдруг стало понятно, откуда берутся новости. Какую-то женщину ранило в ногу, врачи перевязывали ее и на пол натекла лужа крови. Женщина попросила воды, я ей принесла. А родители дома все пропустили, они считали, что в хорошей компании со мной ничего не случится, а про стрельбу узнали только на следующий день.

Но страшнее всего мне было все-таки не тогда.

Взрыв автобуса в Иерусалиме, напротив моего дома, я проспала. Мы тогда только поженились, поэтому в семь утра я никак не могла проснуться. Как потом прокомментировала подруга, видно, была хорошая ночь. Ну да.

* * *

Еду по территориям, слушаю классическую музыку. На территориях иногда бросают камни. Тоже приятно, особенно когда параллельно гудят сирены. Мне друг вчера сюжет предложил: представь себе, говорит. Едешь ты, а с обочин арабы бросают камни. Тут сирена. Ты останавливаешься, выбегаешь, мчишься в бомбоубежище, арабы бегут туда же, вы вместе пережидаете тревогу (десять минут от последнего «бум!» и можно выходить), прислушиваетесь к взрывам, успокаиваете друг друга. Потом все выходят, ты садишься в машину, арабы возвращаются на обочину, ты едешь дальше, они бросают камни. Гармония налицо.

Кстати, когда камни действительно бросили в нашу машину, все было так быстро, что страх не успел проснуться. Нам разбили лобовое стекло и покорежили бок. Когда я увидела, как его покорежили, мне стало как-то не по себе. Но тогда-то уже чего. Машину чинили бесплатно, за счет то ли Министерства Обороны, то ли Службы тыла. Все тогда смеялись: надо было сказать, что у нас был новый «Бентли», а старой «Даяцу» он стал под давлением обстоятельств. Под таким давлением еще и не так постареешь. Между прочим, это был мой день рожденья.

Все, проехала территории. Обошлось. Еду по Иерусалиму, смотрю: тут, если что, можно лечь под стену. Там есть хорошее место у остановки, здесь вплотную к дороге дом. Вон бежит мускулистый парень в спортивной форме, ему за землю лечь ничего не стоит, заодно отожмется пару раз. А вот бабушка с палочкой – это проблема. Бабушка ляжет, потом не встанет, ее, конечно, поднимут, но если сирен будет две-три подряд? Хотя между ними можно вообще не вставать. И ей, и всем. Заодно отожмемся пару раз.

* * *

Была еще та неделя в Сдероте, помнишь? Я преподавала на армейских курсах, а тем летом (снова лето!) как раз начались массивные обстрелы юга. В Сдерот прилетало пять-шесть «Кассамов» с утра, два-три днем и еще сколько-то вечером. Я не считала.

Сирены тогда не выли, а вместо этого приятный женский голос на всю округу говорил специальный пароль: «Красная заря». Представляешь? Нежно так, по полям: «Красная заря, красная заря, красная заря». В шесть утра. Значит – обстрел. Я пулей выскакивала из-под одеяла и бежала к двери. Почему-то казалось, у двери лучше. Хотя до летящих «Касамов» там было – как от плиты до холодильника, поэтому указания служба тыла давала минимальные: «оставаться под крышей». То есть номинально можно было вообще не просыпаться. У меня тогда все время голова болела от этой «Красной зари».

Кстати, о красной заре. Заря на иврите – Шахар, а еще это красивое женское имя. И одна маленькая девочка с юга, по имени Шахар, пожаловалась в службу тыла, что ее задразнили. Служба тыла почесала в затылке и пароль поменяли. С того момента по полям Сдерота неслись другие позывные: «Красный цвет».

Сейчас так и называют воздушную тревогу, по всей стране. Хорошо, что сменили пароль, а то была бы бедная Шахар. Впрочем, она уже выросла. Должно быть, в армии теперь.

* * *

Выехала на скоростное шоссе, межгород. Тут, если что, ложиться советуют в канаву. Только где я возьму канаву на скоростном шоссе? Обочины с двух сторон, сплошной асфальт. За ограждением, правда, поля, но там такие колючки, что если упасть, никакой ракеты уже не надо. О, а тут скала вдоль дороги. Под скалой лежать хорошо, она прикроет — если только находится с правильной стороны, я вечно путаю стороны света. Но нас тут довольно много, не все же путают. Кто-нибудь сообразит.

Смешно. Тот случай, когда я сильнее всего боялась, не был связан с войной.

Мы тогда жили в высотном здании, на девятнадцатом этаже. А я училась на втором курсе и всюду опаздывала. Не потому, что жила на девятнадцатом этаже — в здании было несколько лифтов и спуститься сверху занимало пару минут. Просто так получалось.
И была у меня приятельница Лиат, светлая голова, гордость курса. Мы с ней почему-то дружили, хотя по всем канонам были не должны: Лиат была педантична, аккуратна и безупречна, по ее конспектам отличники проверяли лектора. Ее дедушка был немецким переселенцем, а папа – зубным врачом. К ней я пыталась опаздывать поменьше, но это мало помогало. И Лиат вечно злилась на меня.

(Смотри, какая собака в машине едет смешная. Интересно, а собаку как на землю класть? Она же большая! Вдруг убежит?)

Перед каким-то важным экзаменом я взяла у Лиат конспекты лекций. И поклялась вернуть за неделю до экзамена, к часу дня. В час Лиат собиралась выйти из общежития и поехать на неделю домой, готовиться к экзамену. Автобусы в ту элитную дыру, где жили ее родители, ходили раз в три часа, поэтому опаздывать на эту встречу было никак нельзя. К тому же, Лиат мои опоздания уже достали, и я понимала – еще один раз, и будет «бум!» почище «Скада» (под «Скадами» мы все сидели во время войны в Персидском заливе, за пару лет до того).
Ехать мне было около получаса, я вышла за сорок пять минут. Выскочила на лестничную клетку и наткнулась на симпатичного охранника. Который сообщил мне, что в здании пожар.

Одновременно погас свет и отключили лифты. По коридорам ходили охранники и ногами стучали в двери.

Моя мама была еще в квартире. Я побежала к ней, она мгновенно и без паники собралась (военное детство не забывается) и мы отправились по коридору к пожарной лестнице. Ты помнишь, да, что это девятнадцатый этаж.
Пожарная лестница была не очень широкой, а спуститься по ней одновременно пытались довольно много людей. Охранники продолжали ходить и стучаться в двери, в проходе возник небольшой затор. И тут мама вспомнила, что в доме остался Шимшон.

Шимшон был нашим соседом, бывшим оперным тенором восьмидесяти лет. Он обладал обаятельной улыбкой, сияющей лысиной, легким характером, совершенно не знал иврита и был практически глухим. Мама сообразила, что Шимшон не услышит стука в дверь, не поймет слова «пожар» и вообще, скорее всего, не обратит внимания на происходящее. Он редко выходил из дома.

Мама развернулась и побежала вытаскивать Шимшона. Я побежала за ней. Длинный темный коридор, охранники ушли, жители все на лестнице. Из сбивчивых объяснений я поняла одно: горит на нижних этажах. То есть, когда мы все спустимся, еще неизвестно, удастся ли выйти наружу – и, если да, то как.

Я уже говорила, что Шимшон почти не слышал? Мама дергала дверь, била ее, кричала «Шимшон!» и «Пожар!», было ясно, что она не уйдет до тех пор, пока бывший оперный тенор не проснется.
А я стояла в другом конце коридора.
Мне хотелось сбежать бегом по ступенькам эти девятнадцать этажей, и уже увидеть огонь там, внизу, и уже сгореть в нем к чертовой матери, только бы кончился этот кошмар. Или выпрыгнуть в окно, улететь, разбиться, невозможно, не могу.

Я знала, что мама права. Нельзя оставить старого человека, здание в двадцать один этаж не рухнет в одну минуту, мы успеем, мы уведем Шимшона, все будет хорошо. К маме надо подойти. Помочь ей стучать, поддержать, быть рядом, вообще быть человеком. Я ненавидела себя за трусость и диким усилием не давала себе сорваться и убежать. Но подойти поближе не могла.

Вот эти минуты, знаешь. Когда меня разрывало не только от страха, но и от сознания, что я трус и сволочь – и я ничего не могла при этом сделать. Вот это был мой самый страшный в жизни страх.

В конце концов, мама достучалась и докричалась, ей открыл заспанный Шимшон и, улыбаясь, пригласил на чай. В две фразы мама довела до его сознания, что чая не будет, иначе будет шашлык. Вытащила Шимшона, прямо в пижаме (он порывался надеть костюм и галстук, «там люди, неудобно!», но это мама пресекла с решимостью, которую трудно ожидать от такой интеллигентной женщины), и, схватив под руку, потащила к лестнице.
Шимшон шел небыстро. Мама шла с ним, подталкивая по мере сил. А я бежала впереди, каждые пару секунд возвращаясь и убегая снова.

На лестнице все еще было довольно людно. Шли старики, дети, все те, кто двигался небыстро, как и мы. Колеблющаяся волна текла вниз, хватаясь за перила – в темноте ступеней не разглядеть.
С каждым этажом становилось жарче. Аварийное освещение мигало красным. Шимшон, вздыхая, переживал, что не взял с собой ордена – а вдруг они сгорят? Мама успокаивала его, что, даже если разрушится мебель, ордена не сгорят и мы их найдем. Шимшон спускался ступенька за ступенькой, аккуратно переставляя ноги в резиновых шлепанцах. Вслед за ним шла пожилая женщина с совсем старенькой мамой, и та негромко рассказывала, как они пережили блокаду Ленинграда.

Я шла рядом со своими, странно успокоенная. Мне было восемнадцать лет. Я думала — не могут сразу погибнуть столько людей.

Внизу оказалось очень тепло, очень светло и неожиданно спокойно. Нас встретили деловые пожарные и по рукам передали на выход. Десять секунд после того, как все спустились, мы были уже на улице. В самом центре города.
Мама – в бархатных тапках и с пакетом документов в руке.
Я – полностью одетая, с проездным и сумкой.
И Шимшон в пижаме.
Сбоку телевидение снимало репортаж для новостей.

— Ну, все, — сказала мама, — мы здесь посидим на скамейке, а ты езжай.

И тут меня как молния ударила: Лиат!!! Два часа дня! Ее уникальный автобус уехал полчаса назад. Она по-прежнему ждет, потому что не может уехать без конспектов. И на этот раз точно меня убьет.

(Мобильных телефонов тогда еще не было, телефона в общежитии не было тоже).

Я рванула к автобусной остановке. Доехала за рекордные двадцать минут, которые уже никого не спасали, добежала до общежития и, тяжело дыша, влетела на третий этаж.
В холле, рядом с огромным собранным рюкзаком, спиной сидела Лиат. Она даже не обернулась на громкий топот. Я обошла ее по кругу и во мраке глубокого осуждения нашла недружелюбное лицо.
— Лиат, — сказала я, тяжело дыша. – Ты не поверишь, что у меня случилось.
— Что на этот раз? — она упорно смотрела в другую сторону.
— Нет, ты правда не поверишь, — заторопилась я, в кои-то веки обретя убедительную причину. – У нас был пожар!
Лиат подняла бровь. Весь ее вид выражал сомнение в наличии пожара, уважительных причин и моей минимальной совести. Но я выложила последний козырь:
— Лиат. Там было телевидение. Ты знаешь, где я живу. Проверь сегодня вечером в новостях.

Лиат тоже было восемнадцать лет. Слово «новости» оказало на нее магическое действие: она развернулась, смахнула в рюкзак конспекты и с жаром начала расспрашивать, что сгорело и кто из телеведущих вел репортаж. Тут я мало чем могла ей помочь, потому что, во-первых, не знала этих ведущих по именам, а во-вторых, так торопилась, что просто не посмотрела, кто и что там ведет. Но я разукрасила рассказ подробностями о спуске с девятнадцати этажей, о повышающейся с каждым этажом температуре и о том, как пожарные передавали нас из рук в руки. Лиат переживала, ужасалась и полностью меня простила. Мы провели в оживленной беседе еще два часа, после чего она уехала на своем следующем автобусе.
А я поехала домой. Пожар к тому моменту потушили — горел, как выяснилось, только подвал. Мама с Шимшоном сидели у нас и пили чай. Ордена уцелели – да вообще все уцелело, там, как я теперь понимаю, было больше паники, чем беды.
Зато с тех пор я знаю, как выглядит мой самый страшный страх. Это когда стоишь, разрываясь, между людьми, которых не можешь бросить, и ужасом, который не дает тебе остаться.

Когда должна была родиться Муся, я из-за того случая сильно переживала: ведь ребенка, если что-то случается, надо закрыть собой. А вдруг я не сумею? Вдруг меня охватит тот самый ужас, я замешкаюсь – и мой ребенок это заметит? Вдруг я не смогу ее закрыть?

А после выяснилось, что это несуществующий вопрос. Ребенка, если ему угрожает опасность, просто невозможно не заслонить. Единственное, что ты в этом случае хочешь – накрыть его собой, и это единственное, что тебя хоть как-то успокоит. Там просто нет вариантов, оказывается. Окончательно я это выяснила, когда в машину, ехавшую перед нами, бросили бутылку с зажигательной смесью.

Впрочем, тогда они ни в кого не попали, ни в ту машину, ни в нас. А больше такого при детях у нас не случалось. Так что все хорошо.

* * *

Ну, вот я и доехала, спасибо тебе. За всю дорогу не было ни одной сирены. Радио говорит, она была в Иерусалиме, но после того, как я из него уехала, и в центре тоже была, но я уже проехала дальше. Повезло.

А теперь мне пора по делам. Вечером обратно поеду — но вечером легче, потому что темно и не жарко. Без раскаленного солнца в макушку как-то легче лежать на дороге. Даже в белых штанах.

Автор — Виктория РАЙХЕР (neivid)