Окончание. Начало в № 1155
Алексей прекрасно помнил, какую реакцию вызвало то пресловутое письмо в «Комсомолке» — и не только среди так называемой либеральной интеллигенции, а буквально у всех: какая гнусность — оговорил людей, которых даже толком не знал!
К тому времени «мытищинский период» закончился, и Натан как-то незаметно из затворника превратился в модную фигуру салонного поэта. Кто пустил его стихи в самиздат, точно Алексей не знал. Возможно, Натан сделал это сам — в отчаянии от одиночества и безвестности. Стихи эти (не самые лучшие из его стихов) анонимно циркулировали по Москве. Кто-то даже положил на музыку стихотворение «Когда пожар мы приняли за свет, а свет соединили с темнотой…».
Анонимность вскоре стала секретом полишинеля, во всяком случае, для вездесущих органов. Его вызвали «для беседы». Он пытался отрицать свое авторство. Тогда ему проиграли аудиозапись его квартирного выступления, где он говорит: «А сейчас я прочту кое-что из моих стихов», — и далее читает те самые стихи, авторство которых теперь отрицает… (Он потом долго пытался вспомнить, где было это выступление и когда, но так и не вспомнил.)
И они за него принялись. Ему объяснили, что в Москве прописки он лишается, поскольку живет и работает в Мытищинском районе, но и там он жить не может, поскольку с работы увольняется: держать на педагогической работе врага нашего советского строя недопустимо; далее — нигде ни одной его строчки напечатано не будет, уж об этом позаботятся; и еще — его сын, которому на будущий год предстоит заканчивать школу, ни в одно учебное заведение не поступит, вследствие чего попадет на действительную воинскую службу и очень может быть,что вскоре окажется в Афганистане… «Вот, Натан Соломонович, к чему привело ваше неразумное поведение, а ведь в свое время вас предупреждали по-хорошему…» (Они имели обыкновение величать диссидентов по имени-отчеству.)
И Натан не выдержал. Особенно сильно на него подействовала их последняя угроза — насчет Миши. Он сломался. Он плакал, просил прощения, ругал себя и свои стихи, клялся в любви к советскому строю и лично коммунистической партии… Ничего не помогало, ему больше не верили, ведь однажды он уже обманул доверие «добросердечных органов». Впрочем… один выход из этого положения можно было бы попытать. В общем, так: если он напишет в какую-нибудь газету, скажем в «Комсомольскую правду», искреннее письмо, в котором решительно осудит свое антиобщественное поведение, включая, по сути, «клеветнические» стихи, а также предостережет других конкретных людей от повторения своих ошибок, то тогда, может быть, да, ему будут даны какие-то возможности.
Содержание этой «беседы» Натан пересказал позже Алексею во время встречи в Шереметьевском аэропорту, их последней в жизни встречи…
В аэропорт Алексей приехал заранее, какое-то время прятался за газетным ларьком, выжидая, когда появятся Слонимские. И вышел им навстречу — неожиданно для сопровождавших органов. Натан был бледный и потный, губы у него дрожали. Алексей поразился тому, как он поседел за три недели, пока они не виделись; все это время Натан был фактически под домашним арестом: телефон отключен, на лестнице стояли органы и «посторонних» не допускали. Натан схватил его в объятия, приблизил свое лицо к его уху и стал торопливо рассказывать обо всем, что произошло. Он говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, понимая, что их сейчас разъединят. Он не пытался оправдаться, он только хотел, чтобы Алексей знал, как это было, все-все: и запугивание, и предложение эмигрировать, и согласие подписать статью… Когда они предложили Натану «выход из положения», он не сразу понял, что это означает.
– Как же я жить буду после такого письма? — спросил он. — Ведь мне руки никто не подаст, от меня отвернутся все, собственный сын будет меня презирать. И потом — отказаться от всего, что я написал… Кто же читать меня станет после этого, даже если вы позволите печататься?
– Из этого положения тоже есть выход, Натан Соломонович, — ответили ему. — Вам незачем оставаться здесь, вы можете уехать. Вместе с семьей, разумеется. И там начать сначала, ведь существуют русские поэты в зарубежье. Хоть в Израиль, хоть в Америку.
– Уехать? Но я не собирался эмигрировать. У меня и вызова нет…
– Вот уж это не проблема, — с тонкой улыбкой ответствовали органы. — Через неделю у вас будет хоть десяток вызовов, езжайте, куда хотите. Только заявление следует подать на Израиль, такая, знаете, формальность, — и с покровительственной, отеческой интонацией: — Нам представляется, что так будет лучше для вас, Натан Соломонович, и для вашей семьи. Если же вы намерены настаивать…
Нет, Натан не намерен был настаивать. Через неделю появилось письмо в «Комсомольской правде», и в тот же день он подал заявление на выезд «на постоянное место жительства в Государство Израиль». Еще через неделю разрешение было получено, а еще через шесть дней Алексей подкарауливал его в Шереметьевском аэропорту. Кругом были гэбэшники…
Их разъединили буквально силой: некто в штатском оттащил Натана за куртку, приговаривая: «Пора, пора, Натан Соломонович, самолет улетит без вас!» Подбежал второй, они плотно взяли Натана под руки и повели к самолету, он оборачивался и кричал: «Я виноват! Всем скажи! Перед всеми виноват!.. Ты не можешь представить себе этого ада, никто не может, если не пережил сам».
Полными слез глазами Вероника смотрела куда-то в окно, в ночное море, в свою прошлую жизнь…
– Знаешь, каково искать пьяного мужа по дворам, помойкам, подворотням, а потом тащить его на себе домой? А он не идет, вырывается, кричит. Прохожие смотрят, отпускают замечания. Дотащишь до дома — и по лестнице вверх, на третий этаж… Соседи ругаются. А дома у него начинаются спазмы, его выворачивает… И все при сыне. Нет, этого я никогда не забуду. Но это еще были цветочки, худшее началось, когда он перешел на наркотики. Прежде всего, они стоят дороже. А у него к этому времени уже никаких доходов не стало, он страшно выглядел, люди от него шарахались. Деньги я прятала, так он Мишку подучивал просить у меня на какие-то школьные экскурсии, на билеты в музей. Он стал выносить все из дома. Еле спасла от него вот это кольцо, мамин подарок, перед отъездом дала мне на счастье. Наркотики действовали на него ужасно, он с трудом ходил, целыми днями где-то пропадал. Иногда мне звонили из полиции: «Приезжайте, забирайте благоверного». Они уже его знали, и мой телефон был у них записан. Через полицию его можно было бы устроить на лечение. Бесплатно. Но он — ни в какую, ни за что. И снова пропадает на неделю…
Вероника отвернулась от окна и тихо заплакала.
– Алеша, поверь, я терпела — сколько возможно и больше того… Миша уехал из дома в университет, хоть он не видел больше этого кошмара. В общем, я предъявила ему ультиматум: или лечение, или я ухожу — не важно куда, ухожу навсегда, развожусь. Плакал, говорил, что умрет без меня, что больше ни-ни… А потом опять исчезал, я уже знала, что это такое. Все алкоголики ведут себя одинаково. Однажды я не выдержала и на самом деле ушла. Сил больше не было, не осуждай, Алеша, не осуждай…
Вероника уткнулась в салфетку и замолчала. Алексей спросил:
– А стихи… стихи остались?
Вероника посмотрела на него красными удивленными глазами.
– Какие стихи?
– Его архив. Стихи.
– Какие стихи, Алеша, о чем ты говоришь? Он в Америке не написал ни строчки! А старые перед отъездом уничтожил: боялся, что на таможне отнимут. «Я, — он сказал, — потом по памяти их восстановлю». По памяти… Он свое имя в конце жизни с трудом вспоминал. Когда ему бывало получше, я пыталась заговорить с ним о стихах.
Он буквально сатанел, орать начинал: «Не говори об этом! Забудь! Этого не было!» А однажды сказал: «Чего обижаться, ведь я действительно подлец. Подписал, что они там наваляли. Они поставили имена людей, которых я даже и не знал. Получилось, всех обговнял. Сам виноват — дал себя запугать». Наверное, он все время об этом думал…
– Как же он жил, когда ты ушла?
Она отвела взгляд:
– Да так же. Я думала, мой уход потрясет его, он пойдет лечиться. Ничего подобного. Все по-прежнему… За квартиру я продолжала платить, чтоб хоть ночлег у него был. Где он деньги добывал на наркотики? Попрошайничал на улицах.
Алексей вздрогнул:
– Что ты?
– Я один раз своими глазами видела. Стоит на улице с протянутой рукой и опущенными глазами. Рваный пиджак на голое тело, лицо багровое, волосы седые, весь трясется. И лепечет по-английски: «Я русский поэт. Я голодный. Дайте, сколько можете. Я русский поэт». Сколько он мог так прожить? Умер меньше чем через год. Хоть дома умер, в своей кровати, не под забором, и то хорошо.
Она опять зарыдала, роняя слезы в тарелку с остывшей едой. Алексей тоже не мог есть. Как же так, думал он, жил человек, большой, настоящий поэт… и ничего не осталось? Смириться с этой мыслью было невозможно.
– У меня к тебе просьба, Вероника. Не могла бы ты показать мне дом, где он умер… где вы жили?
Она пожала плечами:
– Зачем тебе? Впрочем, если хочешь… Здесь недалеко.
Несмотря на его протесты, она заплатила за обед, и они пошли к ее машине. Ехать действительно пришлось недалеко, но район, куда они приехали, отличался от нарядного центра. Длинные улицы однообразных унылых домов, тротуары раздолбаны, кругом мусор. Вероника затормозила у одного из домов, ничем не отличавшегося от соседних.
– Вот здесь. Два окна на третьем этажа — вон те, видишь?
– Спасибо. Я здесь выйду. Давай прощаться.
– Как так? — удивилась она, но мотор не выключила. — А куда ты потом?
– У меня здесь неподалеку номер снят в гостинице. Я пешком дойду, груз невелик, — он показал на свою сумку.
– Как хочешь. Только про твою жизнь мы совсем не поговорили. Как ты там приспособился к новым порядкам?
– Знаешь, грех жаловаться. Все нормально. Работаю, зарабатываю неплохо. Я на старости лет стал молодежным поэтом-песенником, вроде нашего лауреата, помнишь? Так получилось, что мои стишки понравились одному рок-н-ролльному ансамблю, и они положили их на музыку. А потом и другие. Заказы пошли.
– У тебя семья?
– Да, жена и две дочери. Женское царство. Все нормально.
– Ну что ж, рада была тебя повидать. Мне пора. Стивен, наверное, уже беспокоится.
Они с трудом дотянулись друг до друга через руль для прощального поцелуя.
Когда машина скрылась за углом, Алексей извлек из своей сумки русско-английский разговорник и стал изучать его при свете уличного фонаря. Долго листал словарь. Затем повесил сумку на плечо, вошел в дом и постучал в первую же квартиру. Дверь открыл хмурый старик в стеганом халате.
– Мне нужно поговорить с владельцем этого дома, — четко выговорил Алексей заготовленную фразу.
– Ну, я владелец. Что за дела среди ночи?
Не дожидаясь приглашения, Алексей вошел в квартиру. Прихожей не было, он оказался прямо в гостиной. Тускло светила настольная лампа, мелькал экран телевизора.
– Я хочу знать о моем друге Натане Слонимском, — пустил в ход Алексей вторую фразу из своего арсенала.
– Кто? Нейтан Слонимски? Он умер лет пять назад.
– Он здесь жил, — Алексей ткнул пальцем в потолок. — Он оставил бумаги?
– Бумаги? Какие, к черту, бумаги? Он был нищий пьяница, от него ничего не осталось. Извините, мне некогда.
– Бумаги, документы, — настойчиво повторил Алексей и показал рукой, как пишут на бумаге.
И вдруг что-то изменилось в лице хмурого старика. Его явно посетила какая-то мысль. Он оценивающе взглянул на Алексея:
– Документы. Да, хранятся где-то, я их должен был отдать миссис Мак-Кензи, но не отдал, потому что она отказалась заплатить мне четыреста долларов за ремонт. Если вы согласны заплатить эти деньги, я отдам вам документы. Идет?
Из этой тирады Алексей только понял «миссис Мак-Кензи» и «четыреста долларов».
– Кто эта миссис Мак-Кензи?
Старик слегка удивился:
– Миссис Вероника Мак-Кензи, бывшая жена Нейтана. Она здесь жила с ним, потом ушла к Стивену Мак-Кензи, полицейскому. Она развелась с Нейтаном и вышла замуж за Стивена, когда Нейтан еще был жив. Но квартплату за него вносила регулярно, вот только эти четыреста долларов за ремонт не хочет признавать. Вообще-то, конечно, официально она даже не вдова, а так — бывшая жена… Ну что, заплатите мне четыреста баксов?
Алексей извлек из кармана бумажник. Старик кивнул и молча пошел в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с большим коричневым конвертом, на котором было написано Nathan Slonimsky. Жестом пригласил Алексея поближе к свету и вопросительно взглянул на его бумажник. Алексей отсчитал четыреста долларов. Старик пробормотал thank you, открыл коричневый конверт и извлек оттуда документ на печатном бланке с вставленными от руки цифрами — счет на четыреста долларов за ремонт квартиры. Следующим номером он вытащил из конверта внушительный официальный документ с гербом, печатями и кудрявыми подписями. Алексей разобрал, что это свидетельство о смерти Натана. И все? Старик заглянул в конверт и обнаружил там еще одну бумажку. Это была мятая, пожелтевшая вырезка из газеты. Натан поднес ее поближе к свету. Так и есть — статья из «Комсомольской правды», та самая. «По грязной дороге предательства и клеветы: поэт Натан Слонимский предостерегает бывших друзей». Алексей знал этот текст чуть ли не наизусть, тем более что список друзей, идущих по «грязной дороге», начинался его именем. Но вырезка важна была не содержанием, а тем, что Натан хранил ее до последнего дня…
Дрогнувшей рукой Алексей поднес вырезку к самой лампе и тут заметил на полях какую-то надпись, сделанную синими чернилами. Он вгляделся — это, несомненно, был почерк Натана. Алексей тяжело задышал и сунул голову под абажур. Надпись изрядно выцвела, но все же читалась вполне отчетливо.
– «Пал, оклеветанный молвой», — прочел он вслух.
– What? — переспросил старик.
Алексей сунул вырезку в сумку и, не попрощавшись, вышел на улицу. Он шел наугад, рассчитывая встретить по пути какой-нибудь мотель. Недорогой — денег оставалось немного, а еще придется заплатить за обмен билета на более ранний день. Лучше всего — на завтра.
Народу на улицах было мало, район этот явно не подходил для прогулок. Около какого-то бара стоял пьяный попрошайка, и Алексей подал ему доллар. «Подайте русскому поэту», — всплыло у него в памяти и больно отдалось в сердце. Может, на этом же углу стоял… Алексей отчетливо представил себе согнутую фигуру Натана с протянутой рукой — седые волосы всклокочены, лицо опухшее, вместо глаз холодный отсвет фонаря в очках…
Этот жуткий образ в душе вместе с газетной вырезкой в сумке Алексей увез на следующий день в Россию. Все, что осталось от его друга, русского поэта Натана Слонимского…
Владимир МАТЛИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
