Продолжение. Начало в № 1155
Тот первый вызов носил характер увещевания и отеческого наставления. Это же не сталинские времена, оттепель на дворе. Талантливый молодой человек, сказали ему, а сбит с толку, не туда смотрит. Очень жаль. Если дальше так пойдет, то, как ни прискорбно, придется применить строгие меры. А пока что предложили подумать, а стишки сомнительного характера лучше никому не показывать и вообще забыть. Отдельно побеседовали и с отцом, товарищем Соломоном Слонимским, верным партийцем и передовиком производства, и это было для Натана хуже вызова в КГБ, потому что после этого над ним дома был установлен строжайший идеологический контроль, который имел вполне бытовые аспекты: Натану запрещалось после школы выходить из дома, посещать занятия литературной мастерской, контакты с друзьями и так далее. В рукописях его, замечал Натан, систематически копался отец. И все же в этот период он сочинил (именно сочинил, а не написал — записывать он боялся) несколько удивительно трогательных, пронизанных чувством безысходности стихов. Алексей Рябов был их единственным в мире слушателем. Они общались в школе на переменах — этого отнять не смогли ни отцовские запреты, ни всесильные органы.
Между тем настал год окончания школы и поступления в институт. Алексей попал на филфак МГУ, куда Натана и близко не подпустили. Но все же позволили поступить на филфак областного педагогического.
…Воспоминания Алексея прервало вдруг заговорившее радио. Сработал будильник: предыдущий обитатель номера хотел, видимо, поставить его на девять утра, а по ошибке поставил на девять вечера.
Да, девять часов, надо что-то решать. Собственно говоря, есть только один путь — встретиться с Вероникой, она-то уж должна знать… Что если ей сейчас позвонить? Он хоть завтра может быть в Балтиморе, его здесь ничего не держит.
Однако набрать иногородний номер оказалось непосильной проблемой. Он долго изучал приложенную к телефону инструкцию, но так ничего и не понял. (Он, конечно, отнес это за счет недостаточного владения английским языком — где ему было знать, что, окажись на его месте сам Фолкнер, он бы тоже ничего не понял, так был составлен этот документ.) В конце концов он нашел простейший выход: спустился в регистратуру, показал портье балтиморский номер и ткнул пальцем в телефон. Тот сразу понял.
Телефон в Балтиморе ответил женским голосом. Разумеется, по-английски. Алексей спросил:
– Вероника, это ты? Алло! Вероника Слонимская?
– Кто это? — вместо ответа сухо спросил женский голос по-русски.
– Я, Алеша Рябов. Не забыла?
Она охнула и замолчала. Пауза длилась невероятно долго…
…Познакомил их Натан на каком-то тоскливом праздничном вечере в пединституте. Так, мимоходом: «Это Вероника. На нашем курсе учится». И буквально через месяц вызвал его в подъезд для «серьезного разговора».
– Тут такое дело… — Натан явно был смущен, не знал, с чего начать. — В общем, я женюсь. Нет, не шучу, вполне серьезно. Помнишь Веронику с нашего курса? Ну вот… Не мог бы ты пойти с нами в загс, свидетель нужен? Во вторник, в три тридцать. Только это секрет, никто не знает. Родители? Родители тем более — они не разрешат. Так можно на тебя рассчитывать?
Это был совершенно невероятный брак. Начать с того, что никаких источников существования у них не было и жить им было негде. Притом им обоим недавно исполнилось по девятнадцать лет, второй курс института. После того как при свидетельстве Алеши Рябова они расписались, каждый продолжал жить у своих родителей, а встречались в институте на лекциях и семинарах. Все понимали, что это роман, но никто не знал, что они расписаны. Впрочем, тайна вскоре раскрылась самым естественным образом: Вероника забеременела. Как это могло произойти при их образе жизни? Вернее, где? Тут допустимы всякие предположения. Может быть, в подъезде Вероникиного дома, а может, на последнем сеансе в кинотеатре «Прогресс»…
По рассказам Натана, Алексей знал о громких скандалах в обеих семьях и о попытках этих семей прийти к какому-нибудь соглашению. Однако никакого соглашения достигнуто не было, и для всех сохранился статус-кво: Натан — у своих родителей, Вероника — у своих, с одной, правда, поправкой: ей пришлось перейти на вечернее отделение того же института. Через положенный срок родился Миша, с которым возились в основном Вероникины родители, а Натан окончил институт и получил назначение в среднюю школу Мытищинского района на должность преподавателя русского языка и литературы…
– Откуда ты взялся? — проговорила наконец Вероника. — Ты где?
– Сейчас в Хьюстоне, но завтра могу быть в Балтиморе. Мне нужно встретиться с тобой.
– Ну приезжай, — сказала Вероника, но как-то неуверенно сказала, как будто с сомнением.
– Я хочу издать в России сборник его стихов, — счел нужным объяснить Алексей. — Хорошо бы у тебя кое-что узнать.
– Ладно, попытаюсь помочь. Хотя…
Странная неуверенность в ее голосе настораживала Алексея, но он решил разобраться на месте.
Теперь предстояла трудная операция: заказать билет в Балтимор. Подумав, он решил не мучить себя, телефон и кассира авиабилетной кассы, а просто поехать завтра пораньше в аэропорт: «Когда улечу, тогда и улечу».
Все оказалось очень просто, только билет стоил очень дорого. В общем, к двум часам дня он уже был в балтиморском аэропорту. Сразу позвонил Веронике, но там никто не ответил. «Наверное, на работе», — подумал Алексей, повесил на плечо свою сумку и пошел разыскивать автобус, идущий в город.
Выйдя из автобуса, Алексей оказался в необычном месте. Прямо пред ним простиралась широкая морская бухта, по ней сновали небольшие суда, а по периметру бухты тянулась широкая аллея. Вдоль всей аллеи фасадом к морю стояли здания современной архитектуры, толпы людей входили в распахнутые двери под светящиеся вывески. И все это было не где-нибудь на окраине, а прямо в городе: узкие улицы старого города уходили в гору почти от самой бухты.
Алексею сразу захотелось туда, к морю, походить в толпе вдоль бухты, поглазеть на зашвартованный у причала парусник. Он пересек широкий паркинг, спустился в подземный переход и вынырнул на другой стороне перехода у самой бухты. В глазах зарябило от цветных огней. Он с наслаждением вдохнул морской воздух и медленно пошел по берегу. Было довольно тепло, не так, как в Хьюстоне, но все же тепло, и Алексей расстегнул куртку. В красивых зданиях, как и можно было ожидать, размещались рестораны и магазины. Люди гуляли по аллеям, сидели за широкими окнами ресторанов и на скамейках вдоль берега. Около скамеек застыли огромные серо-белые чайки и косились на людей в надежде поживиться съестным.
К шести часам стемнело. Алексей отыскал телефонную будку и снова позвонил. На этот раз Вероника отозвалась.
– Хорошо, — сказала она, — давай встретимся, поговорим. Ты ведь, наверное, еще не обедал? Вот давай встретимся на обед.
– Спасибо, — охотно откликнулся Алексей. — Диктуй свой адрес, я на такси… — и вытянул из кармана записную книжку.
– Нет, Алеша, ты меня не понял. Я не приглашаю тебя домой. Извини. Дома я не смогу говорить о Натане… в присутствии мужа. Ты где сейчас?
Алексей описал пейзаж с бухтой.
– А, понятно, это называется Inner Harbor. Хорошо. Давай сделаем так. Иди вдоль бухты направо… ну если стать лицом к морю, то направо. И читай название ресторанов. Почти в самом конце ты увидишь Cafe Seagull, и чайка изображена. Вот жди меня там у входа, я пока доеду, пока запаркуюсь… где-то через час. Договорились?
И Алексей пошел вдоль моря.
…Годы после окончания института (в своей биографии Натана Алексей назвал бы их «Мытищинский период») вспоминались Алексею как некий золотой век. Натан, по существу, жил на два дома: в Мытищах он снимал комнатенку с дровяным отоплением, а по выходным ездил в Москву к Веронике и Мише, которые жили по-прежнему у родителей. Против ожидания преподавательская работа не отягчала Натана, даже нравилась. По вечерам, сидя перед печкой в своей комнатенке, он проверял сочинения восьмиклассников на тему «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы», а затем до полуночи писал стихи. Поэмы и стихи он заучивал наизусть, а черновики сжигал в печке: страх перед обыском преследовал его постоянно.
Б-же, какие это были стихи! Страх, тоска, но и восторг жизни, робкая улыбка надежды. И заснеженные холмы Подмосковья, и запах дыма от сырых дров, и нежный пушок на затылке сына…
Алексей навещал его в Мытищах где-то раз в неделю. Они разжигали печку, придвигали к огню сколоченный Натаном из досок стол, ставили бутылку водки и нехитрую закуску, привезенную Алексеем… Печка потрескивала, в комнате пахло дымком. Укутанный в отцовскую телогрейку, Натан читал нараспев, глядя в огонь, очки его отсвечивали, голос звучал сипло из-за постоянной простуды.
Б-же, какие это были стихи!.. И как получилось, что Алексей не запомнил целиком ни одного стихотворения? Ему тогда казалось, что это временно, не может же в самом деле Натан жить всю жизнь в Мытищах. Пройдет какой-то срок, его признают, возьмут под покровительство, станут издавать… Такая поэзия не может кануть в неизвестность, это же национальное достояние. А пока Алексей оставался единственным в мире читателем-слушателем стихов Натана Слонимского…
– Ты совсем не изменился, вот только борода!.. А так — тот же Лешка.
Они обнялись.
– И ты мало изменилась.
Он соврал: эта полная, рыхлая блондинка мало была похожа на худенькую подвижную брюнеточку, какой он помнил Веронику. Встретил бы на улице — ни за что не узнал.
Народу было много, как обычно по вечерам в пятницу, но им все же достался столик с видом на бухту.
– Этот ресторан известен своим… своей seafood.
– Мне, если можно, мяса, — попросил Алексей.
Когда официант записал заказ и удалился, оба почувствовали, что настал момент серьезного разговора.
– Я поняла тебя так: ты хочешь там пробить сборник стихов Натана. Правильно?
Он усмехнулся:
– «Пробить» — это слово из нашей прошлой жизни. Сегодня просто издают, слава Б-гу. Да, я должен издать этот сборник, это мой долг, если угодно. Но, прежде всего, что здесь произошло с Натаном? Почему он умер? У нас говорили, что он повесился в Нью-Йорке…
– Ерунда, он в Нью-Йорке никогда не жил. И не вешался. Все хуже…
– Хуже?!
Она вздохнула и задумалась. Потом взглянула ему прямо в глаза:
– Ты был его другом, настоящим, он тебя любил. Ты должен знать правду… Только постарайся понять и не осуждай меня. Он умер здесь, в Балтиморе, от overdose… Не понимаешь? От наркотиков. Сначала пил зверски, а потом пристрастился к наркотикам.
Пил? Наркотики? Это так непохоже на него, трудно даже поверить. Сколько раз они сидели вместе за водкой, и Натан больше двух-трех рюмок — ни за что…
– Ты не веришь мне? — она смотрела настороженно.
– Просто не могу себе представить…
– Потому что ты не знаешь, в какой обстановке мы здесь жили первые годы. Нет, не материально, с этим как раз все устроилось: я быстро нашла работу, а Натан промышлял переводами. О Натане как о поэте никто и слышать не хотел, он был для них автором письма в «Комсомольскую правду» и больше никем. Нас подвергли остракизму. «Слонимский? Тот самый?» И, кончено, все отворачиваются. Презирать Натана было для них как бы делом гражданской доблести. Там, в Союзе, небось, сидели тихо и дрожали, а тут… такие принципиальные, такие смелые! Поначалу Натан рассылал свои стихи в местные русскоязычные издания, их здесь много. Ни одно не удостоило его даже ответом. Он написал личное письмо одному очень известному, уважаемому литератору, тоже эмигранту. Тот возвратил письмо нераспечатанным. С предателями не разговаривают! Натан заключил, что его поэзия никому в мире не нужна, и стал пить, а потом наркотики… Ведь, честно говоря, человек он был не сильный, сломить его ничего не стоило. Так и произошло: сначала его сломило КГБ, а потом «эмигрантская общественность». Наверное, тебе это понять трудно.
Как раз это Алексей понимал…
Продожение следует
Владимир МАТЛИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
