Во всех городах, где я бывала, непременно была улица Ленина и памятник Ленину к тому же. Сколько их по России, не счесть!
Москва — тоже не исключение. Большая, широкая, длинная улица носит название Ленинский проспект.
Мой провинциальный город, где прошли мои детство и юность, не стал исключением. Улица Шевченко, не отличавшаяся ни шириной, ни особой длиной, при приближении к центру города незаметно, не меняя своего направления, переходила в улицу Ленина.
Свою улицу Шевченко я любила и люблю больше других. По ней я ходила в школу, в пионерский клуб, на стадион, в парк, на рынок, на вокзал, да мало ли куда. Я знала все выбоины на ее тротуаре, толщину старого дерева на моем пути, кустарники, которые росли вдоль нее, все дома с ее жителями. На моей улице я никогда не чувствовала опасности, страха. Я радовалась, когда, возвращаясь из других мест, оказывалась на своей улице. Мне казалось, я уже дома.
По этой улице мимо нашего дома изо дня в день, в одно и то же время ходила высокая, статная женщина лет тридцати. Красивой ее нельзя было назвать, хотя она привлекала к себе внимание развитым бюстом, серьезным, напряженным взглядом (без лучинок, без искорок), нахмуренным лбом и какой-то статичностью. Ходила она гордо, не спеша, ничуть не сутулясь. О таких говорят: не идет, а несет себя.
Независимо от времени года наряды ее были строги. Летом — юбка с блузой, жакет, если этого требовала погода, осенью и зимой — прямое пальто, непременно шляпка с небольшими полями без особого фасона.
Почему-то всегда хотелось уступить ей дорогу, чуть-чуть сойти с тротуара в сторону и оглянуться ей вслед.
Я никогда не видела, чтобы она с кем-нибудь останавливалась на нашей улице для короткого общения, или здоровалась, как это принято в небольших провинциальных городах и деревнях.
Мы знали, что живет она с мамой и маленьким сынишкой Сашей, без отца. Зовут ее Татьяной. Когда Татьяна проходила значительную часть улицы, мы выстраивались в ряд и по очереди копировали ее походку. Нужно было выпрямиться, голову поднять вверх так, чтобы подбородок был чуть-чуть приподнятым, три пальца правой руки оттопырить в сторону и небыстрой поступью начать движение вперед.
Сегодня кого-нибудь из нас наверняка бы пригласили в ТВ-передачу «Точь-в-точь», но тогда передачи такой не было и в помине, а наше подражание мы называли «Наша Таня».
Мы развлекались, а время приближало нас к войне. Но никто об этом еще не знал.
***
Нашими соседями по двору была семья Каневских. Их домик стоял не на самой улице, а в глубине двора. Подойти к их домику можно было по тропинке с нашей улицы во двор. По краям тропинки всегда росли цветы. Весной — белели ландыши, за ними — тюльпаны разных цветов, белые нарциссы. Ближе к дому по разным сторонам тропинки росли два молодых куста сирени: белой и фиолетовой. Второй ряд тропинки был засеян ночной фиалкой. Днем она не давала никакой красоты, а к вечеру поднимала свои стебельки с голубым соцветием, распространяя по всему двору божественный запах. Все знали: это пахнут фиалки Иды.
Семья жила дружно: никогда никого ничем не беспокоила. Отец работал, мы редко видели его. Он рано уходил на работу и поздно возвращался. Сыновья — их было трое — учились.
Ида вела свое маленькое хозяйство: огород, небольшой садик, куры, несколько гусей и вечно блеющая, привязанная к колышку за сараем белая коза.
Ида была постоянно в работе: то она вырывает вручную бурьян в огороде, то кормит кур, козу, то что-то стирает в небольшом тазу, что-то стряпает, и тогда из дома шел приятный запах каких-то приправ.
Была она невысокого роста, худая, ничем не примечательная женщина, если бы не ее завораживающая улыбка.
Мама нередко подходила к низкой изгороди ее дома, они о чем-то беседовали и улыбались. Лицо Иды озарялось улыбкой и привлекало взгляд так, что хотелось смотреть и смотреть на нее и ждать, когда она улыбнется снова. К концу их разговора Ида срывала несколько цветов, складывая их в небольшой букетик, и дарила их моей маме. Мама очень любила цветы, особенно полевые, простые: васильки, колокольчики, ромашки… На одной из оставшихся моих детских фотографий я сижу с букетом цветов Иды.
Помню, все сыновья Иды были выше ее ростом. Я тогда никак не могла понять: как у такой хрупкой, совсем невысокой, худой Иды могло быть три таких больших, рослых сына.
***
Случилось все неожиданно и быстро. Началась война. Мужчины и взрослые сыновья уходили на фронт. С двумя старшими сыновьями ушел на фронт и муж Иды, а младший Эдик — ему было не больше тринадцати лет — остался с мамой.
Город наш оказался оккупированным немцами. Кто-то успел покинуть его, кто-то — нет. Город замер в тишине. Люди в растерянности и жестоком напряжении продолжали жить, прятаться от немцев, где только могли. Выборочно и бесследно стали пропадать люди. Чаще — еврейские женщины и те, у кого в семье были военные или кто-то служил в Советской армии.
Поползли слухи, что этих людей сдает Татьяна. С приходом немцев в город она сразу же стала работать в немецком штабе переводчицей.
Люди стали с опаской смотреть ей вслед, а если удавалось — обходить ее стороной. Город почти опустел, но жизнь продолжалась: тихая, вялая, осторожная, в ожидании каких-то перемен.
Бабушка Матрена с раннего утра и до вечера рыла землянку для нас в кукурузном поле, чтобы укрыться от немцев.
***
При немецком штабе работала дворничихой старушка. Старушка-то старушка, но крепенькая такая, жилистая, лицо обветренное, все в морщинках. Глаза умные, цепкие, наблюдательные. Судя по некоторым словам ее речи, «обнаковенная такая», грамоте она не училась, но умом Б-г не обидел. Она подметала большой участок около двух зданий немецкого штаба. Молчунья была, угодлива, добросовестна. Там, где подметет, хоть ладонью проведи — чистая будет.
Вот и пошло от нее про Татьяну.
– Выдает, выдает людей, сука эдакая, — поделилась она на ходу с моей бабкой Матреной.
Останавливаться вдвоем на улице не разрешалось. На каждом доме висела инструкция о правилах поведения жителей в городе.
Так и узнали люди о Татьяне, о ее труде предательском, неблагодарном. Только вот наяву столкнулись с ним не сразу.
***
Бабка Матрена стала свидетельницей (двор-то общий), как немец подошел к дому Иды, услышала хлопок, видела, как немец покинул двор. Неожиданно раздался разрывающий пространство крик. Кричала Ида. Кричала нечеловеческим голосом. Казалось, весь город слышал этот крик. Эдик лежал на земле, а Ида с поднятыми вверх руками, обращаясь к небу, ко всему белому свету, ибо обращаться ей было не к кому, рвала на себе волосы и кричала.
На крик выбежала мама. Бабушка Матрена схватила на кухне ведро с водой, и кружкой стала потихоньку лить воду на бледное лицо Эдика. Оно оставалось безжизненным. Ида упала на колени, бабушка стала с руки водой умывать ее лицо. Ида обняла голову Эдика двумя руками, крепко прижалась к ней и плакала, плакала, вздрагивая, как раненый зверь. Так и лежали они вдвоем.
Я слышала этот крик, еле-еле устояла на ногах от этого ужаса, медленно побрела в свою комнату, легла и уснула на несколько минут, хотя день только-только начинался. Такой была защитная реакция моего организма.
После случившегося мама подстерегла Татьяну на улице. Подошла к ней поближе:
– Та-а-ня, что же ты делаешь, губишь людей? За-а-чем ты это делаешь? За-а-чем?
Татьяна в упор посмотрела на маму:
– И тебе захотелось? Ты забыла, почему твои дети кудрявые (кудрявой была я одна, брат не был кудрявым)? Так я тебе напомню! — и пошла.
Любая бы женщина испугалась такой угрозы — угроза жизни твоим детям — что может быть страшнее? — и смолчала бы. Но нужно знать мою маму. Она не смогла смолчать, она стала кричать вслед Татьяне на всю улицу:
– Давай, давай, напомни, почему мои дети кудрявые, я тебе подсыплю соли в п… (так выразилась мама в гневе), чтобы ты быстрее добежала напомнить!
Окончание следует
Тамара ТЕМЧИНА
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
