Продолжение. Начало в № 1139
В Викторе Гроссмане счастливым образом соединился эрудированный юрист с талантливым писателем, что и нашло отражение в его произведении «Дело Сухово-Кобылина». Любопытно, что оно появилось как реакция на книгу его однофамильца, кстати, тоже человека с юридическим образованием, Леонида Гроссмана — «Преступление Сухово-Кобылина».
Для справки: А. С. Сухово-Кобылин был популярный в середине XIX века русский драматург, получивший особую известность благодаря своей пьесе «Свадьба Кречинского». Пьеса эта была написана им в тюрьме, куда он был заточен по обвинению в убийстве близкой ему женщины Луизы Симон-Деманш. Пьесу поставили в 1855 году на сцене Малого театра, и она имела большой успех. Автор между тем отбывал свой срок заключения и лишь в 1857 году был освобожден после окончания следствия и его оправдания. Однако еще долго, даже после смерти драматурга, за ним тянулся шлейф подозрения в убийстве.
Смерть Луизы Симон-Деманш произошла при загадочных обстоятельствах. Писатель отличался крутым нравом, был вспыльчив и склонен к неконтролируемым вспышкам гнева. Как стало известно полиции через его слуг, между Луизой и Сухово-Кобылиным происходили бурные сцены. Все это дало основание подозревать Сухово-Кобылина в причастности к ее смерти. Несмотря на оправдание писателя, сомнения относительно его виновности оставались. Так, появились два совершенно полярных по своим выводам произведения: в одном утверждалась виновность писателя, а в другом доказывалась его невиновность. Аргументация Виктора Гроссмана казалась более убедительной — здесь обнаружилось его юридическое мастерство, и нужно думать, что таким образом было очищено от грязных инсинуаций доброе имя Сухово-Кобылина.
Казалось, лагерное прошлое Виктора Азриелевича забыто. Он стал членом Союза писателей СССР. Но вот грянул зловещий 1937 год с его политическими чистками, и Гроссман получил второй срок. Увы, этот срок оказался не последним. В третий раз судьба испытала его на прочность уже после войны. В общей сложности этот человек с железной волей провел в сталинских лагерях почти четверть века — четверть своей жизни. Невероятно, но факт: при всем внешнем тщедушии ни физические, ни творческие силы Гроссмана не были подорваны фатальным образом, несмотря на страшные условия лагерей, и, более того, закалив, продлили ему жизнь.
Виктор Азриелевич много знал, рассказывал и писал о литературе — русской и зарубежной. Выше уже упоминалась книга о Сухово-Кобылине. В подготовленном в Вологде в начале века юбилейном издании, посвященном памяти В. А. Гроссмана, содержится чудная миниатюра «Почетный академик» — об Антоне Павловиче Чехове. Его огромная память вмещала невероятное количество стихов. Виктор Азриелевич рассказывал, что в часы бессонницы по ночам он сам себе читал стихи поэтов. Он очень любил «Ворона» Эдгара По и знал его наизусть. И все же на протяжении всей жизни его любимым поэтом оставался Пушкин. Стихи Пушкина пробуждали в нем неиссякаемую творческую энергию. Они сопровождали его в юности, в годы каторги и в безмятежном затворничестве в вологодской квартире.
Одним из последних произведений Виктора Гроссмана стала повесть «Еврейская попадья». К сожалению, в свет вышла только первая глава этой повести в юбилейном издании. Но и по одной этой главе можно судить о многом.
В ней в доме генерала Инзова в Кишиневе, где Пушкин находился в ссылке, происходит встреча поэта с еврейской женщиной Ревеккой Львовной Айхенвальд, и оба проникаются друг к другу глубокой симпатией. Ревекка прелестна, обворожительна, одета со вкусом, доброжелательна, эрудированна, остроумна, прекрасно играет на рояле и ничем не уступает лучшим представительницам русского светского общества. Не случайно она оказывается в центре внимания собравшейся компании. И даже на Вигиля, чиновника из Петербурга, не любившего евреев, Ревекка производит впечатление своей блистательной игрой и своим обаянием.
А с Пушкиным происходит метаморфоза. Скучный и молчаливый в начале трапезы, он постепенно оживляется, и с этого момента разговор за столом сводится в основном к диалогу между Пушкиным и Ревеккой.
Именно таким был Пушкин, по воспоминаниям современников, в частности Анны Керн, с бурным холерическим темпераментом, с внезапными переменами настроения, покорявший окружающих искрометным юмором. Пушкину, сосланному в Кишинев за крамольные стихи, в это время 21 год, и, как пишет автор в предисловии к повести, он в ту пору «молодой, озорной и немного озлобленный».
Нет сомнения, что автор, наделенный воображением, вправе поставить своего героя в обстоятельства, которые не обязательно могли иметь место в действительности. Важно другое — чтобы писатель не погрешил против правды, воссоздавая образ своего героя как исторического лица. Только ограниченный и закоренелый антисемит мог отнестись равнодушно и даже раздраженно к еврейской женщине, такой, какой ее рисует Гроссман.
Ничего подобного в Пушкине не было. Его не смущает даже то, что Ревекка не притрагивается к некошерной пище за общим столом; он относится терпимо и с пониманием к ее приверженности еврейским традициям, с уважением относится к рассуждениям ее мужа, раввина, об иудаизме. Гроссман пишет: «Пушкин готов был аплодировать еврейке и кричать “Фора!”, как в театре». Более того, Пушкин мысленно сравнивает ее с русскими женщинами его круга и видит ее преимущества: «Неужели местные дамы избегают встречи или знакомства с богатой и образованной еврейкой только потому, что она принадлежит к отверженному племени? А сами они кто, эти кишиневские барышни, молдавские куконицы или греческие торговки? Чего в них больше, спеси или глупости? Уж им никак не к лицу чваниться благородством».
Глава повести заканчивается довольно знаменательно:
«Визитеры разошлись. Пушкин стоял у открытого окна и смотрел вдаль. К нему подошел Инзов.
– Какова еврейская попадья?
– Прелесть!»
Вправе ли был Гроссман вкладывать подобные слова в эти раздумья и уста Пушкина? Безусловно, вправе. Эта позиция поэта, выходящая за рамки отдельного лица, то есть Ревекки (обратим внимание на слова «отверженное племя») возникла не на пустом месте, а как следствие разумного анализа.
Своей повестью Гроссман убеждает читателей в том, что в Пушкине не было национального чванства и брезгливости по отношению к евреям, свойственным большинству его современников.
Опираясь на научные источники, Гроссман утверждает, что влюбленный в Ревекку некий человек, иронически именуемый Тадарашкой, был не кто иной, как молдавский состоятельный помещик, брат кишиневского вице-губернатора Федор Егорович Крупянский…
Продолжение следует
Ариэль КАЦЕВ, Израиль
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 2,00 из 5)
Загрузка...
