Горе непокорным сынам, говорит Господь.
Исаия, 30:1
Я сразу узнал это место, хотя прошло столько лет и с тех самых пор я ни разу здесь не бывал. Ну да, вот этот зал напротив главного входа, вот эта будка под огромными часами, вот эта надпись information — все на своих местах.
Часы показывали ровно пять. Я огляделся по сторонам. Рядом со мной переминался с ноги на ногу человек с букетом в руках и источал пронзительный запах одеколона — наверняка в ожидании женщины. Тут же стояла и женщина, но явно не та, которую он ждал, и тоже ждала кого-то. А поодаль неподвижно застыла черная фигура хасида в полном обмундировании: в лапсердаке, шляпе и при бороде. Борода была такая пронзительно черная, что в сопоставлении с ней лапсердак и шляпа казались выцветшими.
Я походил по залу. Десять минут шестого. Что ж, видимо, задержался в дороге. Перепутать или ошибиться он не мог, он хорошо знал это место: именно здесь встречали мы его тогда, тринадцать лет назад…
Мужчина с букетом ушел, исчезла и женщина, а хасид продолжал стоять на том же месте. Что-то привлекало мой взгляд в облике этого бородача, что-то задевало, мешало какое-то несоответствие. Я посмотрел на него еще раз и понял — выражение лица: он улыбался, и даже казалось, что еле сдерживал смех. Осторожно я принялся разглядывать его, как вдруг он повернулся ко мне, рассмеялся и окликнул меня по имени:
– В самом деле не узнаете? Я стою тут и жду — неужели, думаю, не узнает? Это же я!
– Толя? Ты? Только и мог я вымолвить. Как это объяснить? Если бы сейчас здесь предстал… Ну не знаю… Президент США в балетной пачке или мать Тереза в футбольной форме… Что это за карнавал?
– Почему же карнавал? — переспросил он обиженно. — Мы так одеваемся, разве вы не видели раньше хасидов?
– Мы? Мы? С каких пор?
Он только засмеялся и стиснул меня в медвежьих объятиях:
– Как я рад! Столько лет не виделись.
Через несколько минут мы уже мчались знакомой дорогой в направлении города. Сидя вполоборота ко мне, он крутил руль одной рукой и отвечал на мои вопросы:
– Все хорошо, барух Ашем (слава Б-гу). Все здоровы, детишки растут, сами увидите. Бизнес идет, на жизнь хватает. С Фейгой все благополучно; бывает, конечно, иной раз поссоримся, покричим, но так, несерьезно. Характер у нее добрый. Отношение с хасидами самые лучшие: я ведь в их глазах баал тшува (возвратившийся к вере), а это очень почитается. Вот только с вами не видимся, а так все замечательно.
Я слушал его и вспоминал. Наши первые дни здесь, в Лос-Анджелесе — сплошное головокружение, тьма впечатлений, растерянность, радость освобождения… Все что-то говорят, советуют, куда-то тянут, убеждают… И все это на фоне непрерывной эйфории — мы в Америке! Что теперь с нами будет? Мы — это жена, я, наш десятилетний сын и Толик, которого я выдаю за родственника, что почти правда, поскольку, можно сказать, он родился и вырос на моих глазах. Он сын моего близкого друга Игоря Утевского, с которым я учился в школе и в институте. Потом мы вместе пытались эмигрировать, но Утевский «сел в отказ», поскольку его папа, то есть Толин дедушка, большой патриот социалистической отчизны, не давал согласия на отъезд сына.
Толику в ту пору шел двадцатый год. Был он высокий, широкий в плечах, буйные черные кудри напоминали тропический лес в сезон дождей, а темные продолговатые глаза смотрели с неспокойной веселостью из-под густых бровей. Больше всего на свете его интересовали «человеческие существа» противоположного пола, причем в широком возрастном диапазоне — от шестнадцати до сорока. Через этот свой интерес он постоянно влипал в скандальные истории (особенно с теми, которые «от»). Улаживать скандалы приходилось папе Утевскому, что не могло не вызвать напряженности в отношениях между отцом и сыном.
– Я все понимаю, — говорил мне Игорь, — мы сами в его возрасте… Ну, ты помнишь, тебе не надо рассказывать. Но этот — просто какая-то патология, честное слово. Спринтерский бег на марафонскую дистанцию. Каждую неделю — новая девка, и так уже третий год без передыху…
К этому добавлялась другая, пожалуй, более серьезная проблема. На деятельность такого рода Толику постоянно нужны были деньги, и немалые. Папа по понятным причинам отказался финансировать половую активность сына, и тогда сын занялся фарцовкой. Тем, кто забыл, что это такое, или вошел в жизнь после конца социализма, напоминаю, что фарцовка в своем классическом виде представляла собой покупку у незнакомых иностранцев всего, что возможно, с целью перепродажи этого всего своим согражданам по более высоким ценам. Занятие крайне опасное, поскольку власть видела в фарцовке сразу два серьезных преступления: покушение на экономические основы социализма в форме спекуляции и покушение на политические основы социализма в форме общения с иностранцами. В общем, тюрьма на долгие годы…
Родители Толика боялись за него ужасно. Помню, как Игорь буквально плакал, рассказывая у нас на кухне о художествах сына.
– Его посадят не сегодня завтра, — говорил он, пытаясь скрыть слезы. — Я ничем не смогу ему помочь, ничем. Это же не десятиклассниц возить на аборт… Раньше думал, что его в армию заберут. Так он их убедил, что у него с координацией движения не в порядке, что он неврологический больной. Хотя дай нам, Б-г, такое здоровье, как у него. Три комиссии прошел, всех обдурил и добился освобождения. По правде, я уже не знаю, может, лучше его бы в армию забрали…
В решении Игоря подать заявление на эмиграцию, я думаю, важную роль сыграло стремление спасти сына от тюрьмы. Что ж, можно понять.
И вот наступил день, когда наша семья получила после двухлетнего ожидания разрешение на эмиграцию. Это случилось перед Олимпийскими играми, тогда многих москвичей отпустили. Игорь позвонил мне в тот же вечер:
– Нужно срочно поговорить, очень серьезно, я сейчас к вам приеду.
Как всегда, мы разговаривали на кухне — Игорь, моя жена Ольга и я. Он выглядел ужасно: бледный, отеки под глазами, то и дело задыхается. От волнения дрожат руки.
– В общем, нам опять отказали. Почти всем разрешили, а нам опять. Та же причина: старый болван не дает согласия на мой выезд. Представляете, какой идиотизм? Пока, говорят, он не согласится, никуда не поедете. А он уперся, как осел. Получается, я должен ждать его смерти…
Игорь громко, прерывисто задышал, поднес ко рту чашку, расплескивая чай. С трудом сделал несколько глотков. Немного успокоившись, сказал тихим голосом:
– Ладно, не буду. Речь сейчас о другом. Мы решили оформлять Толю отдельно. — Он посмотрел на нас испытующе.
– Как это? — спросила Ольга.
– Очень просто. Он совершеннолетний, невоеннообязанный, незасекреченный, родители не возражают. Вполне могут отпустить. А здесь он пропадет, это ясно. Взрослых детей отпускают, я несколько таких случаев знаю. Вон у Воронелей сына отпустили, а они оба в отказе. Короче говоря, если его отпустят, прошу вас, возьмите там его под свою опеку. Ведь он только ростом большой, а умом… Ради старой дружбы прошу.
Продолжение следует
Владимир МАТЛИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
