Венец творенья или сосуд зла?

«Я царь – я раб,  я червь – я Бог», – восклицал Гавриил Державин. «Человек – это звучит гордо!» – сюсюкал склонный к сусальной экзальтации Максим Горький. «Человек красивым, блестящим, нарядным бывает, но внутри у него – потроха, и они воняют», – писал в середине XIX века безвестный русский монах, чью мысль впоследствии подхватил Томас Манн. Так что же все-таки главное в человеке – красивый экстерьер или вонючие потроха? Кто он – царь природы или «тварь дрожащая»? И зачем человек создает государство? Добровольный ли это акт или вынужденная уступка собственной природе, вызывающей у него глубокое недоверие?

На это существуют две точки зрения: оптимистическая и крайне скептическая. Виднейшими адептами розовых очков, которые позволяют рассматривать человека, по выражению Протагора, как «мерило всех вещей», были французские просветители XVIII века. Они утверждали, что человек не знает пределов, что нет таких крепостей, который не мог бы взять просвещенный ум, и посему Богу нет места в жизни общества, пора сбросить его с пьедестала и водрузить на его место всемогущий Разум.

Естественным следствием такой философии явилась чудовищная бойня, учиненная французской чернью, почуявшей волю и давшей выход своим звериным инстинктам, как только с нее сняли намордник религиозных и государственных запретов. Незадолго до своей смерти Вольтер, больше чем кто-либо сделавший для расшатывания устоев французского общества и подготовки революции, наблюдая за брожением на улицах и в великосветских салонах Парижа, заметил (неизвестно только, покаянно или самодовольно): «Это все книги сделали». «Великая французская революция», как именуют эту кровавую вакханалию, наглядно показала, насколько опасно следовать прекраснодушным учениям, в основе которых лежит не исторический опыт и не беспощадно трезвый взгляд на человеческую натуру, а богоборческое высокомерие и безмерное самолюбование.

Но даже если отвлечься от практического воплощения салонной болтовни благомыслов и самозванных благодетелей человечества, нельзя не поражаться тому, насколько они были наивны и как плохо представляли себе истинную человеческую природу. Маркиз Кондорсе, восторженно приветствовавший революцию (и уничтоженный ею), до последней минуты своей жизни верил в то, что человек способен достичь совершенства, в результате чего сотрутся различия между классами и нациями. Он назвал свой последний труд «Набросками исторической картины прогресса человеческого духа». Этот гимн прогрессу был написан в то время, когда Кондорсе скрывался от ищеек революционного режима, поклонявшегося Богине разума.

Английский просветитель Уильям Годвин (между прочим, отец автора «Франкенштейна» Мэри Шелли) утверждал, что «государство по самой своей природе препятствует развитию оригинального ума». Будучи убежден в том, что «наши пороки и добродетели проистекают из инцидентов, из которых складывается наша жизнь» , и что, «если очистить эти инциденты от всех пагубных тенденций, в мире не останется места пороку», Годвин выражал твердую уверенность в том, что придет день, когда каждый человек, руководствуясь благими намерениями, будет трудиться на благо общества, ибо всеми людьми будет двигать чистый разум. Иными словами, злодеяния человека есть на 100 процентов продукт социальных условий, и стоит только изменить эти условия, как человек скажет злу «Отыди, Сатана!» и превратится в средоточие добра. Так будем же как братья и исторгнем зло и порок из наших сердец! Словом, «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья» – примерно в таком духе, только в прозе. Рецепт человеческого счастья простой, как мычание, и столь же бессмысленный. Особенно если учесть, что эта восторженная чушь писалась в самый разгар кровавой бури по ту сторону Ламанша, учиненной французскими поклонниками Богини разума.

Противоположную точку зрения, лишенную наивной слепоты, разделяла куда более солидная когорта мыслителей, несопоставимо превосходившая благомыслов по интеллектуальной мощи – от Фукидида до отцов-основателей американского государства. Наиболее яркое и беспощадное выражение она нашла в трудах великого английского философа Томаса Гоббса (1588-1679), почерпнувшего свое мировоззрение не только из книг (а эрудиция его потрясала современников), но также и из личного опыта. Убежденный монархист, Гоббс во время гражданской войны в Англии бежал во Францию и, с ужасом наблюдая, что творится у него на родине, в очередной раз убеждался в правоте своих мыслей о природе человека.

Он считал, что человеческая жизнь протекает под знаком всевозможных ужасов, и главный их них – страх насильственной смерти от руки ближнего. Этот страх лежит в основе всех моральных норм, поскольку он побуждает людей вступать во взаимодействие и создавать структуры, обусловленные «договором». Однако такая мораль продиктована не добровольным выбором, а необходимостью. У людей, стремящихся оградить себя от физической опасности, нет иного выбора, кроме как создать наделенную бескрайним могуществом властную структуру – государство, которое Гоббс уподобляет Левиафану, библейскому чудовищу, олицетворяющему все страшные земные силы.

Гоббс считал, что страх перед насильственной смертью, позволяющий людям полностью познать трагическое содержание жизни, составляет стержень совести и религиозного чувства. Именно этот спасительный страх заставляет людей создавать цивилизованное общество, в то время как тривиальный страх перед наказанием – это лишь мимолетная эмоция, не идущая дальше следующего шага. Страх насильственной смерти образует основу просвещенного эгоизма. Создавая государство, люди заменяют страх насильственной смерти – всеобъемлющий, обоюдный страх – ограниченным страхом, который становится уделом лишь нарушителей закона, а законопослушные граждане могут его не испытывать.

Поскольку Левиафан создается с единственной целью не позволять людям убивать друг друга, государство монополизирует силу. Таким образом, деспотизм есть естественное политическое устройство общества, считал английский философ. Он указывал, что справедливость и несправедливость – относительные понятия, которые не могут существовать, не будучи подкреплены некой силой принуждения, ибо в отсутствие общественного договора – «обетования», по выражению Гоббса – любой человек имеет право делать все, что ему заблагорассудится, и, стало быть, ни один поступок не может быть квалифицирован как праведный или неправедный. То есть, поступок аморален только в том случае, если он нарушает какие-то общепринятые нормы и соответственно наказуем. В отсутствие карающего зло Левиафана люди впадают в свое «естественное состояние» и обречены влачить «одинокое, нищее, мерзкое, жестокое и недолгое» существование, по знаменитой формулировке Гоббса. Суммируя его мысль: цивилизованное общество немыслимо без государства в качестве карающей и сдерживающей силы.

Его точку зрения полностью разделял известный американский политолог, профессор Гарвардского университета Сэмюел Хантингтон, скончавшийся в декабре 2008 года. В своей классической монографии «Политическое устройство в изменяющихся обществах» он писал: «Наиболее важное политическое различие между странами состоит не в форме власти, а в степени ее могущества. Между демократией и диктатурой меньше разницы, чем между странами, чье политическое устройство воплощает принципы консенсуса, общинности, легитимности, организации, эффективности, стабильности, с одной стороны, и теми странами, где ощущается дефицит всех этих качеств, с другой».

Правоту Хантингтона подтверждает история, содержащая множество свидетельств того, что не бывает страшнее кары для страны, чем слабый правитель. Даже жестокая, но сильная власть лучше, чем слабый правитель, который выпускает из рук вожжи, позволяя темным инстинктам анархии вырваться из узды и начать бесчинствовать на просторе. При Эдуарде I (1239=1307) могущество английского королевства стояло в зените, но стоило трон занять его бесхарактерному сыну Эдуарду II, ставшему безвольной игрушкой в руках своих фаворитов, как Англия погрузилась в пучину хаоса, из которого, впрочем, ее быстро вывел Эдуард III, который на счастье своей страны пошел характером в деда, а не в отца. Добродушие и вялость Людовика XVI вымостили путь к Великой французской революции. Слабохарактерность Николая Второго стала причиной февральской революции, а безволие Керенского повело к октябрьскому перевороту, и «Россия умывалась кровью» (по названию замечательного романа Артема Веселого) до тех пор, пока большевики, которым было не занимать решимости и беспощадности, железной рукой не забили в колодки народную вольницу, и на смену недолгой весенней гульбе пришла длительная свирепая зима коммунистической диктатуры.

Еще более сумрачно взирал на человека савойский католический философ и дипломат Жозеф де Местр (1753-1821). Подобно Гоббсу, этот блестящий мыслитель утвердился в своих мрачных взглядах, наблюдая за революцией, только французской и спустя полтора столетия после своего английского предтечи. Вкратце мысли де Местра можно изложить следующим образом:

Человек слаб и находится во власти своих низменных порывов. Он должен добровольно подчиниться власти, ибо он слишком растленен, слишком слаб, чтобы управлять своими страстями. В отсутствие правительства, олицетворяющего безусловную, опирающуюся на насилие власть человек погрязнет в анархии и пропадет. Общество – это совокупность слабых, греховных, беспомощных существ, разрываемых противоречивыми желаниями, находящихся во власти сил, слишком могущественных, чтобы можно было их контролировать, и слишком разрушительных, чтобы можно было оправдать их рациональными аргументами. «Принцип народного суверенитета настолько опасен, что даже если бы он соответствовал истине, его нужно было бы скрыть от народа», – пишет де Местр, утверждающий, что главная потребность человека заключается в том, чтобы на его беспокойный разум было надето двойное ярмо – государства и церкви.

Послушание государству должно быть абсолютным и нерассуждающим. Тот, кто начинает доискиваться причин, лежащих в основе того или иного института или образа жизни, требует ответов на свои вопросы, которые в свою очередь порождают новые вопросы, и так до бесконечности. Если попустительствовать распространению подобного духа скептицизма, ведущего прямым путем к сомнению и неверию, человек утрачивает почву под ногами. Стоит только поколебать основы, как на них уже невозможно воздвигнуть устойчивое здание. Терзаемый сомнениями человек отвергает все сущее и начинает судорожно хвататься за столь же зыбкие альтернативы. Его мятущемуся духу нигде нет успокоения, все его надежды на порядок, на спокойную, уравновешенную и счастливую жизнь рассеиваются как дым. Поэтому все прочные устои следует оберегать от сомнений, причем перед лицом надвигающегося хаоса оправданы любые меры; самая тираническая власть лучше, чем анархия, потому что только абсолютно безжалостный деспотизм способен остановить распад общества. Обожавший парадоксы де Местр ставил в центр общественной жизни фигуру палача – по его мысли, истинного благодетеля человечества, ибо только внушаемый им ужас способен держать людей в узде.

Томасу Гоббсу и Жозефу де Местру не пришлось теоретизировать на голом месте, они лишь развивали идеи, муссировавшиеся на протяжении всей истории цивилизации. Достаточно упомянуть имена лишь нескольких интеллектуальных гигантов, не обольщавшихся насчет человеческой натуры. Еще в 4-м столетии до н.э. Аристотель (384-322 до н.э.) указывал, что «полис» (т.е. государство) возник как средство защиты жизни и имущества людей от преступников. В XIV веке н.э. мавританский мыслитель Ибн Хальдун (1332-1406) выражал мнение, что «монаршья власть» оказывает «сдерживающее влияние» на своих подданных, «ибо агрессивность и несправедливость заложены в животной сущности человека». Никколо Макиавелли (1469-1527) был уверен, что в основе всех конфликтов лежит неутолимая страсть людей к приобретательству. А поскольку будущее непредсказуемо, человек не знает удержа в своих аппетитах и стремится приобретать, не думая о том, нужно ему это или нет. (Не могу не отметить, насколько мудрый флорентинец был умнее марксистов с их идиотским тезисом о «разумных потребностях»!). И это противостояние материальных интересов в состоянии мирно регулировать лишь всемогущий беспристрастный орган – государство. Творец современной философии истории Джамбаттиста Вико (1668-1744) писал: «Из-за своей испорченной натуры люди влекут ярмо любви к самим себе, и вследствие этого эгоизм становится главной побудительной силой их поступков… Посему только Промысел Божий в состоянии удержать человека на стезе добродетели и заставить его поступать праведно как члена общества – семьи, государства, наконец всего человечества».

Полемизируя с Годвином, Кондорсе и другими прекраснодушными оптимистами, английский демограф и экономист Томас Мальтус (1766-1834) утверждал в своем сенсационном эссе «Опыт о законе народонаселения», что совершенствование человека невозможно, ибо оно противоречит законам природы. По Мальтусу, материальное благополучие порождает не меньше зла, чем добра: «Тонкие шелка и батисты, кружева и прочие атрибуты роскоши богатой страны могут весьма существенно увеличить обменную стоимость ее ежегодно производимой продукции, но лишь в самой малой степени – прибавить к сумме счастья в обществе…». Мальтус был уверен, что «порок и бедствия» неискоренимы и что «моральное зло абсолютно необходимо для существования моральной добродетели», ибо нравственность есть сознательный выбор добра в предпочтение злу: «Тот, кто видел моральное зло и чувствовал при этом возмущение и отвращение, в корне отличается от того, кто не видел в своей жизни ничего, кроме добра».

Список пессимистов, не питавших никаких иллюзий в отношении человеческой природы, можно продолжать едва ли не до бесконечности: здесь Фукидид и Тацит, Блаженный Августин и Фома Аквинский, Джон Локк и Монтескье, Фрэнсис Бэкон и Спиноза, Кольридж и Шелли, и многие, многие другие. И среди них – отцы-основатели Соединенных Штатов, что особенно важно, ибо их философские взгляды непосредственно легли в основу устройства созданного ими государства, которое они рассматривали как необходимое зло. «Если бы люди была ангелами, правительство было бы ненужно. А если бы людьми управляли ангелы, не нужен был бы никакой контроль над правительством», – писал автор Конституции США Джеймс Мэдисон.

Следуя Гоббсу, отцы-основатели избрали в качестве отправной точки необходимость установления порядка для преодоления анархии и защиты людей друг от друга. При этом они отчетливо осознавали, насколько тонка грань между твердым порядком и деспотией. При выработке формулы государственного устройства, по Мэдисону, «главная трудность заключается в том, что, во-первых, необходимо дать правительству средства контроля над управляемыми, а во-вторых, заставить его контролировать самое себя. Опора на народ, несомненно, является основным фактором сдерживания деспотических поползновений правительства, но опыт человечества подсказывает необходимость также и в других, подсобных мерах предосторожности». Иными словами, мировоззрение отцов-основателей строилось на трезвом взгляде на человеческое общество. «Нация философов столь же призрачна, сколь династия царей-философов, о которой мечтал Платон», – писал Мэдисон.

Государство неизбежно. Но какое?

Итак, можно принять за аксиому, что человеку не обойтись без государства, т.е. государство – это необходимое зло. Однако в таком случае возникает вопрос: какая форма правления в наибольшей степени соответствует человеческой природе?

Аристотель (384-322 до н.э.), развивший политическую теорию своего учителя Платона, выделял три основных формы государственного устройства: монархию (единовластие), аристократию (власть лучших) и демократию (народовластие), т.е., выражаясь лапидарно, власть одного, власть немногих и власть многих. При выработке своей политической теории он осуществил со своими учениками грандиозный проект изучения политического устройства 158 государств. На основе полученных результатов и исходя из сформулированного им основного общего правила, что государство должно служить общему благу и что ни одному гражданину не следует давать возможности чрезмерно увеличивать свою политическую силу сверх надлежащей меры, Аристотель пришел к выводу, что оптимальной формой государственного устройства следует считать сочетание аристократии и монархии, ибо в таком случае правители будут руководствоваться общим благом, в то время как демократия (понимавшаяся им как власть бедноты) будет править только в интересах низшего класса.

Древнегреческий историк Полибий (200-118 до н.э.) считал, что оптимальное, наиболее устойчивое государственное устройство – смешанное, состоящее из элементов всех трех форм, выделенных Аритотелем: монархии, аристократии и демократии. Их выродившиеся формы – соответственно тирания, олигахия и охлократия – согласно Полибию образуют порочный цикл, который начинается с монархии, а заканчивается охлократией – властью черни. Только разделение властей обеспечивает устойчивость политической конструкции, считал Полибий. В качестве примера разумного государственного устройства он приводил Спарту.

Спартанская пирамида власти, выстроенная великим законодателем Ликургом, выглядела следующим образом. Государство возглавляют два наследственных царя, наделенных религиозными, военными и отчасти судебными полномочиями. Функции исполнительной и судебной власти делят с царями пять правителей-эфоров с годичным сроком полномочий, выбираемых всенародным голосованием (в котором, естественно, участвуют только полноправные граждане). Законодательная власть принадлежит Сенату в составе 28 человек в возрасте не моложе 60 лет, избирающихся пожизненно. Этот совет старейшин, куда входили также оба царя, обсуждает важнейшие политические вопросы и выносит свои решения на суд граждан, которые имеют право лишь принять или отвергнуть постановления Сената без каких-либо прений. Как видно, разрабатывая свою систему, Ликург думал в первую очередь о том, как столкнуть лбами честолюбивых политиков и нейтрализовать их амбиции.

Аналогичное государственное устройство приняли и римляне после ликвидации монархии и изгнания в 509 г. н. э. своего последнего царя Тарквиния Гордого. Они создали комбинированное государственное устройство – республику, сочетавшую все три типа власти. Два консула с годичным сроком полномочий олицетворяли монархическую власть, отвечая за безопасность и финансы республики. Сенат, представлявший аристократию – патрициев, отправлял административные функции в городе и нес ответственность за внешнюю политику. Интересы плебса представляли трибуны, противоборствовавшие и консулам, и Сенату. В конечном итоге ни один серьезный вопрос не решался без согласия народа, который утверждал все важные назначения всеобщим голосованием. А когда над Римом нависала угроза самому его существованию – «Отечество в опасности!», – все сословия, понимая, что в чрезвычайных обстоятельствах не до базара, выбирали диктатора с неограниченной властью, который, отразив угрозу, немедленно слагал с себя полномочия. Такая смешанная «конституция» (в значении государственного устройства) и обуславливала стойкость римского государства, считал Полибий.

И действительно, вся долгая история Римской республики, как свидетельствует римский историк Тит Ливий (59 до н.э. – 17 н.э.), протекала в ожесточенной борьбе между патрициями, их ставленниками – консулами и защитниками интересов плебеев – трибунами, а на втором плане разворачивалось не менее ожесточенное противоборство консулов и междоусобица в трибунате. Именно благодаря таким столкновениям основных сил общества и создавалось устойчивое равновесие. И как это ни парадоксально на поверхностный взгляд, немалую роль в сохранении республики играло враждебное окружение и постоянные угрозы, со всех сторон нависавшие над Римом и державшие римлян в состоянии перманентной мобилизации. Тит Ливий особо отмечает, что стоило угрозам ослабнуть хотя бы на два-три года, как тут же начиналась стремительная деградация общества, и лишь очередная война выводила Рим из прорыва и спасала его от загнивания. (Легко предположить, что именно аналогичная ситуация служит одним из источников поразительной жизнеспособности Израиля).

Полибий и Тит Ливий, наряду с Локком и Монтескье, тоже ратовавшими за разделение властей, оказали большое влияние на творцов американской государственности, отлично знавших историю. Проникнувшись пониманием необходимости стравливать конкурирующие интересы, отцы-основатели выработали систему, получившую наименование «сдержек и противовесов». Джеймс Мэдисон выражал надежду, что заложенные в Конституцию и Билль о правах меры, предназначенные взаимно гасить противоборствующие амбиции, позволят создать общество, «разбитое на такое множество частей, интересов и классов граждан, что права отдельных людей или меньшинства будут ограждены от происков групп большинства». В таком случае, считал автор Конституции США, безопасность членов общества будет гарантирована «множественностью интересов» и «множественностью групп и фракций». Чтобы оградить новое американское государство от власти толпы – «прямой демократии», они создали республику – государственное устройство, при котором требования масс, по выражению Мэдисона, «фильтруются их представителями и агентами».

Но нет ничего вечного в подлунном мире. Как вода, просачиваясь в мельчайшие трещины, рано или поздно размывает плотину, так и присущая человеку неуемная жажда власти, сокрушая все препятствия, неизбежно подтачивает и разрушает любую политическую конструкцию. Даже самые совершенные государства рано или поздно деградируют, ветшают и оказываются на свалке истории. Спарта простояла 600 лет, Римская республика – почти 500. Американское государство с его первой в истории письменной конституцией, воплотившей принципы, за которые на протяжении всей истории человечества ратовали лучшие умы, через несколько лет отпразднует всего лишь четвертьвековой юбилей, но уже выказывает явственные признаки упадка. Но, может быть, это все еще непреодоленные болезни роста, ибо наряду с болячками и хворями Америка демонстрирует и недюжинную жизненную силу? Удастся ли ей преодолеть свои недуги, или же она обречена в недалеком будущем разделить судьбу множества великих империй, подобно метеорам сверкнувшим на историческом небосклоне и бесследно канувшим в Лету? Знать это никому не дано, но уроки истории, увы, не настраивают на благодушный лад.