Еврейский Мир

О самоубийстве одной системы

Немецкий блог PI с любезного разрешения издательства Antaios опубликовал выдержки из книги берлинского социолога Манфреда Кляйне-Хартлаге (Manfred Kleine-Hartlage): «Либеральное общество и его конец. О самоубийстве одной системы».„Die liberale Gesellschaft und ihr Ende. Über den Selbstmord eines Systems“

Из части I: 

О глупости интеллектуалов

Очевидно, человеческое общество с самых древних времен существовало, не нуждаясь в инструкциях идеологов, как ему существовать надлежит. Так, возможно, стоит предположить, что в самой природе человека имеется нечто, позволяющее ему создавать стабильные сообщества, не обдумав их предварительно в идеологических категориях?

И если так оно и есть на самом деле, способна ли идеология взамен объяснения наблюдаемого человеческого поведения вывести из абстрактных теорий линию поведения «правильного», которое одно только может обеспечить стабильное процветание общества? Особенно если она примется критиковать, а в некоторых случаях даже объявлять преступным все, во что обычно верят, что делают и на что ориентируются люди, не задаваясь вопросом о функции критикуемых установок в процессе поддержания жизни?

В 2009 году Брюс Чарлтон, профессор эволюционной психологии и теоретической медицины, рассмотрел этот вопрос в статье «Почему высокому IQ недостает здравого смысла» (Bruce G. Charlton, Clever Sillies – Why the high IQ lack common sense, in: Medical Hypоtheses, 73, 2009, S. 867–870). По его мнению, абстрактный, аналитический разум является средством для решения новых эволюционных проблем, а здравый смысл („common sense“), в той или иной мере свойственный даже глупым людям, указывает испытанные пути решения проблем сосуществования людей, с которыми человечество на протяжении своей истории сталкивалось постоянно.

Но люди с высоким IQ имеют тенденцию применять свой метод также и к вопросам, с которыми прекрасно справляется здравый смысл, вытесняя его надежные интуитивные решения.

Когда самые высококвалифицированные интеллектуалы отворачиваются от коллективного интеллекта, предпочитая, как принято между обладателями высокого IQ, обобщенную, абстрактную и системную аргументацию, они отвергают экспертную систему в пользу неэкспертной.

Это мышление, не берущее в расчет реальность, особенно типично для людей с высоким IQ, и потому именно на вершине пирамиды, где возникают социально значимые описания ситуации, в частности, в общественных науках и СМИ, наблюдается повышенная концентрация приверженцев неадекватного восприятия реальности, каковое можно также определить как завиральные идеологии. Со временем – в особенности, если означенный дефицит смысла влечет к утопическим социальным экспериментам и поддерживается соответствующим подбором кадров – такие идеологии могут даже монополизировать некоторые области знания.

Когда такое происходит, приверженность этим (абсурдным) идеологиям становится признаком, отличающим элиту от плебеев, что позволяет без всякого обоснования отбросить любое альтернативное описание реальности (которое рано или поздно появится, поскольку бесконечно вытеснять ее идеологией невозможно), объявив его «глупостью», «безумием» или «злонамеренностью». Это и есть то, что именуется «политкорректностью».

Морализаторская отрава политкорректности есть реакция на тот факт, что спонтанные инстинктивные реакции распространены шире и ощущаются сильнее, чем абсурдные политкорректные абстракции, тем более что здравый смысл, в отличие от извращенных изысков, обычно оценивает ситуацию правильно. С честной дискуссией политкорректный консенсус абсолютно несовместим. Единственный способ нейтрализовать здравый смысл – заклеймить его.

Системы, предназначенные для добывания истины, как, например, наука или СМИ, создают при таких условиях исключительно ложную картину мира, а попытки решения проблем на основе представлений искаженных, иной раз до полной неузнаваемости, приводят, естественно, только к их усугублению.

Здравый смысл – один из естественных психологических механизмов человека, а его отрицание – один из важнейших компонентов идеологической парадигмы, принципиально не признающей существования человеческой природы. Есть множество примеров фатальных ошибок, вызванных таким подходом.

Есть, например, социологи, разработавшие концепцию «враждебности по групповому признаку» – имеется в виду любое проявление «дистанции», критического или отрицательного отношения к меньшинствам и маргиналам. Уже само употребление слова «враждебность» с его отрицательной коннотацией указывает на намерение не объяснить природу явления, но вынести ей нравственный приговор, чтобы всякий, у кого обнаружатся такие реакции, не человеком считался, а «вражиной».

К этой самой «враждебности» относят, между прочим, и склонность настаивать на «привилегиях коренных жителей», например, требование к мигрантам, соблюдать нормы, принятые в местном обществе.

Как ни странно, эти » привилегии коренных жителей», в чем бы они ни состояли, наблюдаются в человечестве повсеместно. От школьного класса, где не одобрят зазнайства новичка, до целых народов, не исключая, кстати, и самих левых организаций, дружным хором возмущения реагирующих на «компанию в пивной», что привилегией «коренных» поступиться не желает.

Нетрудно продемонстрировать, почему это так: Известно, что человеческое сообщество невозможно без консенсуса по вопросу, кто такие «мы» и каковы «наши» правила игры. Кто этих правил не придерживается, тот угроза для консенсуса, а в конечном итоге и существования «нас» как группы. Чтобы сохранить стабильность, группа вынуждена от посторонних отгораживаться, т.е. не проявлять с ними солидарности, обращаться как с «чужими», пока они не усвоят ее стиль поведения и не присоединятся к ней.

Дискриминация (это слово означает всего лишь «различение», но сегодня его уже вряд ли кто-нибудь способен воспринимать как нейтральное – только как обозначение «несправедливости». Вот как бездумно, как нечто само собой разумеющееся, перенимает наше общество эгалитаризм левой идеологии. Только тот, кто принципиально исходит из права/обязанности неразличения, независимо от того, является ли причиной поведение самого «отличаемого», может утверждать, что дискриминация, сиречь различение, есть по определению несправедливость) возникает не по воле одобряющих ее социологов и не по указке какого ни на есть начальства, она не может не возникнуть, даже если социологам она не понравится. Ее порождает тысячелетиями существовавшая в человечестве, возможно, даже закрепленная на генетическом уровне, поведенческая программа. Речь идет об оправдавшем себя в ходе эволюции решении проблемы сохранения группы и ее внутренних правил. В противном случае велика была бы вероятность существования общества, не знающего «привилегии коренных», но такое в природе не встречается.

Это, в частности, означает, что дискриминация чужаков есть необходимая предпосылка их интеграции. Бывают, конечно, случаи, когда дискриминация не только аморальна, но и объективно для общества вредна, но это – дело иное. Здесь речь идет только о том, что подавление естественной реакции означает искусственное возрождение уже решенной человечеством проблемы без всякой надежды найти другое, лучшее решение. Мы ежедневно видим в газетах примеры абсурдных противоречий, в которых запутывается общество, пытаясь чужаков интегрировать, не дискриминируя их.

Из части II: 

О «необобщении»

Стереотипы либерального мышления строятся на нескольких несформулированных предпосылках (…), к примеру: люди выступают в отношения друг с другом индивидуально по свободному выбору. Утверждение смелое до героизма: чтобы между людьми возникли отношения, им достаточно жить на одной улице, в одном городе, в одном обществе, в одной стране. Никто никогда индивидуально не выбирает себе сограждан, да и отношения с ними по сути индивидуальными не являются, а просто все вместе они создают среду, в которой живет (возможно, вынужден жить) каждый индивид.

Как же обстоит дело со свободой и правами тех, для кого эта самая среда невыносима, но нету средств другую найти? Их интересы, выходит, не в счет? Изнанка свободы, которой требует либерализм – всеобъемлющее требование толерантности. Ведь в обществе, где каждый не только вправе поступать, но и на самом деле поступает, как ему вздумается, пусть даже в рамках закона, проблематичным становится вопрос, какого поведения ожидать от ближнего.

А фокус-то весь в том, что либеральное общество не всякому дает свободу, интересы свои защищать (pursuit of happiness), но только тем, кто готов учитывать ожидания окружающих, того же ожидая от них. Интересы тех, кто от других ничего не требует, но и сам не намерен ни с кем считаться, в счет не идут. Толерантность для всех обязательна, не исключая и тех, кому она совсем не по нраву, кто от других ее не ждет и не просит.

Причем, все это никого особо не беспокоит, покуда существует определенный консенсус на предмет, что приемлемо и что терпимо. Пока законопослушность – в значительной степени усвоенная культурная норма, т.е. практикуется даже когда на горизонте не видно полицейского; пока демократические процедуры считаются честными; пока сохраняется в обществе минимальная солидарность, т.е. готовность собственные интересы во имя интересов общества потеснить, и у порядочного человека не создается впечатления, что он просто лох.

Покуда дело обстоит таким образом, нарушение правил остается исключением, а преступность – маленькой верхушечкой сравнительно небольшого айсберга. Правовое государство в состоянии с помощью судебной системы справиться с отдельным преступником.

Но и наилучшему правовому государству не одолеть преступности, ставшей явлением массовым, и чем оно либеральнее, т.е. чем больше уважает права гражданина, тем быстрее это выяснится. Чем сильнее распространяется преступность, чем опаснее она становится, тем меньше либеральности может себе позволить правовое государство. Организованная преступность, терроризм, использование в преступных целях интернета и коррупция – самое опасное, ибо посягает на самую сердцевину правового государства – вот проблемы, которые правовое государство разрешает усилением регламентирования и контроля, т.е. либеральность убывает пропорционально росту преступности.

Но ведь этот рост – не случайность. Начнем хотя бы с организованной преступности – это не итальянское, русское или китайское изобретение, она и в других местах встречается. Но стоит отметить, что сицилийская мафия есть, а вот фризской нету; русская есть, а датской не имеется; бывает китайская, но не бывает швейцарской. Еще отметить стоит, что именно в странах, где процветает мафия, и коррупция определенно больше распространена, чем на севере, западе или в центре Европы.

Значит, есть на свете культуры, где законопослушность плохо усвоена и выражена слабо, где видят в государстве не воплощение общественного блага, а скорее силу враждебную, что дает неплохие шансы различным частным силовым структурам. При массовой иммиграции носителей таких культур они и структуры эти с собой приносят и государству проблемы создают, каких не было до их иммиграции. Это вовсе не означает, что в таких организациях состоят все или хотя бы большинство иммигрантов из указанных стран, но их присутствие в таком количестве создает в некотором роде почву, вибрирующую в резонанс мафиозным структурам. Соответствующая среда создается массовой иммиграцией как таковой.

То же самое можно сказать и о терроризме. Терроризм возникает там, где либеральная демократия не в силах интегрировать определенные течения в обществе, поскольку они стремятся эту самую демократию устранить. Терроризм вполне может быть и доморощенным, как, к примеру, левый терроризм семидесятых и восьмидесятых годов. Этот терроризм, равно как и менее заметные формы насилия левых, сделался серьезной политической проблемой, что есть верный признак ослабления интегрирующего потенциала либеральных систем и усиления центробежных сил, порождаемых самими этими системами.

Но если подвергать их дополнительной нагрузке, ввозя миллионы людей, которым принципы либеральной демократии глубоко чужды и даже представляются безнравственными с точки зрения глубоко укорененных в них идеалов справедливого и богоугодного, т.е. исламского, порядка, то такая иммиграция с высокой вероятностью породит оппозиционный настрой. Проявления его будут очень разнообразными – от пассивного сопротивления через пропаганду ненависти вплоть до террора, до которого дойдет, конечно, лишь ничтожное меньшинство, верхушка айсберга. Но выглядывающая верхушка – свидетельство того, что айсберг существует.

С коррупцией никак не удается совладать не только в третьем мире. Она укоренена в соответствующих культурах, причем, по той же самой причине, что организованная преступность. Так что же произойдет, если открыть доступ в местный государственный аппарат людям, которые привезли с собой культуру с подобными компонентами? Разумеется, не все они станут брать взятки, но в целом коррупция не может не возрасти.

Такие предупреждения, как правило, отметаются поверхностным общественным мнением с требованием «не обобщать», не ставить под подозрение ту или иную группу иммигрантов (или какое-нибудь меньшинство) в целом. Но ведь статистика никогда и не предполагает вынесения суждения о каждом конкретном случае, она всего лишь дает прогноз – что произойдет, если проигнорировать ее предсказания.

Не существует никакого «права на иммиграцию», каждый человек имеет лишь право пребывания на территории государства,гражданином которого является. Кроме того, всякое государство имеет право решать, кого к себе пускать, а кого не надо. Таково его суверенное право, т.е. никому (кроме собственных граждан, если демократическое) оно не обязано давать отчет, кого и почему оно впускает или нет. Принимая подобные решения, государство может и должно руководствоваться интересами своих граждан, и если они потребуют «обобщения», то «обобщать» придется.

Впрочем, с точкой зрения либерализма этот тезис несовместим, хоть и поддерживают его иногда люди, именующие себя либералами, но они проявляют (здоровую) непоследовательность. Ведь если «свобода» как таковая есть естественное право человека, она естественно должна включать и свободу передвижения, и устройства на жительство, где понравится. По логике идеологии, исходным пунктом которой являются «права человека», не может свобода передвижения ограничиваться государственными границами, даже если «свободный человек» – заведомый преступник.

В таком случае государство обязано оправдываться за то, что не впускает того или иного индивида, лишаясь тем самымсуверенитета, т.е. права неподотчетности. Решение, не допускать иммиграции лиц, принадлежащих к определенному народу, является с точки зрения этой идеологии «дискриминацией», «нарушением прав человека», «расизмом» и т.п. Не потому чтобы оно на самом деле было таким, но потому что причина его принятия – интересы коллектива. Либерал-индивидуалист по определению не может признать легитимным такой запрет.

Из части III: 

О роли меньшинств

Мы уже убедились, что чем более гомогенно население государства, тем в нем прочнее гражданский мир. Под гомогенностьюследует понимать не стрижку под одну гребенку, но наличие общих представлений о добре и зле, справедливости и несправедливости, правде и лжи, своих и чужих. Терпимость к исключениям из правил и отклонениям от нормы не проблема лишь покуда исключения подтверждают правило, а не устраняют его. Не может быть демократии без понимания нации как коллективного субъекта. Традиционные для данного общества представления о семье и браке не могут быть «делом вкуса», ибо напрямую связаны с выживанием народа. А идеология, отказывающаяся учитывать все эти факторы, готовит обществу, как минимум, серьезные осложнения.

И еще мы отметили, что подавляющее большинство человечества учитывает эти факторы посредством здравого смысла, а здравый смысл есть не что иное как собрание проверенных эволюцией и оттого само собой разумеющихся решений фундаментальной проблемы существования сообщества.

Мы уже упоминали, что это отнюдь не исключает ни поиска новых путей и методов, ни целесообразности либерализации в смысле расширения поля допустимых отклонений от норм и правил.

Но тем более само собой разумеется, что прежде чем пропагандировать ослабление культурных норм, равноправие культур меньшинств, долговременное сохранение в иммигрантских сообществах чуждых привычек и традиций, переосмысление представлений о браке и семье и иные фундаментальные изменения в традиционной системе ценностей, не худо бы выяснить, соответствуют ли такие преобразования на самом деле интересам большинства, которое пока что большого восторга не проявляет, озаботиться доказательством их полезности или хотя бы безвредности. А то может оказаться, что какая-нибудь леволиберальная идеология просто использует интересы этнических и религиозных меньшинств (например, мусульман) или маргинальных групп (например, гомосексуалистов) для разрушения общественных структур вопреки воле и интересам большинства.

Таких доказательств не приводится, напротив – вся идеологическая индустрия, включая и (частично самозваных) защитников меньшинств пусть неохотно, но честно сознается, что налицо конфликт интересов:

Они это признают уже тем самым, что непрестанно призывают к толерантности. Слово «толерантность» происходит от латинского «толераре» (терпеть, переносить), а «переносить», как известно, приходится неприятности. Никому ведь не придет в голову говорить о толерантности, принимая друга, которого сам в свой дом пригласил, «толерантность» предполагает неудобства.(Manfred Kleine-Hartlage, Warum ich kein Linker mehr bin, Schnellroda 2012, S. 65 f.)

Признание, впрочем, разве что подразумевается. Если упоминается конфликт интересов как таковой, то лишь затем, чтобы исходя из метаидеологии (точнее, ее левого варианта, принципиально отстаивающего интересы «слабого», т.е. в нашем случае – меньшинств) изначально и безальтернативно отрицать законность интересов большинства. Такая идеология не допускает рассмотрения противоположных интересов как равнозначимых и равнооправданных, но трактует их как столкновение между добром и злом.

На этом фоне стремление сохранить свой народ и его культуру выглядит «ксенофобией и расизмом», а приверженность христианской модели семьи и традиционной сексуальной морали есть результат «гомофобии». Желания и интересы, что буквально на протяжении тысячелетий разумелись сами собой и, невзирая на все усилия идеологической индустрии, все еще разделяются большинством, объявляются по сути дела не просто незаконными, а прямо-таки несуществующими, сконструированными лишь ради маскировки «ненависти».

Вся эта демагогия – не что иное как демагогия, ибо место аргументов для защиты своей позиции занимают обвинения инакомыслящих в аморальности – демонстрирует правильность тезисов, которые я развиваю в этой книге:

Прежде всего, здесь проявляется деструктивная тенденция просвещенческого мышления, согласно которой человеческое общество есть продукт структур и мировоззрений, каковые следует преодолевать. Любые взгляды, кроме порожденных просвещенческой мыслью (сиречь придуманных идеологами за письменным столом) по определению неполноценны и достойны разрушения. Сюда же относится телеологическое (целевое – прим. перев.), утопическое понимание истории как пути человечества от первоначальных оков к свободе, к сознательно и рационально планируемому обществу с соответствующим мировоззрением. То есть, нормальным состоянием являются изменения и движение не в любом направлении, но строго к утопии. И если общество на подсознательном уровне усваивает такую установку (а при господстве метаидеологии иначе и быть не может), в нем уже не возникает никакого сопротивления.

Члены общества, которые хранят верность своим ценностям – патриотизму, например, или христианской семье – и не скрывают, что хотели бы видеть их в обществе обязательными, отвергают «норму» (движения), а поскольку движется оно к счастью всего человечества, нельзя позволить им оставаться при своем мнении, ибо за такой позицией может скрываться только неприятие «добра».

Кроме того, проклятия в адрес большинства и его интересов обнаруживают присущую этой идеологии недемократичность и враждебность к народу. Она в принципе не может признать несовместимости человеческой природы с утопиями, предназначенными для всеобщего осчастливливания. Обостряющаяся с течением времени борьба против интересов большинства с неизбежностью демонстрирует авторитарную природу утопического мышления и разоблачает претензии утопической метаидеологии на «освободительный» характер.

А ведь речь идет о том самом большинстве, на котором держится общество, о большинстве, которое не нуждается ни в толерантности, ни в материальной поддержке. Как же можно не замечать деструктивности мировоззрения, которое во всем, что функционирует нормально и изменяться не спешит, видит только потенциальный объект нападения и разрушения?

Меньшинства, которые стремятся сохранить культурную самостоятельность, систему ценностей и образ жизни вопреки интересам окружающего общества, заинтересованы в том, чтобы скрыть этот конфликт интересов, замаскировать его под квазиморальную проблему и во всем обвинить «злое» большинство. Они хотят заставить большинство замолчать, а для этого нуждаются в политическом влиянии.

Все это вместе взятое приводит к усвоению двойной морали: осознание и описание противоречия между интересами двух групп, если на него указывают представители большинства, клеймится как «дискриминация», а если меньшинства – признается «защитой законных прав» с выдвижением соответствующих требований.

В этом контексте часто используется теория деконструкции с тем, чтобы… «деконструировать большинство», но от нее немедленно отказываются, как только возникает опасность деконструкции меньшинства.

Половая самоидентификация человека объявляется «социальным конструктом», от которого, поскольку речь идет о традиционном различении, надо избавляться как можно скорее, зато гомосексуальная ориентация оказывается «неизбежной судьбой».

«Реакционным конструктом» оказывается этническая принадлежность большинства, зато у меньшинств это – необходимый признак самоидентификации. Такие рассуждения «с двойным дном» очень точно охарактеризовал Мартин Лихтмеш:

Сперва по умолчанию принимается, что в «обществе» есть только индивиды, «человеки», а всякие обобщения и идентификации можно конструировать или деконструировать по своему усмотрению – не существует в природе ни «немцев», ни «турок», ни «мусульман», ни «чужаков», это все искусственные конструкты. На самом деле, ни один человек не верит в такие утверждения всерьез, они – риторическое оружие психологической войны — «двойное послание» предназначенное для того, чтобы выбить почву из-под ног оппонента, одновременно цементируя свою. В одно мгновение в игру снова вводятся групповые идентификации, которые только что начисто отрицались». (Martin Lichtmesz, Die Vielen und die Totgesagten, in: Die Verteidigung des Eigenen. Fünf Traktate, Schnellroda 2011, S. 61)

Многие защитники этнических и религиозных интересов меньшинств действительно «интегрированы», только не в народ, в котором живут, а в его левую фракцию, политика которой направлена на ликвидацию народа или – как они говорят – «деконструкцию большинства» — как в теории, так и на практике.

Идеология деконструкции, как всем известно, прекрасно подходит для того чтобы под видом высокоморальных заповедей проталкивать частные интересы в ущерб интересам общества, т.е. полная противоположность тому, что ассоциируется обыкновенно с моралью.

Не будем гадать, насколько защитники интересов меньшинств сами верят в универсалистские идеологии, фразеологию которых используют. Даже если предположить, что на самом деле они не слепцы, а лицемеры, анализ это упростит, но результат не изменится. А состоит он во взаимовыгодном сотрудничестве между различными меньшинствами и политической левой.

Левые используют частные интересы различных меньшинств для незаметного продвижения своей программы развала общества, маскируя борьбу против большинства под борьбу за меньшинства, а свою деструктивность – под мораль. Они форсируют массовую иммиграцию, чтобы увеличить число своих избирателей, а возникающие при этом столкновения используют под лозунгом «борьбы с правой опасностью» для затыкания рта своим противникам.

Меньшинства же со своей стороны используют поддержку политической левой для продвижения своих интересов, для которого недостаточно их собственного влияния (причем, стратеги джихада делают ставку на демографический фактор, который рано или поздно даст им возможность отделаться от левых подручных).

Ясно как день, что шансы на выживание общества, принципиально ставящего интересы меньшинств выше насущных интересов большинства и считающего аморальным отстаивать жизненно необходимое, прямо скажем – невелики.

Автор Манфред Кляйне-Хартлаге

Перевод Эллы Грайфер

Оцените пост

(голосовало: 4, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться