Вечный зов

Этого дня ждали. Очень ждали. И в семье Аркадия Шухата в Нью-Йорке. И в доме Таисии Волощенко в г. Балта, что в Одесской области Украины. Ждали и в посольстве Израиля в Украине. Что же сблизило людей разных возрастов на разных континентах? Пусть об этом расскажет сам участник событий, очевидец и инициатор торжественно-траурного действа – вряд ли кто лучше передаст атмосферу тех трагических и незабываемых дней.

Итак, слово Аркадию Шухату.

– За несколько дней до начала войны наша семья переехала из местечка Кодыма, в Одесской области Украины, в село Грабово, где жили примерно около тридцати еврейских семей. Занимались в основном сельским хозяйством. Здесь был и крупный известковый завод, так что работы хватало всем. Край наш поистине благодатный, сюда нередко приезжали на отдых люди из ближних и дальних мест.

Грянула война и все перевернула. Началась эвакуация, которая практически превратилась в паническое бегство. Пыталась эвакуироваться и наша семья: мама Брана, младший брат Хуна и я. Отец в первых числах июля был мобилизован в армию. Вместе с другими семьями на подводах поехали по направлению к Кировограду. Но вскоре встретили своих земляков, которые возвращались, т. к. впереди были немцы. Пришлось и нам возвратиться в Кодыму. Здесь уже свирепствовали немцы, румыны и местные полицаи. Преподаватель немецкого Эльза выдала фашистам списки евреев и их адреса.

Мы прятались в погребе дома наших родственников. Где-то в конце августа в дом ворвались немцы и полицаи, вывели нас на улицу и повели в сторону Кодымского Яра, который впоследствии стал братской могилой многих моих земляков. Мы знали, что первую партию обреченных там уже расстреляли. В какой-то момент наша соседка в колонне Эстер Медник взяла за руку мою маму и толкнула всех нас в какие-то открытые ворота. На руках Эстер несла свою дочь Феню – инвалида. Когда совсем стемнело, она повела нас к своим знакомым у польского костела. Но там нас не приняли, и мы, попрощавшись с Эстер, решили вернуться в свое село Грабово. Там нас все знали, и мы хотели переждать беду в родных местах.

В доме, где мы жили, было пусто – все разграбили. Днем мама уводила нас в лесопосадку или в поле, а вечером мы возвращались на ночлег. В нашей деревне никто не успел эвакуироваться, и все, как могли, прятались от немцев, румын и полицаев. Но это затишье скоро окончилось. В селе появился староста и несколько полицейских. Самой большой и уважаемой семьей в Грабово были Совранские. Большим авторитетом пользовались семьи Шмила Когана, Резник, Миль, Дувидзон и другие. Первой жертвой стал Котляр – директор Грабовского известкового завода: его привязали к телеге и волокли вдоль речки.

А через несколько дней нас всех согнали в дом Иосифа Совранского. Немцы, полицаи и румыны требовали драгоценностей. Когда они стали срывать с моей мамы платок, я вцепился зубами в руку полицая. Меня за руки и ноги выбросили во двор и стали бить сапогами. Потом нас погрузили в подводы и полураздетых и измученных повезли в Кодыму, разместили в бывшей гостинице у вокзала. К этому времени примерно треть евреев Кодымы уже была расстреляна. Нас продержали несколько суток без еды и питья. Кто-то ночью пытался открыть окно и бежать – его тут же застрелили. Десять заложников также поплатились жизнью. Особенно свирепствовал некто Щербина, в прошлом следователь районной прокуратуры. Мама пыталась выменять свой единственный платок на хлеб. Щербина ударил маму по рукам, выбил из рук хлеб, догнал убежавшую крестьянку и избил ее. А маму повалил на пол и бил ногами по голове. (Впоследствии Щербина вместе с двумя другими предателями, по решению Военного трибунала 3-го Украинского фронта, был повешен на привокзальной площади. К сожалению, это был единственный судебный процесс над предателем в регионе – П. Е.).

Утром пришли немецкие офицеры. Они брезгливо осмотрели обитателей, похвалили полицаев за службу и дали указание вести всех в сторону г. Котовска. Вели нас этапом в сопровождении полицаев и румын. Тех, кто отставал, сажали на подводу. Как потом стало известно, их просто везли на расстрел. Мама несла братика на спине, привязав его косынкой, а меня держала за руку так крепко, что я плакал от боли. Таким же образом несла свою больную дочку Эстер Медник, которая вновь оказалась рядом.

На станции Абомельниково была первая остановка. Нас разместили в сарае, где раньше был свинарник. От изнеможения люди падали в эту грязь. Ночью в свинарник ворвались немецкие и румынские солдаты, освещали всех фонариками, выволокли молодых женщин и увезли их. Потом мы узнали, что их изнасиловали и расстреляли.

Следующей остановкой была ст. Слободка. По пути крестьяне пытались дать детям хлеб или картошку, но конвоиры их отгоняли нагайками. Некоторые наши женщины при удобном случае бросали в кювет своих маленьких детей в надежде, что их подберут и спасут. Нас загнали в коровник, здесь хотя бы было сухо и много соломы. Ночью повторилась та же история, что и на прошлой стоянке: увели молодых женщин и они больше не вернулись…

Последний переход к Котовску был, пожалуй, самым трудным.. Истощенные люди еле двигались. Чтобы не отставать, мама оставила в коровнике все наше барахло, в том числе и некоторые теплые вещи, о чем потом очень сожалела. Мама подвязала длинным полотенцем братика, образовав петлю, закинула эту петлю за спину, его ноги положила мне на плечи и велела держать их руками.

Так мы двигались. Чтобы меня отвлечь, мама советовала мне смотреть по сторонам: «Может, папу встретишь»…

На очередной остановке бессарабские беженцы (среди нас их было немало) подслушали разговор румын и узнали о том, что дальше нас повезут на подводах, а это означало верную смерть. Решили бежать. Страшно вспомнить, как мы бежали, падали, вставали и снова бежали. Куда? В неизвестность. Под утро забрели на хутор и постучались в первую хату. Хозяйка позвала нас в сени, где лежал только что родившийся теленок, дала нам хлеба, горячую картошку и попросила побыстрее убираться, т. к. румыны проверяют все дома. Опять мы подались в лес. Питались ягодами, грибами, какой-то травой, подбирали початки кукурузы, подсолнуха, сахарную свеклу.

Вновь к нам присоединилась Эстер со свой дочкой. Теперь, вспоминая и анализируя прошлое, не перестаю удивляться, как могли наши мамы находить силы, чтобы тащить нас, добывать пропитание, проявлять находчивость, преодолевать страх. Конечно, это было отчаяние, желание спасти своих детей. Откуда только силы брались у этих хрупких, изможденных женщин.

Однажды на опушке леса нас окружили румынские жандармы, стали избивать и кричать «пушкат!», что по-румынски означало «расстрел». Привезли нас в Балту, в уездную жандармерию и разделили – маму и Эстер стали уводить от нас. Они бросились к нам и не отпускали. Маму схватили и стали бить рукояткой нагана по голове, она потеряла сознание. Ее облили водой и стали хлестать нагайкой. Потом принялись за Эстер. Избитых нас привезли в полуразрушенную избу по улице Сенянской, 1. Это было знаменитое Балтское гетто.

Конец декабря 41-го и январь 42-го были для нас самыми печальными. В бараке, где нас разместили, свободных мест не было. Чтобы сесть, ждали, когда уберут трупы. Умирали каждый день. А наша мама после того страшного избиения не поднималась, все время бредила. А 31 декабря она знаком подозвала меня, достала припрятанные два сухарика и отдала мне. Она поцеловала нас, а утром 1 января ее не стало. Она еще пролежала несколько дней, пока не подошла очередь убирать трупы. Так мы с братиком стали сиротами…

Одолевали голод и тиф. Мне на правах старшего надо было что-то предпринимать. Я еще помнил страшную голодовку 33-го года, тогда от голода умер мой 4-летний братик. Я попытался выйти за пределы гетто, чтобы достать хоть какую-то еду. У одного дома стал собирать картофельные очистки и жадно их глотать. Как потом оказалось, за мной с противоположной стороны улицы наблюдала женщина. Она позвала меня во двор, расспросила откуда я. И все время приговаривала: «Б-же, покарай этих зверей-фашистов». Она меня накормила горячим борщом. До сих пор помню его неповторимый вкус! А потом сложила в сумочку хлеб и банку с борщом и сказала: «Для братика, и передашь другим детям». Это была милая и добрая Евдокия Юркова, наша спасительница, проживавшая в Балте по ул. Плотницкой, 2. Ее сын Василий и невестка Ефросинья стали для нас ангелами-хранителями. А вечером того же дня она пришла к нам в барак с целой сумкой еды. Надо ли говорить, как мы радовались этим подаркам!

Тетя Дуся не забыла и о том, что у меня были отморожены ноги: она приложила к почерневшим пальцам гусиный жир, замотала их чистой тряпочкой. Теперь я отчетливо понимаю, что сам по себе визит этой простой женщины в тифозный барак, где вперемещку лежали живые и мертвые, был подвигом. Она приходила к нам часто, кормила, успокаивала. А братик мой таял на глазах. Когда тетя Дуся пришла в очередной раз, братик уже кушать не мог. А 20 января 42-го его не стало. Меня перевели в т. н. сиротский барак. Семья тети Дуси не только помогала продуктами, но и прятала нас во время облав.

Сиротский барак – это особая территория. Оборванные, голодные и больные дети старались вести себя по-взрослому, помогали друг другу. Рядом со мной лежал Абраша Дерман, у которого были отморожены ноги. А девочку Соню из Кодымы старались кормить из ложечки, т. к. у нее были отморожены руки. Она рассказала, что бежала с отцом, а на привале он заснул и замерз. Проезжавшие мимо крестьяне похоронили отца, а девочку отдали в гетто. Гриша Рабинович был весь в фурункулах, на животе зияла открытая рана… Старшие ухаживали за младшими. И все же настоящим героем мы считали Мишу Спектора. Его маму расстреляли в Кодымском Яру. Он убегал, его хватали. Однажды при очередном побеге он был ранен в ногу. А в гетто он вместе с другими старшими ребятами связался с партизанами и не раз участвовал в рейдах против оккупантов.

Часто фашисты врывались в барак, хватали тех, кто попадался и увозили на вокзал грузить военное имущество. Однажды и я попал в такую группу. По дороге нам удалось бежать. А после работы всех загнали в крестьянский дом, облили его бензином и подожгли. Все сгорели заживо. Потом мой товарищ Шуня нашел в хате обгоревший платок своей сестры.

А как не вспомнить «волонтеров» из гетто, которые опекали нас. Помогали чем могли. Помню замечательных женщин – Дору Абрамовну Мошес, Фиру Владимировну Перельмутер, Софью Наумовну, Иду Львовну и других. Это были наши новые мамы, заботливые и добрые. Как бы мы выжили без них? Нас возили на работу в местный кожевенный завод, где делали валенки. Работали по двенадцать часов. Это был каторжный труд. Из 500 с лишним детей, прошедших сиротский барак, в живых остались не более пятидесяти.

P.S. На скрижалях Холокоста у Аркадия Шухата и его супруги Беллы своя, особая, страница. Девятнадцати родственников недосчитались они на послевоенной перекличке. Раны, которые кровоточат и сейчас. О них, сгинувших в войне, навечно впаянных в фамильные биографии, рассказывают родным и близким. Усилиями Аркадия Шухата и его семьи в парке Холокоста в Нью-Йорке поставлен памятный Камень, на котором выбиты фамилии погибших. Памятная семейная реликвия – так называют это поистине святое место, которое открыл рабби Иегуда в мае 2005 г. А на том месте в Одессе, на площади Толбухина, где заживо сгорели многие одесситы, в том числе и родственники Аркадия Шухата, поставлен обелиск.

Аркадий Шухат никогда не забывал и не забывает своих спасителей. После войны они не раз встречались, он во многом помогал им. Ушла из жизни Евдокия, Василий и Ефросинья – поставил им памятник. Долгие годы он собирал документы: справки, воспоминания очевидцев, заполнял всевозможные анкеты, чтобы увековечить память тех, кто в страшное время протянул руку помощи.

И вот, почти через 65 лет в Культурном центре Израиля, что в Украине, в апреле 2005 г. состоялась волнующая и незабываемая церемония – посол Израиля в Украине Наоми Бен Ами наградила внучку Евдокии Юрковой – Таисию Васильевну Волощенко дипломом и медалью Праведника Мира. «Много лет я нахожусь на дипломатической работе, – сказала посол, — но, встречаясь с Праведниками Мира, переживаю волнующие минуты». В честь Юрковых в Иерусалимском мемориале Яд-Вашем посажено дерево на Аллее Праведников.

Память, вечный зов, тревожит, напоминает, не дает покоя.

Внимательно слушал, записал и вместе с автором переживал

Петр Ефимов