Еврейский Мир

Профессор Каждан — ученик легендарного профессора Гельфанда, лауреат практически всех мировых призов и премий в области математики.
Давид Каждан — еврей, с юных лет открывший для себя мир иудаизма; живет в Иерусалиме.
Ненаучная вера
– Как давно вы соблюдаете заповеди, и с чего это началось?
– Потихоньку-полегоньку я начал соблюдать Тору в 22 года, еще в Москве. Мой знакомый стал христианином, и это произвело на меня впечатление. До того я считал религию частью культуры, не имеющей никакого отношения к современной жизни. И я стал читать книжки, начал с Библии. Заинтересовался и нашел человека, который бы меня учил. У моего однокурсника (сегодня он живет в Израиле, в Бейт-Шемеше, начал соблюдать задолго до меня) был религиозный дедушка, который и нашел мне преподавателя. Советская власть выпустила прекрасный учебник иврита в 60-е годы, словарь. А что еще нужно? Встречались мне такие, кто был настроен намного более сионистски, чем я. Мои интересы в те годы лежали только в религиозной сфере.
– Что вас привлекло в иудаизме?
– Мои основные зацепки были интеллектуальные. Тексты для меня были значимы.
– Вы хотите сказать, ваша вера стала результатом осознания логичности Торы?
– Вера нужна там, где ты не можешь что-то доказать. Эвен Эзра прекрасно сформулировал это в XI веке: «Вера — ибо абсурд». Не надо верить, что сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. В это не надо верить, это надо доказывать. А утверждение, которое верно всегда, в современном научном мире не значимо.
Другое дело, что всякий раз, когда мы говорим о бесконечности, всегда вылезают парадоксы. Наверное, именно поэтому меня с детства так манила математика. Не просто как профессия, а как уникальная возможность прикоснуться к бесконечности, к чему-то абстрактному, к чему-то, что намного больше чего-то конкретного, что можно потрогать руками.
– Но если к вам обратится студент и попросит объяснить «на одной ноге», что такое вера, как вы отреагируете?
– Во-первых, такого практически не происходит. С такими вопросами ко мне студенты не подходят. У нас на факультете наложено табу на две темы: политика и религия. За границей бывает. Там меня могут спросить и об иудаизме, и о вере. Я своего еврейства не скрываю.
Но если человеку становится что-то интересно, я обычно стараюсь опять-таки читать с ним некие тексты, показываю, насколько они на самом деле имеют к нему отношение. Пусть давно написанные, они важны для него лично сегодня. Так действую я. Может, это не самый правильный метод и не единственный верный способ. Для меня связь, в общем, через тексты.
– Каково работать в светском окружении? Или слухи о неприязни светского общества и научной элиты Израиля к религиозным евреям преувеличены?
– Я же говорю, что темы религии и политики у нас вне обсуждения. Поэтому никто не обращается ко мне с вопросами личного или общественного характера во время очередной политической бури, в эпицентре которой — религиозное общество. Так что ни с какой неприязнью я просто ни разу не сталкивался. Не знаю, что творится в гуманитарных областях, но среди математиков на это и намека нет. Всего два человека, выходцы из России, стали здесь членами Академии или получили премию Израиля, — они оба религиозные. Никого это не смущает. Такой вопрос не возникает, его просто нет.
– Вы не видите противоречия между религией и наукой?
– В 50-х годах прошлого века в Америке было очень сильно движение «религиозная наука»: обыватели видели противоречие между религией и наукой. И тогда им популярно объясняли, что противоречия нет. В последние десять лет я не встретил ни одного человека, которого волновал бы этот вопрос.
– Среди великих ученых много религиозных евреев?
– Был период, когда среди математиков их было относительно много. Например, в Иерусалимском университете — восемь из тридцати, в основном люди моего поколения. Среди молодежи таковых меньше.

Гарвардский период
– Вам встречались ученые, которые начинали продвигаться в религии, а потом все бросали?
– Встречались. Вопрос в том, насколько религия встраивается в их некую внутреннюю жизнь. Человек может заинтересоваться, его что-то «зацепило», а потом он остыл, и все. Бывает по-всякому.
– Вам ничто внутренне не мешало соблюдать заповеди?
– Мне было очень тяжело, когда я только начал соблюдать субботу — гуляя в субботу, видел какую-нибудь старушку, несущую тяжесть, и не мог ей помочь. Было очень неприятно. Очень. До сих пор помню. В Америке такое редкость, а вот в России таких старушек, тянущих, толкающих, несущих тяжелую ношу, было полно. И было жутко неприятно.
Другими словами, для меня трудности были не в «технической» области. Это как раз было преодолимо. А вот противоречия между религиозными и общечеловеческими требованиями — это было серьезно. Но, к счастью, они возникали не каждый день.
– Тора не отрывала вас от научной деятельности?
– Мне так не кажется. Не думаю, что человек в принципе может всерьез заниматься наукой больше трех часов в день. Поэтому в Гарварде я мог себе позволить заниматься Талмудом по четыре-пять часов в день. Перерыв на обед использовал для учебы в хавруте по телефону.
– Как вы попали в Гарвард?
– В семидесятые годы появилась возможность эмигрировать в США. Я обратился в три университета. В Принстоне и Йеле мне отказали, а вот в Гарвард приняли.
– Чем это объяснить?
– Отказ или согласие? Это как подбросить монетку — орел или решка. Кроме того, некий математик Платонов ездил на Запад и объяснял, что я и Маргулис вообще давно перестали заниматься математикой. Ему где-то поверили, где-то нет. Вероятно, в Гарварде не поверили.
– Ваше религиозное восприятие изменилось в Америке?
– В России было ощущение, будто есть один тип религиозных, опирающихся на «Кицур шулхан арух». Это была единая система правил, которым следовали все, кто больше, кто меньше. Поэтому меня совершенно шокировали религиозные тенденции в Америке.
Не забывайте еще, при отъезде (а мне было меньше тридцати) я знал двух соблюдающих евреев младше шестидесяти лет. Наша социальная жизнь была совершенно не связана с общиной, к которой я не принадлежал и которой, в принципе, не было. А в Америке дети пошли в религиозную школу. У них появились приятели, у приятелей были родители, и мы попали в религиозный мир. То, чего совершенно не было у нас прежде.
– Но это была религиозная интеллигенция?
– В Бостоне в нашем окружении большинство ценило образование. Почти все учились в университетах. Поэтому большой разницы между религиозным и нерелигиозным академическим миром для меня не было. Мои отношения на работе практически не пересекались с отношениями в общине, в которой я чувствовал себя вполне естественно.
– Вы в основном занимаетесь научной или преподавательской деятельностью?
– Научной. Но и занимаясь наукой, очень важно, в каком кругу ты вращаешься, с кем ты общаешься. В Гарварде, да и в Еврейском университете много тех, с кем интересно разговаривать.
– Вы читаете лекции и на религиозные темы?
– Да. В основном я читаю комментаторов, разбираю сказанное ими. Но Тора никогда не была для меня профессией. Я рассматриваю себя как абсолютного дилетанта в Торе.

Настоящие евреи
– Кто для вас пример «настоящего» еврея?
– Все евреи без исключения.
– Вот так, банально?
– Почему? Это достаточно нетривиальное и даже очень опасное утверждение. Помните суд над Кастнером, который спасал «настоящих», «ценных» евреев, обрекая «не важных» на смерть? Хотя он мог сказать, что всем евреям нужно бежать, а не успокаивать их, тогда спаслось бы намного больше. Примерно половина бежавших евреев выжили. И оценка, кто является «правильным», «настоящим» евреем вызывает во мне внутреннее сопротивление.
– Но в еврейском народе всегда существовала иерархия. Были левиты, были коэны, был первосвященник…
– Безусловно. И в любой демократической стране есть министры, есть заместители министров, но это не значит, что они по-человечески другие, более «настоящие».
А фамилия Каждан, между прочим, коэнская фамилия. Это аббревиатура «коаним шлухей де-Рахмана нинху». Но сам я не коэн, поскольку фамилия досталась мне через бабушку. Это известная фамилия в Минской области.
– Ваши предки были религиозными?
– Мой дедушка учился в хедере и был религиозным лет до 10–12. А потом стал заниматься бизнесом.
– Говорят, раньше умные люди шли в науку, сегодня — в юриспруденцию. Что это, по-вашему,—  модные веяния или смена приоритетов?
– Мне трудно сказать. После запуска первого спутника Америка вложила огромные деньги в науку. Разумный человек шел в науку, понимая, что приличная зарплата и много свободного времени ему гарантированы. Это было большим преимуществом. Сегодня ученым устроиться гораздо сложнее, да и разница в зарплате бизнесмена и хорошего юриста, по сравнению с научными работниками, весьма существенна.
В России ситуация была иной. Во-первых, евреев никуда больше не брали, а заниматься бизнесом было невыгодно. Во-вторых, наука, в том числе и математика, оставалась единственной политически нейтральной сферой. Во всех остальных сферах деятельности надо было как-то склонять и спрягать Ленина и Сталина.
– Какое еврейское образование и воспитание вы считаете оптимальным? Как привить детям еврейские ценности вместе с серьезным изучением светских предметов?
– Есть попытка, которая казалась бы идеальной, но я ни разу не видел ее удачно реализованной. Она заключалась в том, чтобы не было в некотором смысле разделения между религиозными и светскими предметами. Чтобы обсуждение моральных вопросов на уроках литературы затрагивало отношение Торы к этим вопросам. Школ таких я не видел. Видел попытки некой интеграции.
Позиция, согласно которой человек живет как бы в двух независимых мирах — один религиозный, другой культурно-светский — мне кажется неправильной. Когда человек живет еврейской жизнью, но при этом имеет профессию, то он должен заниматься своей профессией честно и хорошо, поскольку таковы религиозные требования.
Мне кажется, если ценить культуру (а можно и не ценить), то идеальным было бы некое совместное обучение. Обучение, которое совмещало бы общекультурный и религиозный подход как дополнительные компоненты в понимании одного «текста событий». Но я совершенно не знаю, как это реализовать на практике. Дети, окончившие хорошую школу, знают больше, чем те, кто прошел плохую. Но можно найти и множество контрпримеров: известны гении, которые нигде не учились (Ломоносов). Существует очевидная связь между знаниями и моралью человека и тем, чему его учат.
– Если бы вы не были математиком, кем бы вы стали?
– Историком. Как мой отец.
Беседовал Илья ЙОСЕФ

Оцените пост

(голосовало: 3, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться