Продолжение. Начало в №1083
Глава 1. «Вы не видели моего отца?»
Каждая новая группа бывших узников, которую я встречал на станции, напоминала все предыдущие. Они все были одеты в оборванные одежды заключенных, грязные и изможденные, им едва хватало сил, чтобы сойти с поезда. Многих приходилось нести. Они ждали с отсутствующим видом, стояли неподвижно, сидели или лежали не земле. Немногие разговаривали. И повсюду сновали люди здоровые — искали, выглядывали знакомые лица кузена, матери, ребенка или отца. Я расспрашивал всех, но никто ничего не знал о моем отце, никто не мог дать никакой информации, никто не мог подать мне надежды.
В очередной раз я устало тащился домой. Я шел по улицам мимо домов, таких близких и родных во времена моего детства, как вдруг заметил иссохшего маленького человека в оборванных лагерных робах. Я, должно быть, пропустил его, не поговорив. Он был изможден, только кожа да кости. Плоть его лица была туго натянута, словно мрачная похоронная маска. И хотя я не узнал его, что-то знакомое было в этом лице. Я спросил его, знакомы ли мы, и он ответил, что его зовут Шломо Браун. Этот полупризрак был в прошлом другом семьи, успешным коммерсантом и ученым человеком, жившим в большом особняке через дорогу напротив нас. Глубокая печаль поразила меня.
Тот Шломо Браун, которого я видел перед собой, не имел ничего общего со здоровым человеком, которого я знал несколько лет назад. Какими же злодеями были наши мучители! Одного желания убить нас было недостаточно; они желали сломить и унизить нас, стерев последние крупицы человеческого облика, прежде чем нанести смертельный удар. Они хотели уничтожить наши души.
И вновь я спросил об отце.
«Да, — ответил он. — Я видел твоего отца в Маутхаузене. Мы вместе были в бараках». Я приободрился и воспрянул духом, несмотря на тот факт, что Маутхаузен был лагерем смерти, в котором, за отсутствием газовых камер, применяли наиболее жестокие методы умерщвления евреев. (После освобождения Освенцима союзниками нацисты повели свои оставшиеся жертвы маршем смерти по направлению к Маутхаузену, в отчаянной решимости прикончить их там.)
«Как он? Как его здоровье? Жив ли он еще? Где он?!» — спрашивал я, переполненный чувств.
Его и без того несчастное выражение лица стало еще более печальным. «Когда я видел твоего отца последний раз, он был в плачевном состоянии». Господин Браун сам находился на пороге смерти, и если уж ему состояние моего отца казалось критическим, значит, мне немедленно надо было его найти. Старый друг семьи, видя, что я не уловил намека, все же проявил чуткость и огромную доброту в обращении со мной. В надежде, что я пойму и приму судьбу моего отца, он продолжал рассказывать как можно более деликатно: «Мне кажется, у твоего отца не было сил прожить больше, чем несколько дней. Он был слабее, чем все мы. Тебе надо заботиться о себе. Разве это дело — слоняться по вокзалу?»
Я был сломлен. Моя последняя надежда увидеть самого дорогого мне на свете человека была разбита вдребезги.
Мне удалось в какой-то мере совладать со своими чувствами. Я покорился мысли, что мне придется выстрадать и это. Это было невыносимо трудно, но на собственном горьком опыте я выучил: есть много вещей, на которых, чтобы продолжать жить, нельзя позволять себе задерживаться. Так много было всего, о чем даже думать для меня было губительно. Я занял свои мысли выживанием.
Как-то раз, спустя несколько недель, я возвращался в свою прессбургскую квартиру, погруженный в мысли о моем новом предприятии экспорта-импорта. Я обнаружил, что иду рядом с группой неизменно присутствующих вокруг беженцев. «Они все похожи между собой, — думал я. — Жалкая роба заключенных концлагеря едва скрывает изморенное голодом и издевательствами тело, состоящее из одной кожи и костей».
Один узник был еще более немощен, чем остальные; один скелет остался от этого человека, с трудом передвигавшего ноги. Я мог разглядеть кости его рук и даже лица. Его плечи были похожи на палки, на которых сверху неустойчиво покачивался череп. Тончайшая кожа пепельно-серого цвета была туго натянута на кости лица и лба, а ввалившиеся глаза были как две темные глубокие дыры.
Как могли немецкие чудовища совершить такие ужасные вещи с человеческим существом? Как могли они превратить человека в сущий скелет, а то и хуже? Одно дело — убить человека, и совсем другое — годами уничтожать его личность, а затем убить его. Только у нацистов можно встретить такую степень злодейства. Я плелся дальше, а эти и многие другие вопросы проносились в моей голове, пробуждая чувство глубокого гнева и скорби. Я обогнал их, пытаясь направить мысли на дела моего бизнеса.
«Роми…»
Звук моего имени, едва различимый, далеким эхом отозвался в моей голове. Это был звук из моего детства. И хотя голос был слабым и хрупким, это был голос моего отца, и он звучал с той же интонацией. Я тут же предположил, что из-за горячего желания видеть отца мне уже стал чудиться его голос.
«Роми…» — на этот раз голос звучал громче, более настойчиво.
На несколько секунд все смешалось в моей голове. И хотя я знал, что это — невозможная мечта, я все же обернулся. Там стоял мой отец. Слезы хлынули из моих глаз. Вся моя любовь к отцу, вся моя грусть, горечь и безнадежность изверглись фонтаном наружу.
Его глаза остались ясными: живые карие глаза, которые мне никогда не забыть, глаза, светящиеся теплотой и непреодолимым желанием жить. Только благодаря его голосу и глазам я смог узнать отца. Я упал в его объятия, и мы оба неудержимо рыдали. Это были слезы радости и печали обо всем, что произошло с нами и нашей семьей.
Даже спустя пятьдесят лет вопросы продолжают упорно преследовать меня, требуя ответов. Воспоминания, которые я пытался подавить, но потерпел прискорбное поражение. Вопросы не оставляют меня в покое. Столько лет прошло, но я продолжаю просыпаться с мыслями о Холокосте, мысли о нем не дают мне спать по ночам. Все больше я копаюсь в себе, пытаясь понять необъяснимое. Я даю временные ответы, но каждый из них поднимает множество еще более мучительных вопросов.
Когда усталость побеждает и сон охватывает меня, в нем я проживаю заново несвязный набор воспоминаний. Безграничная радость вспомнившегося лица; давно погребенные люди навещают меня, пытаясь утешить, друг, или родственник, или неослабный страх… голос моей сестры… оглушительный стук и крики ужаса… чудовища в отвратительной форме и чудовища в штатском… мама зовет меня… веселые праздники с чудесной едой и счастливыми лицами… Большая иешива Прессбурга… Дни трепета в одиночестве и темноте… евреи, лежащие мертвыми на улицах… убитые младенцы… искалеченные друзья… бесконечное мужество… величественная вера, синагоги, и Тора, и мой Небесный Отец.
Пойму ли я когда-нибудь? Возможно ли кому-то понять непостижимое, слишком жуткое, чтобы даже представить?
Я пишу эту книгу, чтобы все знали, что произошло. Я пишу эту книгу, чтобы, быть может, понять самому, почему это произошло.
Перевод Элины РОХКИНД
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
