Еврейский Мир

Я не раз имел приятность представлять вам, уважаемые читатели, творчество Лианы Алавердовой. Был поклонником ее поэзии задолго до личного знакомства. Высокое мастерство обращения со словом, ритмом и интонацией, историзм, присущий ее стихам, что, впрочем, немудрено для профессионального историка; а главное — живое и заразительное чувство сопричастности, прилепленности к своему народу. И вот — встреча наяву. Конечно, меня, шахматиста, и в интервью тянет к дуэлям…

– Лиана, как вас занесло в Америку?
– Мы жили в Баку, и еще где-то в 80-е у меня возникла мысль эмигрировать. Мне тяжело жить там, где лгут. Но — все было закрыто.
Меня интересовала еврейская история… Но книг о ней практически не было, если не считать архивов и спецхранов, куда допуск простым смертным был закрыт. Я чувствовала, что живу в несвободном обществе. Когда Советы вошли в Афганистан, это была моя личная трагедия. Постепенно из меня получилась «внутренняя антисоветчица», но — жила, приспособленка, как нас учили. Сдавала экзамены…
– С какого времени вы стали «антисоветчицей»?
– Наверное, когда отчетливей почувствовала разлад между тем, чему нас учили, и реальностью.
– А конкретнее?
– В конце учебы в университете. Но некоторое время я еще говорила папе: «Ленина не трожь». Приходил к нам в университет один из «столпов» советской истории, москвич. Знания обширнейшие. Я спросила: «Как может партия рабочего класса являться одновременно партией всего народа?» Ответ не запомнился, гладенький. Все боялись говорить честно.
– Вы по образованию?..
– Историк, преподаватель истории и обществоведения. Моя фамилия Алавердова — по дедушке, папиному папе, черкесу-христианину (кстати, его звали очень по-еврейски: Рафаил Абрамович). Наверное, поэтому меня и приняли в Институт философии и права — фамилия «безобидная». Я себе воображала карьеру археолога. Раскапывать, устанавливать факты и связи, находить, что же было на самом деле. Читать об этом казалось так увлекательно…
– То-то я смотрю, в стихах, да и в статьях вы все время словно что-то раскапываете, связываете в одну линию, стараетесь завершить, уточнить концепцию. Но вот вам антитезис. В своей книге об истории и философии шахмат я осмелился на такое нахальное заявление: единственный историк, которому я бы поверил — пророк.
– Что вы имеете в виду?
– Что в реальности так называемая наука история загромождена подгонками под искомый результат, под идеологию. Да и даже при идеальной субъективной честности историка — легко ли действительно вжиться в иную эпоху, другую систему ценностей, иную энергетику хотя бы? Это надо просто видеть, этим быть и в этом жить. Иначе возникает увлекательная сказка, не более.
– Я все-таки считаю, что можно докопаться до исторической правды. Кроме, конечно, России, где историю постоянно переписывают. Но мне кажется, до некоторых базисных фактов даже там можно докопаться. Рано или поздно факты всплывают… Например, недавно сказали по телевизору, что суммарное число заключенных в сталинских лагерях было 19 млн 860 тыс. Эти данные приведены Ольгой Шатуновской, которая работала во времена Хрущева в составе комиссии Президиума ЦК КПСС по расследованию судебных процессов 30-х гг.
– Это та комиссия, про которую сказано в анекдоте: «Стучат в крышку гроба — вставайте, вы реабилитированы!»?
– Да, та самая. Выжили из них — 200 тыс. человек… Мы вышли из людоедского государства… Но все-таки эти люди вышли и рассказали о пережитом. Среди них, скажем, Варлам Шаламов, Евгения Гинзбург… Я с детства любила историю, но постепенно стала видеть, что невозможно из наших книг получить реальную картину. Что-то узнавала из дореволюционной «Еврейской энциклопедии», хранившейся у соседей. Что-то от дедушки…
– Мы говорим, по-моему, немного о разном. Конечно, отдельные факты порой удается восстановить более-менее точно. Но — это еще не внутренняя ткань жизни; да и доверять, что в комиссии под эгидой лютого антисемита Хрущева, у которого как у подручного Сталина руки по локоть в крови, будут лежать на столе только некрапленые карты… Но шагнем в современность. Что вы, историк и библиотекарь, думаете о сегодняшней, куда более свободной и легко добываемой информации?
– Горький парадокс сегодняшнего времени, времени информационного взрыва, в том, что информация зачастую имеет невысокое качество и достоверность. И сохраняется далеко не всегда самое важное в культуре — это помимо того, что культура далеко не сводима к одной только информации. Это иллюзия, что в электронном виде все важное сохраняется и удобно используется. Отнюдь — многое ценное пропадает, а остается на долгое хранение и использование совершенно не обязательно наилучшее. И это, увы, часто безвозвратно. К тому же мы не знаем, что может заинтересовать потомков. Я работаю в библиотеке…
– Слышу жалобу историка… Наверно, когда вы выбирали профессию, кровь взыграла — ведь за пределами мира Торы иудаизм называют «исторической религией» — так мы ценим прошлое и его связь с настоящим. Что для вас в детстве было еврейство?
– Моя семья, мой любимый дедушка (он ушел, когда мне было 8 лет — я была готова без устали слушать его рассказы). У нас справлялись праздники, дедушка и бабушка знали идиш… Но использовали его обычно как секретный код от нас, детей. До сих пор в семье употребляются идишские выражения и словечки…
– Вы ашкеназка?
– Да. В Баку жили и горские евреи, их религиозность была много больше. Баку — интернациональный город. Там евреев не трогали, но и еврейское не изучалось. Как и везде в СССР. Например, при описании крестовых походов ни слова о кошмарах еврейских погромов… О зверствах нацистов — тоже: «невинные советские люди», без национальности… Меня поражает способность этого (моего!) народа выживать после всего этого и обогащать своим космополитическим крылом мировую культуру!
– А некосмополитическое крыло?
– Я уверена, что, если бы не крепкое ядро хранящих Традицию евреев, наш народ растворился бы.
– Поэтому вы и отдали всех дочерей в иешивы?
– И поэтому. Конечно, нас также пугали «паблик скул»… Сами видели. Но — денег не хватало, да и со школьными автобусами были постоянные проблемы. В какой-то момент забрали девочек… Старшая по сей день — наш «раввин» на семейных праздниках.
– Что-то они соблюдают?
– Скорее знают, чем соблюдают. Я иногда с ними по этому поводу даже спорю. Не знаю, правильно ли я их забрала из иешивы… Наверное, одна из причин — иначе нам самим надо было бы «подтянуться», изменить образ жизни. Иначе у детей возникает «двоедушие», как в Союзе.
– Что вы тогда скажете о религиозности?
– Я очень уважаю людей искренне религиозных, восхищаюсь ими. Но я чувствую, что я, по складу своего характера, не могу быть такой.
– ?
– Я не такой верующий человек. Точнее, моя вера не настолько сильна, чтобы изменить образ моей жизни.
– Лиана, в ваших стихах еврейская тема, энергия, сопричастность очень значимы и «звучащи». Как может поэт, глубоко переживающий нечто, одновременно быть к нему, как вы сказали, с «не настолько сильной верой»? Ведь вы настоящий поэт, в стихах не солжешь…
– Я различаю судьбу народа и религиозность. Для меня историческая и культурная составляющая еврейства важнее собственно религиозной традиции — я слишком мало ее знаю…
– Вы же говорите — со мной сейчас и в своих творениях — именно о религиозной традиции еврейской, которая является, по вашим же словам, «становым хребтом» народа!
– Восхищаюсь еврейской «жестоковыйностью» — она ведь длится не год, а тысячелетия! Но — восхищаюсь со стороны. Иногда я бывала в синагогах, в темпле. Однако службу я не понимаю, иврита не знаю. Но если когда-нибудь буду ходить в синагогу — то только в ортодоксальную…
– К слову, вы с «Евреями за Иисуса» знакомы?
– Лучше быть совсем нерелигиозной, чем изменить исторической памяти.
– Что же, в итоге, получается насчет двоемыслия, которое вы так не любили в молодости? Вы говорите о восхищении, уважении, о сохранении народа через ортодоксальное ядро — а вы лично? Хотите быть на поверхности? Предоставить такую работу другим?
– Получается, что да. Есть люди, которые восхищаются летчиками, но пилотировать самолеты не могут.
– Но ведь вы же лично рассказали о своем интересе к еврейству, о своей несомненной самоидентификации в качестве капли или, если хотите, волны в народной реке. В ваших стихах — столько любви и боли за свой народ! Это не положение пассажира. Китаец здесь может быть «пассажиром», футбольным болельщиком, а «евреец»? Вы слишком человек не пустой…
– Вы все это знаете — вопрос об образе жизни, ограничениях… Шаббат, кашрут, головной убор и т.д.
– Иначе говоря, «недостаток веры для изменения образа жизни»? Я бы лучше сказал о «недостатке мотивации». По секрету: евреи считают, что вера не столько предшествует поступку, сколько вытекает из него, становится его следствием. Но мы, наверное, уже все сказали друг другу об этом. Давайте сменим тему. Зачем вам поэзия?
– Зачем поет птица? Не может не петь. Если есть переполненность чувствами, впечатлениями. Когда хочется что-то сказать… Достаточно однажды в жизни написать настоящие стихи, чтобы остаться поэтом. Я никогда не вымучиваю стихи из себя, не заставляю себя. Бывают периоды затишья, бывает — строчки сами просятся на перо. А вообще, писать стихи на русском в англоязычной стране — занятие бесперспективное и почти бесполезное. Интерес к поэзии очень мал. Интересуются больше ею пожилые — по привычке уважают литературу. Или сами пишущие любопытствуют друг о друге.
– Иначе говоря, вы пишете сама себе?
– Или гипотетическому собеседнику.
– Воображаемому?
– Потенциальному.
– По сравнению с Традицией — обращенной к реальному Создателю и реальному человеку — это не слишком иллюзорно?
– Я пишу о реальных вещах. У меня очень мало абстрактных стихов, моя манера — реалистическая. Я не могу писать непонятно и туманно. Хочу донести мысль, чувство…
– Кому?
– Ищу единомышленников. Когда над твоими стихами никто не смеется, не плачет… Я, как тот андерсеновский соловей, хочу «увидеть слезы на глазах императора». Без того доброго, что я делаю, в мире его было бы немножко меньше. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь в удивительной точности высказывания: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Может быть, отыщется потомок…
– А не слишком ли это легковесно?
– Для меня — нет. Жизнь вообще слишком скоротечна, и никто не знает, что останется, а что пропадет.
– Вы в нашей беседе говорите о чувстве, о вере — я же больше ориентирован на логику и знание. У вас есть чувство исторической сопричастности. Что такое эта сопричастность в сегодняшнем?
– Неравнодушие. И — реальность семейной памяти. Когда в 42-м моя мама маленькой девочкой ложилась спать, она боялась, если бабушки не было дома, что «маму забрали немцы» (хотя до Баку они не дошли). Или Гражданская… Мои бабушка и дедушка спаслись в Баку из Украины. Другая бабушка (папина мама) попала в Баку почти случайно: багаж всей семьи отправился в Тифлис, а ее отца попутчик уговорил ехать в Баку… Потом багаж еле добывала — представляете, она, 16-летняя девушка, сама поехала в Тифлис через бушующую страну! И иногда я оцениваю события глазами моего деда. Знаю, например, сколь много значило для него возникновение Израиля.
– Для меня история тысяч лет — реальна. Я ее учу и у нее учусь. Разбираю древние споры и события — как моральные маяки и образцы исполнения Закона.
– Вы рассматриваете историю с религиозно-духовной стороны, я — с исторически конкретной. Героиня моего стихотворения (оно публиковалась в ЕМ) «Мария Нуньес» — пример такого подхода. Когда в нее, переодетую мужчиной пленницу, влюбляется английский аристократ, она, иудейка, вынуждена его отвергнуть.
Через судьбу одного человека видна судьба мира, судьба народа — больше, чем через абстрактную статистику тысяч и миллионов. И, наверное, больше, чем через логику. Человеку легче сопереживать одному персонажу, особенно если он ярко выписан, чем множеству.
– Ну зачем вы так — меня в истории тоже интересуют не только абстрактные идеи или примеры для подражания. Но сейчас вы говорите о возможности сопереживания через соразмерность человека с человеком — поставить, ощутить себя на его месте или как бы рядом с ним?
– Да. Поставить себя на его место, насколько это возможно, проникнуться его чувствами и мыслями, — то, что называется художественным перевоплощением. Не случайно у меня в стихах много диалогов: через общение, взаимодействие характеров идея обретает плоть, и именно так ее действительно можно пережить.
– Ставлю окончательный диагноз: вы — женщина!
– Что поделать?
– Спасибо вам, Лиана, за интервью. Жду ваших стихов, навеянных, в частности, и нашим разговором.
– И опять: «Нам не дано предугадать…»

9 декабря в 2 часа дня в отделении бруклинской публичной библиотеки Kings Highway состоится выступление Лианы Алавердовой, Василия Кольченко и Боба Маленьки «Все мы вышли из местечка» (песни и стихи на русском, английском и идиш). Приходите!

Лиана Алавердова

Исход
Мне кажется, во мне жива
Слепая память гетто.
Я там дрожала, как листва.
Чужого неба синева
Несла свои секреты.
Во мне униженность живет
Всех тех ночей погромных.
Животный страх,
страх за живот,
За жизнь свою, за свой народ
Рос чудищем стотонным.
Дрожала, верила, ждала
И милости и чуда.
И желтая звезда прожгла
То, что я с гордостью несла —
наследие Иуды.
Прощайте, Прага или Лодзь!
Зачем вам дочь Сиона?
Я буду только дальний гость.
Себе оставьте вашу злость,
И злотые, и кроны.
Я только боль возьму с собой,
отнюдь не добровольно!
О вы, что гнали на убой
Моих родных, меня с семьей…
Я ухожу. Довольно.

Портреты
Когда приблизилось сердце
к ясному знаку «стоп»,
мой прадед просил мою бабку,
чтоб с ним положили в гроб
портреты седобородых,
портреты его дедов.

«Никто их уже не помнит,
а мне девяносто два.
Людская небрежна память,
и занята голова
заботами дня и быта,
нуждами естества».

Мне было тогда лет десять,
но помню: висели они
в дедовой спальне чинно;
в бакинские ночи и дни,
строго на нас взирали
очи литовской родни.

Двух древних хасидов
в ермолках
в Баку занесла судьба,
в мир без молитв и Б-га,
в мир понятный едва.
Где сейчас их могилы?
Лишь смутная память жива.

Бабушка моя свято
исполнила дедов завет:
схоронила с ним его память
длиной в девяносто лет.
До сих пор не могу простить ей,
что не сказала «нет».

Смерть и раввин Лев
– Я приду к тебе с косою.
– Отгоню тебя молитвой.
– Хоть мечом или клюкою —
проиграешь в этой битве.
– Заболеет полквартала.
– Защитит рука Г-сподня!
Чтоб ты, старая, пропала!
Не сегодня, не сегодня…

– Подкрадусь к тебе во сне я.
– Есть волшебное устройство.
Зазвенит оно в мгновенье:
у него такое свойство.
Изобрел его давненько.
Случай выдался проверить.
– Вот упрямый рав, что стенка!
Что придумал от безделья!

– Обернусь я знатным гостем.
– Не приму пришельца злого.
– Поперхнешься
рыбной костью.
– Не поем я. Что ж такого?
– А чумное покрывало?
– Чеснока поем головку.
– Ах, тебе и горя мало!
Ну, держись, зловредный Левка!

В дар седому старцу внучка —
Девять роз роскошных, белых.
Взял одну раввин умильно —
Смерть на лепестке сидела.

Оцените пост

(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться